Текст книги "Я и Оно"

Я и Оно

Нижеследующее изложение является продолжением рассуждений, начало которым было положено в моем сочинении «По ту сторону принципа удовольствия» в 1920 году, и я отнесся к ним как к заслуживающим благосклонного любопытства. Они впитали в себя прежние мысли, объединили их с разнообразными фактами аналитического наблюдения, дали почву для создания новых выводов, но при этом я не стал прибегать к биологическим аналогиям, и поэтому мое новое сочинение стоит к психоанализу ближе, чем «По ту сторону…». Мои новые рассуждения скорее носят характер синтеза, а не спекуляции, и направлены к высокой цели. Я, однако, понимаю, что они требуют дополнительного осмысления, и охотно соглашаюсь с их ограниченностью.

Помимо этого здесь я касаюсь вещей, которые никогда еще не были предметом психоаналитической работы, и мне не удалось избежать упоминания теорий, которыми прикрывали свой отход от анализа некоторые бывшие психоаналитики, а также люди, никогда не занимавшиеся психоанализом. Я всегда готов высказать свою благодарность другим ученым, но в данном случае я такой благодарности не испытываю. Если психоанализ до сих пор не воздал должное некоторым научным фактам, то произошло это не потому, что он не заметил чужих достижений или пытается принизить их значимость, но лишь потому, что он идет своим собственным путем, но пока еще продвинулся по нему не слишком далеко. И, наконец, если он все же добился каких-то успехов, многие вещи в этом свете кажутся не такими, какими они представляются другим.

I. Сознание и бессознательное

В этом вводном разделе не будет сказано ничего нового, и мне не удастся избежать повторения многих вещей, неоднократно высказанных ранее.

Различение в психике сознательного и бессознательного является главной предпосылкой психоанализа, благодаря чему только психоанализ позволяет понять часто встречающиеся и важные патологические феномены психической жизни и, таким образом, стать наукой. Повторю еще раз, другими словами: психоанализ не может, по существу, приравнять сознательное к психическому, но должен рассматривать сознание как одно из качеств психического, и это качество может сочетаться с другими качествами, но не является синонимом психического.

При всем моем желании, чтобы все интересующиеся психологией прочли это эссе, мне следует быть готовым к тому, что кто-то из читателей на этом месте отложит книгу в сторону, столкнувшись с первым шибболетом психоанализа. Большинству читателей, знакомых с философией, сама идея о том, что психическое может не осознаваться, покажется настолько непостижимой, что они сочтут ее абсурдной и лишенной всякой логики. Думаю, что такое может произойти оттого, что они никогда не изучали сопутствующие гипнозу и сновидениям – я не говорю здесь о патологии – феномены, которые вынуждают к высказанному мною пониманию психического. Знакомая этим читателям психология сознания совершенно неспособна разрешить проблемы сновидений и гипноза.

«Быть в сознании» является пока термином чисто описательным, который ссылается на самое непосредственное и самое надежное восприятие. Опыт, помимо всего прочего, показывает нам, что какой-либо психический элемент, например представление, осознается, как правило, недолго. Характерно как раз то, что состояние сознания является быстротекущим; осознаваемое в данный момент представление может в следующий момент перестать быть таковым, однако при легко возникающих определенных условиях то же представление может снова стать осознаваемым. Мы не знаем, чем это представление было в промежутке; конечно, мы можем сказать, что оно стало латентным, имея при этом в виду, что оно хотя и не осознавалось, но в каждый момент могло стать доступным сознанию. Таким образом, говоря, что оно стало бессознательным, мы даем ему верное описание. Это бессознательное совпадает с латентно доступным сознанию. Философы могут, однако, возразить следующее: нет, здесь нельзя использовать термин «бессознательное», поскольку, пока представление пребывает в латентном состоянии, оно вообще не может считаться психическим феноменом. Если мы начнем возражать им в этом пункте, то ввяжемся в словесную перепалку, из которой невозможно извлечь ничего полезного.

Мы, однако, подошли к понятию бессознательного другим путем, через осмысление опытов, в которых важную роль играет психическая динамика. Мы выяснили, вернее, нам пришлось допустить, что существуют очень мощные или, иначе говоря, динамические психические процессы или представления – здесь мы имеем в виду их количественную или экономическую характеристику (вытесненные представления могут «одалживать» свою энергию осознанным представлениям), – которые все могут иметь значение для психической жизни, равно как и другие представления, а также такие их следствия, которые будут осознаваться как представления, но вызвавшие их психические феномены останутся недосягаемыми для сознания. Нет необходимости заново и детально повторять то, что уже не раз было сказано раньше. Достаточно сказать, что в этом пункте психоаналитическая теория утверждает: такие процессы могут не осознаваться, поскольку некая сила противостоит тому, чтобы они вообще доходили до сознания, но если бы такая сила отсутствовала, нам сразу стало бы ясно, как мало они отличаются от других, осознаваемых элементов психического. Эта теория непротиворечива в том, что она смогла найти в психоаналитической технике средство, с помощью которого станет возможным выявить эту противодействующую силу и сделать осознанными интересующие нас процессы и представления. Состояние, в каком находятся эти представления до их осознания, мы называем вытеснением, а силу, которая вызывает вытеснение и поддерживает его, мы в ходе аналитической работы называем сопротивлением.

Наше понятие бессознательного мы получаем, таким образом, из учения о вытеснении. Вытесненное – это прототип бессознательного, содержание истинно бессознательного. Очевидно, однако, что мы имеем бессознательное двух типов: латентное, но доступное сознанию, и вытесненное, которое само по себе и без вмешательства извне сознанию недоступно. Наше воззрение на психическую динамику не может, естественно, оставить в неприкосновенности терминологическую номенклатуру и язык описания. Мы называем латентным бессознательным только то, что является не бессознательным в динамическом смысле, а скорее предсознательным; наименованием бессознательное мы ограничиваем динамическое или вытесненное бессознательное, и таким образом мы имеем три термина: сознательное, предсознательное и бессознательное, смысл которых уже не является чисто описательным. Предсознательное, как мы считаем, стоит к сознательному намного ближе, чем бессознательное, а так как мы назвали бессознательное психическим феноменом, то уж тем более должны считать таковым предсознательное. Но почему мы не хотим согласиться с философами и последовательно отделить как бессознательное, так и предсознательное от осознаваемых психических феноменов? В этом случае философы предложили бы нам описать предсознательное и бессознательное как два типа или две ступени психоида, чем было бы установлено удобное единообразие. Но следствием такого единообразия стали бы бесконечные трудности с представлением и изложением фактов, а единственно важный факт – то, что эти психоиды почти по всем другим пунктам согласуются с общепризнанным понятием о психическом, – был бы в угоду предрассудку задвинут на задний план, – предрассудку, который возник в те времена, когда никто не знал о психоидах или о важнейших из них.

Теперь, однако, мы можем весьма комфортно распоряжаться тремя терминами: сознательным, предсознательным и бессознательным, если, конечно, не станем забывать, что в описательном смысле существуют два типа бессознательного, а в динамическом – бессознательное только одно. В некоторых случаях этим различием можно пренебречь, но в отдельных случаях без него не обойтись. Между тем мы привыкли к этой двойственности бессознательного, и она не причиняет нам никаких неудобств. Насколько я понимаю, избежать ее мы не в состоянии; различение между сознательным и бессознательным есть лишь вопрос восприятия, на который можно ответить либо «да», либо «нет», а сам акт восприятия не дает нам на этот счет никаких сведений, ибо мы не знаем, на каком основании тот или иной предмет будет или не будет воспринят сознанием. Не стоит сетовать на то, что динамическое в своем проявлении не бывает однозначным, но находит лишь двойственное выражение[36]36
  Ср.: Замечания о понятии бессознательного. Собрание статей, касающихся учения о неврозах, 4-я часть. – Новая волна критики бессознательного заслуживает того, чтобы уделить здесь место ее оценке. Некоторые исследователи, которые не исключают для себя признание существующих психоаналитических фактов, не хотят признавать бессознательное и в помощь себе выдвигают неоспоримый факт, заключающийся в том, что само сознательное – как феномен – характеризуется длинным рядом градаций интенсивности или отчетливости. В то время как существуют события, которые осознаются очень живо, ярко и ощутимо, мы, с другой стороны, переживаем и другие события, которые регистрируются сознанием слабо, едва заметно, а те события, которые отложились в сознании наиболее слабо, психоанализ ошибочно трактует как бессознательное. Они, однако, могут оказаться «в сознании» и будут полностью и живо осознаны, если обратить на них достаточно пристальное внимание.
  Поскольку решение в таком связанном с соглашением или чувственным восприятием вопросе зависит от использования подходящих аргументов, здесь надо заметить следующее: указание на шкалу отчетливости осознанного содержит связного и доказательного не больше, чем следующие аналогичные утверждения: существует очень много градаций освещенности – от ярчайшего ослепительного света до тусклого, едва заметного свечения, и, следовательно, темноты не существует. Или: существует множество градаций проявления жизни, а следовательно, смерти не существует. Эти утверждения могут в известной мере иметь смысл, но в практическом отношении они порочны, если мы будем пытаться вывести из них определенные следствия, например: следовательно, не нужно зажигать свет; или: все организмы бессмертны. Продолжая подводить незаметное под осознаваемое, мы не достигнем ничего иного, как разрушения единственной непосредственной и надежной данности, какой вообще только и располагает психическое. Сознание, о котором не знают, представляется мне еще более абсурдным, нежели несознаваемое психическое. В конечном счете такое уподобление незаметного бессознательному пытаются произвести, очевидно, без должного внимания к динамическим отношениям, каковые играют решающую роль для психоаналитической концепции. Дело в том, что здесь упускают из вида два факта: во-первых, тот, что требуется чрезвычайно большое усилие для того, чтобы обратить внимание на такого рода незаметное, а во-вторых, даже если это и удастся сделать, то это до тех пор незаметное не будет распознано сознанием, так как покажется ему полностью чуждым, противоестественным и будет резко отвергнуто им. Отсылка бессознательного к малозаметному и незаметному является лишь отголоском того предрассудка, согласно которому тождество психического и осознанного является раз и навсегда установленной догмой.


[Закрыть].

В ходе дальнейшей психоаналитической работы выясняется, однако, что и эти различения являются неполными и практически недостаточными. Мы можем теперь доказать эту неполноту. Нами было создано представление об упорядоченной организации психических процессов в рамках одной личности, и эту организацию мы, собственно, и называем «Я». На этом «Я» зафиксировано сознание, «Я» распоряжается способностью к подвижности, под которой мы подразумеваем сброс избыточного возбуждения вовне, в окружающий мир; «Я» – это та душевная инстанция, которая осуществляет во время бодрствования контроль над всеми отдельными процессами в сознании, а ночью осуществляет цензуру сновидений. От этого «Я» исходят и вытеснения, посредством которых известные душевные устремления исключаются из сознания, то есть из всех видов практической деятельности. Эти объекты, удаленные посредством вытеснения, перестают быть доступными для «Я», и задача психоанализа заключается в том, чтобы выявить препятствия, мешающие «Я» иметь дело с вытесненным материалом. В ходе анализа мы наблюдаем, как пациент затрудняется отвечать на некоторые вопросы; он не может ответить, если ответ предполагает сближение «Я» с вытесненным материалом. Тогда мы говорим пациенту, что причиной болезненных симптомов является неосознаваемое им сопротивление и что ему остается только одно: признать, что он является жертвой такого сопротивления, хотя, конечно, ни природа, ни вид этого сопротивления ему неизвестны. Так как это сопротивление, без сомнения, исходит из его «Я», являясь его частью, то и мы оказываемся в весьма затруднительном положении. Мы обнаружили что-то в собственно «Я», причем это что-то не осознается и ведет себя как вытесненный материал, и, для того, чтобы перевести его в сознание, нужен подход совершенно особого рода. Оставаясь в рамках привычных и общепринятых представлений, мы оказываемся среди бесчисленных неопределенностей и трудностей; так, например, будет, если мы захотим свести невроз к конфликту между сознательным и бессознательным. На место этого противопоставления мы должны, на основе нашего понимания структурных отношений внутри психики, ввести иное противопоставление, а именно: между единым связанным «Я» и отщепившимся от него вытесненным материалом[37]37
  См. «По ту сторону принципа удовольствия».


[Закрыть].

Однако такой подход к бессознательному приводит к еще более значимым следствиям. Наблюдение динамики позволило нам произвести первую корректировку наших воззрений, а структурный подход дал возможность сделать и еще одно исправление. Мы обнаружили, что бессознательное не сливается с вытесненным; справедливо иное: все вытесненное является бессознательным, но не все бессознательное является вытесненным. Так и какая-то часть «Я» – Бог знает, насколько важная, – может быть бессознательной и действительно является таковой. Бессознательная часть «Я» не является латентной, то есть предсознательной, ибо в таком случае осознание этой части «Я» не было бы сопряжено со столь значительными трудностями и ее можно было бы вывести в сознание посредством простой активации. Таким образом, нам приходится постулировать наличие третьего, не связанного с вытеснением типа бессознательного и признать, что характер бессознательного при таком положении вещей утрачивает для нас свою диагностическую ценность, ибо теряет свое единство и цельность, и делать на его основе какие-либо заключения (для чего, собственно, мы и собирались его использовать) мы уже не можем. Но мы должны сделать попытку опереться именно на этот третий тип бессознательного, ибо, в конце концов, именно он, при условии, что удастся вывести его в сознание, явится единственным лучом света во тьме глубинной психологии.

II. Я и Оно

Исследование заболеваний направило наш интерес почти исключительно на вытеснение. Мы хотели как можно больше узнать о «Я» с тех пор, как поняли, что и «Я» может в определенном смысле быть неосознанным, то есть отчасти принадлежать бессознательному. До сих пор мы в наших исследованиях видели признак, надежно отделяющий сознательное от бессознательного как некоего единого целого, но потом оказалось, что этот признак неоднозначен.

Все наше знание зиждется на сознании. Собственно, само бессознательное мы сможем познать, только сделав его осознанным. Но подождите: как такое возможно? Что значит: сделать нечто осознанным? Как можно этого добиться?

Однако теперь мы знаем, с чего начать. Мы утверждаем, что сознание есть поверхность психического аппарата, то есть считаем его производным некой системы, и в пространственном отношении это производное, эта составная часть системы стоит ближе всего к окружающему миру. Говоря слово «пространственное», я подразумеваю, что психический аппарат обладает топографическими или даже анатомическими свойствами[38]38
  См. «По ту сторону принципа удовольствия».


[Закрыть]. В исследовании мы по необходимости принимаем эту ощущающую поверхность, то есть сознание, за исходный пункт.

Начнем с того, что осознанными могут быть восприятия, поступающие как извне (восприятие органами чувств), так и изнутри, то есть осознанным является все, что мы называем ощущениями и чувствами. Но как быть с теми внутренними процессами, которые отвечают за мышление? Можно, во-первых, предположить, что эти процессы суть результат выхода душевной энергии из глубин психики на поверхность сознания, или, во-вторых, предположить, что расширяющееся сознание овладевает частью глубинной душевной энергии. Эта трудность возникает всякий раз, когда начинают всерьез воспринимать идею о топической, пространственной локализации психической жизни. Обе эти возможности являются равно немыслимыми; здесь должно быть что-то третье.

В другом месте[39]39
  «Бессознательное». Международный журнал психоанализа, III, 1915 (см. также «Сборник статей, посвященных учению о неврозах», 4-я часть, 1918 год).


[Закрыть] я уже высказал предположение о том, что истинное отличие бессознательных феноменов от предсознательных мыслей заключается в том, что первое происходит на любом, как правило, нераспознаваемом психологическом материале, в то время как второе (предсознательное) связано со словесными представлениями. Здесь впервые нами сделана попытка задать для обеих систем – предсознательного и бессознательного – характерные признаки, которые не касались бы их отношения к сознанию. Вопрос о том, как что-либо осознается, можно сформулировать более целенаправленно: как что-либо становится предсознательным? Ответ может быть следующим: посредством связывания с соответствующими словесными представлениями.

Эти словесные представления являются остаточными воспоминаниями о сформированных некогда восприятиях и, как всякие остаточные воспоминания, могут снова проникнуть в сознание. Еще до того, как мы занялись изучением их природы, нам пришло в голову еще одно предположение: осознанным может стать только то, что уже когда-то было осознанным восприятием, и то, что возникает внутри (помимо чувств), может быть осознано только после того, как снова станет внешним восприятием. Это становится возможным только благодаря следовым воспоминаниям.

Мы полагаем, что остаточные воспоминания располагаются в непосредственной близости от места хранения осознанных восприятий словесного содержания, и туда может переместиться и содержание остаточных воспоминаний – в направлении изнутри наружу. Здесь сразу возникает мысль о галлюцинациях и о том факте, что даже самое живое воспоминание всегда бледнее галлюцинации или восприятия реального внешнего стимула; но так же ясно должно быть и то, что при повторном переживании какого-либо воспоминания его содержание по большей части остается в памяти, в то время как неотличимая от реального внешнего восприятия галлюцинация может возникнуть, если содержание остаточного воспоминания вторгается в область восприятия не только частично, но и полностью.

Остаточные воспоминания словесных образов происходят из акустических восприятий, так что в связи с этим задается конкретная чувственная основа для системы предсознательного. Визуальные составные части словесного представления усваиваются вторично, путем чтения, и этими визуальными частями почти всегда можно пренебречь, как пренебрегают жестовыми представлениями слов все люди, не являющиеся глухонемыми, – для всех остальных жест играет в восприятии слова вспомогательную роль. Остаточное воспоминание слова содержит его в акустической форме.

Было бы непозволительно, однако, даже ради упрощения забыть о значимости оптических остаточных воспоминаний о различных материальных предметах и тем более отрицать, что осознание мыслительных процессов путем возвращения к визуальным остаточным образам является возможным и, мало того, для многих людей этот путь является предпочтительным. Достаточно полное представление о своеобразии такого визуального мышления мы можем получить из сообщений Й. Варендонка о его работах по изучению сновидений и предсознательных фантазий. Из этих работ можно узнать, что таким способом осознается лишь конкретный материал мышления, но если речь идет об абстрактных отношениях между этими конкретными объектами, каковые обозначают собственно мысль, то здесь визуальное впечатление попросту отсутствует; мало того, оно в этом случае невозможно. Образное мышление служит весьма несовершенным орудием осознания. Визуальное мышление в чем-то ближе к бессознательному, чем словесное мышление, и является более древним, как в онтогенетическом, так и в филогенетическом отношении.

Итак, возвращаясь к нашему аргументу, показывающему, как нечто бессознательное становится предсознательным, мы получаем возможность ответить на вопрос о том, как мы делаем нечто вытесненное (пред) сознательным: для этого мы путем психоанализа выявляем этот промежуточный элемент – предсознательное. Сознательное, таким образом, остается на своем месте, но и бессознательное не посягает на место сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия, обращенного к «Я», представляется абсолютно очевидным, выявление отношения внутреннего восприятия к «Я» требует особого исследования. В результате может возникнуть сомнение: действительно ли мы имеем право все сознание отнести на счет поверхностной системы «восприятие-сознание»?

Внутренние восприятия вызывают ощущение процессов, происходящих в разных, в том числе и глубочайших, слоях психического аппарата. Они плохо познаны, и их наилучшим примером можно считать процессы из ряда «удовольствие-неудовольствие». Они более примитивны, более элементарны, нежели восприятия, поступающие извне, и могут проявляться даже на фоне помраченного сознания. В другом месте я более подробно писал об их большем экономическом значении и их метапсихологическом обосновании. Эти ощущения мультилокальны, точно так же как внешние восприятия, и могут одновременно исходить из разных мест и при этом иметь различные, иногда противоположные качества.

Ощущения, окрашенные удовольствием, не имеют в своем качестве ничего настоятельного или неотложного, но все обстоит противоположным образом с ощущениями, вызывающими неудовольствие. Эти ощущения настоятельно требуют изменений, отпора, и поэтому мы обозначаем неудовольствие как усиление, а удовольствие как ослабление потока требуемой энергии. Мы назовем то, что осознается как удовольствие или неудовольствие, количественным и качественным «свойством» процесса психических событий, и вопрос, следовательно, заключается теперь в следующем: становится ли это «свойство» немедленно осознанным или его сначала надо перевести в систему восприятия?

Клинический опыт говорит в пользу второй возможности. Опыт указывает, что это «свойство» выступает в качестве вытесненного побуждения. Это свойство может способствовать развертыванию движущих сил так, что «Я» и не замечает этого побуждения. Только сопротивление этому побуждению, возникновение реакции отпора позволяет тотчас воспринять это свойство и распознать его как неудовольствие. Точно так же напряжение, возникающее в ответ на физическую потребность, тоже может остаться неосознанным, как и боль может стать промежуточным объектом между внешним и внутренним восприятием, каковой ведет себя как внутреннее восприятие, несмотря на то что происходит из окружающего мира. Остается верным и утверждение о том, что и ощущения, и чувства осознаются только в системе восприятий; если же путь к этой системе закрыт, они не могут стать осознанными ощущениями, несмотря на то что соответствующее им «свойство», пройдя обычный путь возбуждения, таким ощущением становится. То есть мы не вполне корректно говорим о бессознательных восприятиях, тем самым придерживаясь аналогии с бессознательными представлениями, хотя она и не вполне оправдана. Разница заключается в том, что для неосознаваемого представления надо сначала создать связующие звенья, чтобы перевести его в сознание, в то время как для непосредственно воспринимаемых ощущений такая необходимость отсутствует. Другими словами: разница между осознанным и предсознательным не имеет никакого смысла для чувств, потому что здесь предсознательное выпадает, и восприятия являются либо осознанными, либо неосознанными. Даже если они связаны со словесными представлениями, осознание их с этим не связано, так как это осознание является непосредственным.

Отсюда совершенно ясной становится роль словесного представления. Посредством такого представления внутренние мыслительные процессы воспринимаются в виде ощущений. То есть, как следует из верности такого утверждения, всякое знание происходит из внешних восприятий. При таком переводе мысли она воспринимается как бы извне и тем самым воспринимается как истинная.

После этого разъяснения отношений между внешним и внутренним восприятием и поверхностной системой «восприятие-сознание» мы можем перейти к построению наших представлений о «Я». Это представление возникает из системы «восприятия-сознания», каковая является ядром, охватывающим предсознательное, которое принадлежит к остаточным воспоминаниям. Однако само «Я», как мы выяснили, при этом остается неосознанным.

Я полагаю, что мы сильно выиграем, если последуем за предположениями автора, который, исходя из личных мотивов, клятвенно заверяет нас, что он сам не имеет ничего общего со строгостью чистой науки. Я имею в виду Г. Гроддека, который постоянно утверждает, что некая субстанция, каковую мы называем «Я», в жизни ведет себя совершенно пассивно, что мы, по его выражению, «оживляемся» неизвестными, необоримыми силами[40]40
  Г. Гроддек. «Книга об “Оно”». Международное Психоаналитическое издательство, 1923 год.


[Закрыть]. У нас возникло точно такое же впечатление, хотя оно не поразило нас в такой степени, чтобы мы отказались от всех других впечатлений, и без малейших колебаний не указали взглядам Гроддека подобающее им место в науке. Я предлагаю назвать термином «Я» сущность, возникающую из системы восприятия и переходящую в предсознательное, а другую часть психики, которая ведет себя как бессознательное, но куда тоже распространяется эта сущность, следуя Гроддеку, назвать «Оно»[41]41
  Сам Гроддек следует примеру Ницше, который употребляет эту грамматическую форму для обозначения безличных и, так сказать, природных потребностей нашего существа.


[Закрыть].

Скоро станет ясно, сможем ли мы извлечь из этой концепции какую-либо пользу для описания и понимания сути интересующих нас процессов. Теперь индивид превращается для нас в некое психическое «Оно», неведомое и неосознаваемое, на поверхности которого располагается «Я» как система восприятия. Если прибегнуть к графическому представлению, мы должны будем добавить, что «Я» охватывает «Оно» не полностью, но лишь настолько, насколько его поверхность образуется системой восприятия, то есть «Я» относится к «Оно» приблизительно так же, как относится яйцеклетка к зародышевому диску. «Я» не слишком отчетливо отделено от «Оно», низшая часть «Я» отчасти сливается с «Оно».

Но и вытесненное сливается с «Оно», становится лишь одной его частью. Вытесненное решительно отделено только от «Я» вследствие сопротивления вытесненного, но оно может поддерживать с ним контакт через «Оно». Мы сразу же понимаем, что почти всякая граница, которую мы проводим при появлении патологии, относится только к самому поверхностному – и единственно нам доступному – слою психического аппарата.

Из этих соотношений мы могли бы набросать рисунок, контуры которого, впрочем, служат лишь такому представлению и не претендуют на какое-либо особое значение. Возможно, стоило бы добавить, что «Я» носит фильтрующий шлемофон, причем, согласно данным нейроанатомии, только с одной стороны. Короче, шлемофон на нем сидит довольно криво.

Легко понять, что «Я» есть часть «Оно», измененная в результате прямого внешнего влияния, опосредованного «восприятием-сознанием», то есть, в известной мере, продолжение поверхностного дифференцирования. «Я» старается также перенести влияние внешнего мира на «Оно», стремится поставить принцип реальности на место принципа удовольствия, каковой безраздельно распоряжается «Оно». Восприятие играет для «Я» роль, которую в «Оно» исполняет инстинкт. «Я» представляет то, что называют разумом и рассудительностью, в противоположность «Оно», которое представлено страстями. Все это прикрывается общеизвестными популярными различениями, но воспринимать это надо лишь как нечто усредненное или верное лишь в идеале.

Функциональная важность «Я» проявляется в том, что ему, в норме, предоставлено право распоряжаться подвижностью психической энергии. Таким образом, в отношении «Оно» «Я» выступает в роли всадника, который должен обуздывать природную силу коня, с той, правда, разницей, что всадник пользуется для этого собственной силой, а «Я» – силой заимствованной. Эту аналогию можно продолжить. Как и всаднику, если он не желает упасть с коня, часто не остается ничего другого, как отпустить поводья и дать коню возможность идти куда тому заблагорассудится, так и «Я» имеет обыкновение предоставлять «Оно» свободу действия так, словно это воля «Я».

На возникновение «Я» и на его обособление от «Оно», как представляется, влияет еще и другой момент, помимо воздействия со стороны системы восприятия. Собственное тело и прежде всего его поверхность являются тем местом, из которого могут одновременно исходить как внешние, так и внутренние восприятия. «Оно» рассматривается здесь как еще один объект, но на прикосновения оно реагирует ощущениями двоякого рода, из которых одно может быть равносильным внутреннему восприятию. Психофизиологи достаточно полно рассмотрели эту проблему, а именно: каким образом собственное тело выделяется из общего фона мира восприятий. В этом определенную роль играют и боль, и тот способ, каким во время болезни начинают приходить новые знания о внутренних органах; это может служить образцом того, как вообще дело доходит до представления о собственном теле.

«Я» – это прежде всего телесное; это не только поверхностная сущность, но и проекция поверхности. Если прибегнуть к анатомической аналогии, то на ум сразу приходит образ «мозгового гомункулуса». Анатомы выяснили, что этот гомункулус в коре головного мозга стоит вниз головой, пятки направлены вверх, смотрит человечек назад, а речевая зона у него находится слева.

Отношение «Я» к сознанию было оценено в литературе бесчисленное множество раз, но сейчас стоит описать некоторые важные новые факты. Учитывая общепринятую точку зрения на социальные и этические ценности, нам не стоит удивляться, когда мы слышим, что в бессознательном кипят низменные страсти, но все же можно ожидать, что психические функции тем легче находят путь в сознание, чем выше они находятся на нашей шкале ценностей. Здесь, однако, психоаналитический опыт нас разочаровывает. С одной стороны, не вызывает сомнений, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, требующая значительного напряжения ума, может выполняться на предсознательном уровне, не всплывая в сознании. Такие случаи, несомненно, имеют место; они происходят, например, во сне и проявляются тем, что человек непосредственно после пробуждения знает решение математической или иной задачи, над которой он безуспешно и долго бился в бодрствующем состоянии[42]42
  Об одном таком случае мне сообщили совсем недавно, причем как возражение против моего описания «работы сновидения».


[Закрыть].

Намного более странным является, однако, еще один феномен. В ходе аналитической работы мы выяснили, что существуют личности, у которых самокритика и совесть, то есть весьма высоко ценимые душевные качества, являются совершенно бессознательными и, как это характерно для бессознательных свойств, оказывают сильнейшее влияние на поведение; примеры отсутствия осознания сопротивления в психоанализе далеко не единичны. Новые данные, которые, вопреки всем нашим привычным суждениям, настойчиво принуждают нас говорить о бессознательном чувстве вины, вызывают у нас еще большее замешательство и недоумение, в связи с тем, что такое неосознаваемое чувство вины во многих случаях играет важнейшую роль в развитии неврозов и является главным препятствием на пути их лечения. Если мы снова обратимся к нашей шкале ценностей, то должны будем сказать: не только самое низменное, но и самое высокое в «Я» может быть бессознательным. Это может служить доказательством того, что мы только что высказали об осознанном «Я»: это прежде всего телесное «Я».

III. «Я» и «Сверх-Я» («Я-Идеал»)

Если бы «Я» было бы лишь модифицированной под влиянием системы восприятия частью «Оно», представителем реального внешнего мира в мире душевном, то нам пришлось бы иметь дело с относительно простой задачей. Но, на самом деле, все обстоит намного сложнее.

Мотивы, которые заставили нас принять наличие в «Я» особой ступени, отдельной части «Я», каковую надо называть «Я-Идеал» или «Сверх-Я», были подробно разобраны в другом месте[43]43
  «О нарциссизме», «Психологии масс и анализ человеческого “Я”».


[Закрыть]. Эти мотивы и сейчас сохраняют свою значимость[44]44
  Уже одно только то, что я приписал этому «Сверх-Я» функцию испытания и проверки реальности, представляется многим глубоко ошибочным и требующим поправок. Это вполне соответствовало бы отношениям «Я» к воспринимаемому миру, если бы проверка реальности оставалась бы его собственной задачей. – Также и ранние, неопределенные высказывания о ядре «Я» должны быть упорядочены с тем, чтобы только система «восприятие – сознание» была признана ядром «Я».


[Закрыть], однако новое положение, связанное с тем, что эта часть «Я» обладает менее прочной связью с сознанием, требует отдельного разъяснения.

Здесь мы должны недвусмысленно объясниться. Нам удалось объяснить болезненные проявления меланхолии допущением возможности восстановления внутри «Я» утраченного объекта, то есть разрешить фиксацию на объекте путем отождествления[45]45
  То есть смягчить печаль и меланхолию.


[Закрыть]. В то время, однако, мы еще не знали полного и подлинного значения этого процесса и не знали, насколько это частое и типичное явление. С тех пор мы поняли, что такое замещение играет большую роль в формировании значительной части «Я» и, по сути, способствует становлению того, что именуют характером.