Текст книги "Болезнь культуры (сборник)"

Почему развитие духовности и отказ от чувственности способствуют росту самосознания индивида и народа – это вопрос, на который невозможно дать само собой разумеющийся ответ. Для этого необходимо существование шкалы ценностей и некой личности или инстанции, которая способна ею пользоваться. Чтобы разобраться в этом, рассмотрим аналогичные случаи в области индивидуальной психологии, суть которых стала нам ясна в процессе психоаналитической работы.

Если в ОНО человека возникают влечения эротического или агрессивного свойства, то самым простым и естественным будет, если Я приведет мыслительный и мышечный аппарат в состояние готовности к выполнению действий, удовлетворяющих эти влечения. Удовлетворение влечений Я ощущает как удовольствие, тогда как отсутствие удовлетворения вызывает чувство неудовольствия. Однако может случиться так, что Я отказывается удовлетворить влечение из-за какого-то внешнего препятствия, например, когда это может представлять для него опасность. Такое воздержание от удовлетворения, отказ от влечения из-за внешнего препятствия или, как мы говорим, в результате подчинения принципу реальности ни в коем случае не доставляют человеку удовольствия. Отказ от влечения вызывает неприятное напряжение, если человеку не удается ослабить влечение перераспределением энергии, ее смещением. Однако отказ от влечения может определяться и другими причинами, которые мы с полным на то правом называем внутренними. В ходе индивидуального развития часть механизмов торможения интериоризируется – то есть внутри Я возникает инстанция контроля, критики и запрета всего нежелательного. Эту новую инстанцию мы называем Сверх-Я. Отныне Я, прежде чем запустить в действие удовлетворение влечений, станет учитывать не только внешние препятствия, исходящие из окружающего мира, но и сопротивление Сверх-Я, то есть будет иметь еще одну причину подавлять возникшие влечения. Но если отказ от влечений из-за внешних препятствий вызывает лишь чувство неудовольствия, то отказ в силу внутренних причин, под воздействием Сверх-Я, приносит определенную выгоду. Такой отказ, помимо совершенно естественного неудовольствия, доставляет Я наслаждение особого рода, словно в возмещение за отказ от влечения. Я чувствует себя возвышенным, оно гордится подавлением влечения как ценным достижением. И кажется, нам удалось разгадать механизм возникновения этого высшего наслаждения. Сверх-Я является преемником и представителем родителей (и воспитателей), которые в раннем возрасте следят за поступками индивида. Сверх-Я практически без изменений продолжает выполнять функцию родителей. Сверх-Я держит Я в зависимом положении и постоянно оказывает на него давление. Подобно ребенку, Я опасается потерять любовь владыки-наставника, ощущает его одобрение как освобождение и удовлетворение, а его упреки – как угрызения совести. После того как Я приносит удовлетворение влечения в жертву Сверх-Я, оно ожидает вознаграждения и еще большей любви. Осознание заслуженности любви порождает гордость. В те времена, когда внешний авторитет еще не был интериоризирован в виде Сверх-Я, отношения между угрозой утраты любви и силой влечений были в принципе такими же, но межличностными. Чувство защищенности и удовлетворения возникало, когда индивид из любви к родителям отказывался от приносящих удовольствие влечений. Это радостное чувство окрасилось гордостью с оттенком нарциссизма после того, как внешний авторитет сделался частью Я.

Что дает это объяснение достижения удовлетворения через отказ от влечения для понимания изучаемого нами процесса – роста самосознания по мере развития духовности? Очевидно, дает немного. На самом деле решение лежит совершенно в иной плоскости. Речь здесь идет не об отказе от влечений, и нет никакой второй личности или инстанции, ради которой что-то приносится в жертву. Второе утверждение вообще быстро становится шатким. Можно сказать, что именно великий человек – тот авторитет, ради которого люди совершают трудные дела, а сам великий человек имеет на них такое влияние благодаря своему сходству с отцом, и поэтому не приходится удивляться, что в массовой психологии ему отводится роль Сверх-Я. Такое объяснение вполне подходит для описания отношений человека Моисея с еврейским народом. Но подобной аналогии мало для решения проблемы. Рост духовности выражается в том, что человек жертвует прямым чувственным восприятием в пользу так называемых высших интеллектуальных процессов – то есть воспоминаний, рассуждений и умозаключений. Так, например, принимается, что отцовство важнее материнства, – несмотря на то что в отличие от последнего оно никак не подтверждено чувственным опытом, – поэтому ребенок принимает фамилию отца и наследует его имущество. Или утверждается, что наш бог – самый великий и могущественный, хотя он невидим, как ветер или душа. Отказ от сексуальных или агрессивных влечений представляет собой феномен совершенно иного рода. При некотором прогрессе духовности – например, при победе отцовского права, – мы не можем указать на авторитет, задающий масштаб того, что должно почитаться как нечто высшее. В этом случае отец может и не обладать авторитетом, поскольку его авторитет возрастает постепенно в ходе развития. Мы также сталкиваемся с таким феноменом, как постепенное вытеснение чувственности духовностью, а человек, развивающийся в этом направлении, ощущает гордость и чувство превосходства, хотя никто не может сказать, почему происходит именно так. Вскоре, однако, сама духовность начинает подчиняться весьма загадочному и эмоциональному феномену веры. Это знаменитый постулат: «Верую, ибо абсурдно», – и тот, кто искренне ему следует, считает это своим высочайшим достижением. Вероятно, общим для всех этих психологических ситуаций является нечто иное: человек объявляет высшим то, что кажется ему труднее, и он испытывает нарциссическую гордость, сознательно преодолевая трудности.

Это рассуждение представляется не слишком плодотворным, и каждый вправе сказать, что к нашему исследованию характера еврейского народа оно не имеет вообще никакого отношения. Нам это пошло бы на пользу, если бы не один факт, разбором которого мы займемся чуть позже, подтверждающий причастность данного рассуждения к нашей теме. Религия, начинающаяся с запрета изображения бога, с течением столетий все больше и больше становится религией отказа от влечений. Нельзя сказать, что религия требует полового воздержания – она просто удовлетворяется некоторым ограничением половой свободы. При этом сам бог лишен даже намека на сексуальность и возвышается до идеала полного этического совершенства, а этика предполагает ограничение влечений. Пророки без устали напоминают, что бог ничего другого не требует от народа, кроме праведной и добродетельной жизни, то есть воздержания от удовлетворения тех влечений, которые и нашей сегодняшней моралью считаются порочными и безнравственными. Даже требование веры в бога отступает на второй план по сравнению с серьезностью этих этических требований. Таким образом, представляется, что отказ от влечений призван играть ведущую роль в религии, даже если вначале она не предъявляла подобных требований.

Здесь будет уместно сделать оговорку во избежание недоразумений. Может показаться, что отказ от влечений и основанная на нем этика не являются существенной частью содержания религии, но в генетическом отношении они очень тесно связаны. Тотемизм, самая ранняя из известных нам форм религии, содержит в себе систему требований и запретов, сводящихся к отказу от влечений: почитание тотема и запрет причинять ему вред или убивать; экзогамию, то есть запрет на соития с матерями и сестрами; установление равных прав для всех членов братского союза, то есть ограничение кровавого соперничества между ними. В этих установлениях мы видим первые проявления обычного права и общественного порядка. От нашего внимания не должно ускользнуть то обстоятельство, что речь здесь идет о двух различных мотивациях. Первые два запрета касаются устраненного отца – они являются как бы продолжением его воли. Третье требование – требование равноправия для членов братского союза – посягает на волю отца, находя оправдание в необходимости устойчивого сохранения нового порядка, возникшего после устранения отца. В противном случае неизбежен рецидив прежнего положения вещей. Здесь социальные требования отделяются от других требований, вытекающих, как мы уже осмелились утверждать, из религиозных отношений.

В сокращенном виде все человеческие существа повторяют весь этот путь по ходу своего развития. Здесь также родительский авторитет – в особенности обладающего неограниченной властью и грозного отца – вынуждает ребенка отказаться от влечений и устанавливает, что ребенку разрешено, а что – нет. То, что в детстве называется «хорошо» и «плохо», когда место родителей займет Сверх-Я, станет называться «добром» и «злом» или добродетелью и пороком, но по существу это все то же подавление влечений по требованию авторитета, замещающего отца и продолжающего его дело.

Мы сможем понять это глубже, подвергнув рассмотрению удивительное понятие святости. Что, собственно говоря, представляется нам «святым» в сравнении с другими вещами, которые мы также высоко ценим и признаем крайне важными? С одной стороны, связь святости и религии кажется нам неразрывной и само собой разумеющейся, ее невозможно не заметить. Все религиозное свято по определению, это ядро и суть святости. С другой стороны, такому суждению мешают многочисленные попытки приписать характер святости многому другому – людям, учреждениям, институциям, которые не имеют никакого отношения к религии. Тенденция таких попыток очевидна. Начнем с характера запретов, которые неразрывно связаны со святостью. Святое – это, очевидно, что-то такое, чего нельзя касаться. Священный запрет имеет сильную аффективную окраску, но не имеет какого-либо рационального обоснования. Ибо почему, например, очень тяжким преступлением считается инцест с матерью или сестрой – намного более предосудительным, чем прочие половые сношения? Если же мы захотим услышать обоснование, то скорее всего услышим, что буквально все наше существо восстает против этого. Но такое объяснение означает лишь то, что люди воспринимают этот запрет как само собой разумеющийся, не зная при этом, как и чем его обосновать.

Очень легко продемонстрировать ничтожность такого объяснения. То, что якобы оскорбляет наши самые святые чувства, было принято в царских семьях Древнего Египта и других древних народов, можно сказать, что это было священным обычаем или обрядом. Считалось само собой разумеющимся, когда фараон брал первой и главной женой свою родную сестру. Преемники фараонов, греческие Птолемеи, без колебаний следовали этому примеру. Наше исследование приводит нас к выводу о том, что инцест, – в данном случае между братом и сестрой, – являлся привилегией, в которой отказывали простым смертным, но не царям, земным наместникам богов. Ни греческий мир, ни германские саги ни единым словом не упрекают героев за такие связи. Можно предположить, что педантичное стремление высокородных европейских аристократов избегать мезальянсов в браках является пережитком этой привилегии; как мы видим, этот продолжающийся много поколений инбридинг привел к тому, что ныне в высших социальных слоях европейских стран преобладают представители одного-двух семейств.

Указания на инцест среди богов, царей и героев помогает отвергнуть попытку найти биологическое объяснение отвращения людей к инцесту, которые всегда подозревали о вредоносности влияния инбридинга на потомство. Никто, правда, еще не доказал, что инбридинг вреден, не говоря уж о том, что этот вред распознали бы еще доисторические люди и должным образом на него отреагировали. Неоднозначность в определении степеней родства, находясь в которых люди имеют или не имеют право вступать в брак, также ничего не говорят в пользу некоего «естественного чувства», как причины отвращения к инцесту.

Наша реконструкция предыстории предлагает нам иное объяснение. Требование экзогамии, оборотной стороной которого является отвращение к инцесту, основано на воле отца и не утратило своего обязательного характера после его устранения. Отсюда мощная аффективная окраска этого требования и невозможность его рационального обоснования, как и обоснования его святости. Мы с уверенностью ожидаем, что исследования всех прочих случаев священного запрета приведут к тому же результату, что и в случае ужаса перед кровосмешением, и подтвердят, что первоначально святым признавалось лишь продолжение воли праотца. Это проливает свет на до сих пор не до конца понятую двойственность слов, выражающих понятие святости. Это та же двойственность, что пронизывает и отношение к отцу. «Sacer» означает не только «святой», «освященный», это слово можно перевести и как «проклятый», «отвратительный» (auri sacra fames[69]69
  злата проклятая жажда (лат.).


[Закрыть]). Но воля отца была не только табу, которого никто не смел нарушить, не только объектом почитания и поклонения, она еще и ужасала, поскольку требовала мучительного отказа от влечений. Когда мы слышим, что Моисей приблизил свой народ к святости, введя обряд обрезания, мы понимаем глубинный смысл этого утверждения. Обрезание – символический суррогат кастрации, навязанный сыновьям отцом во исполнение его безграничной и абсолютной власти. Тот, кто принимал эту символическую кастрацию, тем самым показывал, что он готов подчиниться воле отца, даже если это требует болезненного жертвоприношения.

И, возвращаясь к этике, мы можем сказать: часть ее предписаний является рационально обоснованной необходимостью разграничить права общества и права отдельного индивида, а также обеспечить соблюдение прав общества в отношении личности и прав личности в отношении общества. То, что в этике представляется нам столь величественным, таинственным или само собой разумеющимся с мистической точки зрения, обязано этим своей связью с религией и своему происхождению от воли отца.

Как завидуем мы, нищие верой, тем исследователям, которые убеждены в существовании некоего высшего существа! Для этого высшего духа наш мир не таит никаких загадок, ибо он сам создал все в нем существующее. Насколько всеобъемлющими, исчерпывающими и окончательными являются учения уверовавших в сравнении с мучительными, трудными, недостаточными и отрывочными попытками объяснений, являющихся верхом того, что можем дать мы! Божественный дух, являющийся идеалом этического совершенства, внушил людям знание этого идеала и сам же заставил приравнять свою сущность к идеалу. Люди сразу и непосредственно чувствуют, что является высоким и благородным, а что – низким и порочным. Их чувственная жизнь определяется тем, насколько они приближаются к идеалу или удаляются от него. Им приносит огромное удовлетворение нахождение в перигелии по отношению к идеалу, и они испытывают чрезвычайное неудовольствие, находясь в афелии, то есть на максимальном расстоянии от идеала. Все это так просто и так непоколебимо. Можно лишь от души пожалеть, что определенный жизненный опыт и результаты наблюдений делают для нас невозможным допущение о существовании этого высшего существа. Можно подумать, что у мира мало загадок, так как он ставит перед нами новую задачу – понять, как смогли какие-то люди поверить в божественное существо и откуда эта вера черпает огромную силу, способную, шутя, одолеть «разум и науку».

Но вернемся к более скромной проблеме, занимавшей нас до этого. Мы брались объяснить, откуда взялся своеобразный характер еврейского народа, позволивший ему сохраниться до наших дней. Мы нашли, что этот характер был запечатлен в народной душе человеком по имени Моисей. Он сделал это, дав евреям религию, которая способствовала резкому росту их самосознания, но и породила в них чувство превосходства над всеми другими народами. Евреи сохранились только потому, что держались отчужденно от других народов. Смешанные браки не могли этому помешать, так как евреев связывала не кровь, а идеи, совместное обладание определенными интеллектуальными и эмоциональными добродетелями. Религия Моисея оказала такое влияние, потому что она: 1) приобщила народ к величественной идее нового бога; 2) утверждала, что именно этот народ избран великим богом и его судьба послужит доказательством особой милости бога; 3) навязала народу духовное развитие, очень важное само по себе, но открывшее путь к преувеличенной оценке интеллектуального труда и к отказу от удовлетворения естественных влечений.

Таков наш вывод, и хотя мы не в состоянии от него отказаться, признаемся, что многое в нем нас не устраивает. Причинная связь не объясняет последствий в полной мере, как нам того хотелось бы; они имеют более сложную природу, не поддающуюся такого рода истолкованию. Вполне вероятно, что наше исследование смогло вскрыть не все причины, а лишь тонкий поверхностный их слой, под которым дожидаются своего открытия причины более глубокие. При чрезвычайной сложности, характерной для причинных связей в жизни и истории, надо всегда считаться с такой возможностью. Доступ к этим глубинным причинам открывается на определенном этапе предыдущих рассуждений. Религия Моисея оказала свое влияние не непосредственно, а весьма своеобразно – косвенным путем. Мало того что она повлияла не сразу, а потребовалось длительное время, целые столетия, чтобы ее влияние развернулось в полную силу; ибо чего еще можно было ожидать, когда речь шла о формировании народного характера. Но дело не только в этом факте, который мы добыли из еврейской религиозной истории или, если угодно, включили его в эту историю. Как уже говорилось, еврейский народ по прошествии некоторого времени отверг религию Моисея – правда, мы не знаем, отбросил он ее полностью или сохранил часть ее заповедей. Допуская, что в течение длительного периода завоевания Ханаана и войн с жившими там народами религия Яхве практически ничем не отличалась от культов других семитских богов, мы становимся на твердую историческую почву, несмотря на все позднейшие тенденциозные попытки завуалировать этот постыдный факт. Однако религия Моисея не пропала бесследно, память о ней – смутная и искаженная – могла сохраниться в священнической касте, сумевшей сберечь старые религиозные тексты. И это предание о великом прошлом, которое продолжало действовать исподволь и постепенно, завоевывало все большую власть над душами, овладевало умами и в конце концов смогло превратить бога Яхве в бога Моисея и по прошествии столетий вернуть к жизни отвергнутую некогда религию Моисея.

В предыдущих частях нашего исследования мы уже говорили о том, какую гипотезу нам неизбежно придется принять, чтобы объяснить такой успех предания.

Существует множество процессов, сходных с теми, с которыми мы имели возможность познакомиться в ходе психоаналитических исследований душевной жизни. Часть этих процессов мы считаем патологическими, а остальные суть многообразные проявления нормы. Но такое деление не вполне адекватно, ибо граница между нормой и патологией очерчена нечетко, психические механизмы в большинстве случаев одинаковы, и гораздо важнее, осуществляются ли те или иные изменения самим Я или происходят помимо и вопреки его воле, то есть, строго говоря, являются симптомами. Из всей массы материала я прежде всего приведу случаи, имеющие отношение к развитию характера. Молоденькая девушка изо всех сил стремится стать непохожей на собственную мать. Она тщательно культивирует в себе те черты, которых матери недостает, и энергично изживает черты ей свойственные. При этом надо заметить, что в детстве, как и всякая девочка, она пыталась идентифицировать себя с матерью, от чего теперь всячески пытается избавиться. Тем не менее, когда девушка выходит замуж, она сама становится женой и матерью, и мы, не особенно удивляясь, обнаруживаем, что она становится все больше похожей на неприятную ей мать. Так продолжается до тех пор, пока в полном объеме к ней не возвращается преодоленное в девичестве отождествление с матерью. То же самое происходит у мальчиков, и даже великий Гёте, который в период расцвета своего гения весьма низко ценил своего жесткого и педантичного отца, стал к старости сильно его напоминать складом своего характера. Намного сильнее такой результат бросается в глаза, когда между двумя людьми изначально наблюдается разительное несходство. Молодой человек, которому выпала судьба расти рядом с недостойным отцом, назло ему вырос прилежным, надежным и честным человеком. Однако уже в зрелом возрасте характер его переменился так сильно, словно он всю жизнь брал пример с собственного отца. Чтобы не потерять связи с нашей основной темой, стоит подчеркнуть, что в раннем детстве этот человек, несомненно, отождествлял себя с отцом. Затем отождествление было им изжито и начисто отброшено, но в конце концов снова вернулось.

Давно уже стало общим местом утверждение, что переживания первых пяти лет жизни оказывают сильнейшее влияние на ход жизни и никакие позднейшие приобретения не способны противостоять их влиянию. Каким образом эти ранние впечатления сохраняются под спудом впечатлений более позднего возраста, было сказано много замечательного, но это не имеет отношения к нашей теме. Менее известно, что самое сильное влияние оказывают впечатления, которые воздействуют на ребенка в том возрасте, когда, по нашему мнению, его психический аппарат еще недостаточно восприимчив. В самом этом факте не приходится сомневаться, и он настолько удивителен, что облегчить понимание этого феномена можно, лишь сравнив его с получением фотографического снимка, который можно проявить спустя сколь угодно долгое время после момента съемки. Тем не менее часто и охотно вспоминают, что один писатель с богатейшей фантазией предвосхитил это наше открытие со свойственной поэтам отвагой. Эрнст Теодор Амадей Гофман использовал необычайное богатство образов, доступное его художественному воображению, для описания череды картин и впечатлений во время недельного путешествия в почтовой карете в возрасте двух лет на коленях у матери. То, что было пережито, прочувствовано, но не понято в возрасте двух лет, люди вспоминают только во сне. Эти воспоминания становятся доступными только на психоаналитических сеансах, но удивительным образом эти впечатления вторгаются в жизнь зрелого человека, определяют его поступки, внушают симпатии и антипатии, подсказывают те или иные важные жизненные решения, которые он сам не может разумно обосновать. Нетрудно понять, в каких двух пунктах эти факты имеют отношение к рассматриваемой нами проблеме. Во-первых, это удаленность во времени[70]70
  Здесь мы снова должны предоставить слово поэту. Чтобы объяснить свою привязанность, он говорит: «В давно минувшие года была ты мне сестрой или женой» (Гёте).


[Закрыть], которая в данном контексте приобретает решающее значение, как в случае с воспоминаниями о детских переживаниях, которые мы классифицируем как «бессознательные». Здесь напрашивается аналогия с влиянием преданий на душевную жизнь народа. Конечно, это нелегкая задача – перенести представления о бессознательном в массовую психологию.

Помогают понять исследуемый нами феномен механизмы, приводящие к формированию неврозов. Здесь тоже решающее событие происходит в раннем детстве, но в данном случае нас интересует не возраст, а сам процесс сопротивления событию, реакция на событие. Схематически представляя этот процесс, можно сказать: вследствие сильного переживания возникает влечение, требующее своего удовлетворения. Я отказывается его удовлетворить либо потому, что требования влечения слишком велики, либо потому, что это может быть опасно. Первая из этих реакций предшествует второй, но обе они направлены на избегание опасной ситуации. Я защищается от опасности, прибегая к вытеснению влечения. Возбуждение, вызванное влечением, так или иначе подавляется, а сама его причина с сопутствующими ощущениями и представлениями забывается. Но процесс на этом не заканчивается – влечение либо сохраняет свою силу, либо снова начинает собираться с силами, либо пробуждается при встрече с тем же раздражителем или похожим событием. Влечение предпринимает повторную попытку, а так как путь к нормальному удовлетворению все еще блокирован, как мы это называем, «рубцом вытеснения», влечение находит слабое место и прокладывает себе путь к замещающему удовлетворению, которое проявляется как симптом невроза и осуществляется без согласия и участия Я. Механизм формирования симптома можно с полным правом описать как «возвращение вытесненного». Отличительной чертой симптома является извращение или искажение содержания возвращающегося влечения. Читатель может упрекнуть меня в том, что последние из изложенных фактов едва ли имеют что-то общее с народными преданиями. Но не стоит жалеть о потраченных усилиях, ибо с их помощью мы теперь снова приблизимся к проблеме отказа от влечений.