Текст книги "Таинство девственности (сборник)"

Религиозные представления, обобщенные выше, прошли, разумеется, долгий путь развития, и различными культурами сохранены в различных своих фазах. Я выделил одну такую фазу, которая примерно соответствует конечному оформлению нашей теперешней, белой христианской культуры. Легко заметить, что не все части этого целого хорошо между собой согласованы, что не на все неотложные вопросы есть ответы, что противоречия ежедневного опыта удается опровергать лишь с большим трудом. Но таковыми, каковы они есть, эти представления – в самом широком смысле религиозные – расцениваются как драгоценнейшее достояние культуры, как самое ценное, что культура может предложить ее участникам. Они расцениваются гораздо выше, чем все искусства отвоевания у земли ее сокровищ, снабжения человечества питанием или предотвращения его болезней и т. д. Люди считают, что жизнь была бы невыносимой, если этим представлениям не придать той ценности, которая им причитается. И вот вопрос: что такое эти представления в свете психологии, откуда берется их высокая оценка и – робко прибавим – какова их действительная ценность?

IV

Исследование, прогрессирующее наподобие монолога, не совсем безопасно. Слишком легко поддаться искушению и отмахнуться от прерывающих это исследование мыслей; а тогда взамен получаешь чувство неуверенности, которое, в конце концов, хочется заглушить чрезмерной решительностью. Поэтому я представляю себе противника, с недоверием следящего за моим изложением, и время от времени предоставляю ему слово.

Я слышу, как он говорит: «Вы неоднократно употребляли следующие выражения: культура создает эти религиозные представления, культура предоставляет их своим участникам; что-то в этом звучит отчуждающе, я сам не мог бы сказать почему, но все это звучит не так убедительно, как то, например, что культура дала предписания о распределении трудовых доходов или о правах на жену и детей».

Но я все-таки думаю, что есть основания так выразиться. Я пытался показать, что религиозные представления вышли из той же потребности, как и все другие достижения культуры, – из необходимости защитить себя от подавляющего превосходства природы. К этому присоединился второй мотив – стремление внести поправки в мучительно ощущаемые несовершенства культуры. И особенно метким будет замечание, что культура дарит эти религиозные представления отдельному человеку, ибо они уже имеются, они преподносятся ему в готовом виде, он не в состоянии был бы найти их самостоятельно. Это наследие многих поколений, в которое он вступает, которое он принимает как таблицу умножения, геометрию и т. п. Правда, при этом имеется и разница, но она в ином плане и в настоящий момент еще не может быть пояснена. Что же касается упоминаемого вами чувства чуждости, то оно, возможно, объясняется тем, что эту сумму религиозных представлений принято преподносить нам как божественное откровение.

Однако такая постановка вопроса уже сама по себе является частью религиозной системы, совершенно пренебрегает знакомым нам историческим развитием этих идей и их различием в разные времена и в разных культурах.

«Вот другой пункт, который кажется мне более важным. Вы выводите очеловечивание природы из потребности покончить с растерянностью и беспомощностью человека перед лицом устрашающих его природных сил, установить с ними сношения и, наконец, повлиять на них. Но такой мотив кажется излишним. Примитивный человек не имеет другого выбора, не имеет иного пути мышления. Для него естественно как бы прирожденно проектировать свое собственное существо и мир, рассматривать все наблюдаемые процессы как выявления существ, которые, собственно говоря, похожи на него самого. Это единственный метод его понимания. И отнюдь не само собой разумеется, а скорее является замечательным совпадением, если ему удастся, давая волю естественной своей склонности, удовлетворить одну из великих своих нужд».

Я не нахожу это таким удивительным. Неужели вы думаете, что мышление человека не знает практических мотивов, а является лишь выражением бескорыстной любознательности? Ведь это весьма маловероятно. Я скорее склонен думать, что человек, даже олицетворяя силы природы, следует инфантильному прообразу. На примере личностей, окружавших его в начале жизни, он усвоил, что установление с ними отношений – путь, чтобы на них влиять. Поэтому он и позже, руководствуясь теми же намерениями, обращается со всеми остальными, кто ему встречается, так же, как и с теми людьми. Таким образом, я не противоречу вашему описательному замечанию: человеку действительно свойственно персонифицировать все, что он хочет понять, с целью позже им овладеть, – психическое овладение как подготовка к физическому, – но этой особенности человеческого мышления я придаю мотив и генезис.

«А теперь еще третье: ведь вы уже раньше разбирали происхождение религии в вашей книге “Тотем и табу”. Но там это выглядит иначе. Там все является отношением сына к отцу, Бог есть возвышенный отец, тоска по отцу – корень религиозной потребности. Но позже вы, как кажется, открыли момент человеческого бессилия и беспомощности, которому вообще приписывается наибольшая роль при создании религии, и теперь вы приписываете беспомощности все то, что раньше было отцовским комплексом. Можно ли вас просить дать объяснение этому видоизменению?»

Охотно, я ведь ждал этого вопроса. Если только это действительно является видоизменением. В «Тотем и табу» разъяснялось не происхождение религий, а только происхождение тотемизма. Можете вы с какой-либо из известных вам точек зрения пояснить тот факт, что первая форма, в которой охраняющее божество открылось человеку, была форма животного? Что был запрет убивать и поедать это животное, а между тем существовал торжественный обряд – раз в году совместно его убивать и поедать? А именно это и имело место в тотемизме. И едва ли целесообразно спорить о том, следует ли тотемизм называть религией. У него сокровенная связь с дальнейшими «религиями Бога», животные тотема делаются священными животными богов. И первые, но наиболее глубоко идущие нравственные ограничения – запрещения убийства и кровосмешения – возникают на почве тотемизма. Независимо от того, принимаете ли вы выводы «Тотема и табу», я все же надеюсь, что вы согласитесь: в этой книге ряд весьма примечательных разбросанных фактов собран в одно связное целое.

«Тотем и табу» лишь слегка касается вопроса, почему животный бог на протяжении длительного времени не оказался достаточным и был заменен Богом человеческим, а другие проблемы образования религий там вообще не упоминаются. Такое ограничение вы считаете равносильным отрицанию? Моя работа является хорошим примером строгой изоляции того участия, которое при разрешении религиозной проблемы может дать психоаналитическое исследование. И если я теперь попытаюсь добавить еще другое, менее глубоко скрытое, то не упрекайте меня в противоречии, как раньше упрекали в односторонности. Конечно, моей задачей является вскрыть соединительные пути между ранее сказанным и здесь изложенным, между более глубоко лежащей и более явной мотивировкой, между отцовским комплексом и беспомощностью человека и его потребностью в защите.

Эту связь найти нетрудно. Это отношение беспомощности ребенка к продолжающей ее беспомощности взрослого; таким образом, как и следовало ожидать, в психоаналитической мотивировке создания религий ее явной мотивировкой является инфантильный вклад. Попытаемся представить себе душевную жизнь маленького ребенка. Припоминаете вы выбор объекта по «типу опоры», о котором говорит анализ? Либидо идет по путям нарциссических потребностей и останавливается на объектах, которые обеспечивают их удовлетворение. Так мать, утоляющая голод ребенка, делается первым объектом любви и, конечно, первой защитой от всех неопределенных опасностей, грозящих из внешнего мира. Мы можем сказать, что мать – первая защита от страха.

В этой функции более сильный отец вскоре сменяет мать и сохраняет эту функцию на протяжении всего детства. Но отношение к отцу характеризуется своеобразной амбивалентностью. Он сам был опасностью, может быть вследствие его прежнего отношения к матери. Его, таким образом, не меньше боятся, чем о нем тоскуют и им восхищаются. Признаки этой амбивалентности отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, как это и отмечается в «Тотем и табу». Когда подрастающий человек замечает, что ему суждено навсегда остаться ребенком, что он всегда будет нуждаться в защите от чуждых сверхсил, он придает этим силам образ отца, он создает себе богов, которых он боится, которых он старается расположить к себе и которым он все же поручает защиту самого себя. Таким образом, мотив тоски об отце идентичен с потребностью в защите от следствий человеческого бессилия; оборона против детской беспомощности придает реакции на беспомощность, которую человек должен признать, а именно созданию религии – свои характерные черты. Но в наши намерения не входит дальнейшее исследование развития идеи Бога; здесь мы имеем дело с готовой сокровищницей религиозных представлений в том виде, в каком они передаются культурой отдельному человеку.

V

Последуем же опять за основной нитью нашего исследования: какое же, собственно, психологическое значение имеют религиозные представления, как мы можем их классифицировать? Ответить на этот вопрос сразу совсем непросто. Отказавшись от различных формулировок, остановимся на следующей: религиозные представления являются тезисами, высказываниями о фактах и соотношениях внешней (или внутренней) реальности, сообщающие что-то, чего сам человек не нашел, и требующие к себе веры. Так как они сообщают сведения о самом для нас важном и интимном в жизни, то их особенно высоко ценят. Кто ничего о них не знает – весьма невежествен; кто приобщил их к своим познаниям – имеет право считать себя весьма обогащенным.

Существует, конечно, много таких тезисов о разнообразнейших вещах этого мира. Ими наполнен каждый школьный урок. Выберем урок географии. Констанц находится на берегу Боденского озера. Студенческая песня прибавляет: «А кто не верит – сходи сам и посмотри». Я случайно был там и могу подтвердить, что прекрасный город расположен на берегу большого водного пространства, которое окрестные жители называют Боденским озером. Теперь и я вполне убежден в правильности этого географического утверждения. При этом я вспоминаю еще другой, очень примечательный случай. Я был в зрелом возрасте, когда мне пришлось стоять в первый раз на холме афинского Акрополя, между развалинами храмов, с видом на синее море. К чувству счастья, которое я испытывал, примешивалось изумление, которое я истолковал следующим образом: так, значит, все действительно так, как мы это изучали в школе! Как мелка и немощна была, значит, моя тогдашняя вера в реальную правду слышанного, если я мог так изумиться сегодня! Но не хочу слишком подчеркивать значение этого переживания: возможно еще иное объяснение моего изумления, тогда мне в голову не пришедшее, совсем субъективного характера и связанное с особенностью города.

Все такие тезисы требуют, следовательно, веры в свое содержание, но при этом не без необоснованности этого требования. Они даются нам в качестве сокращенного результата длительного мыслительного процесса, основанного как на наблюдении, так и, конечно, на умозаключении; кто намерен сам проделать этот процесс, вместо того чтобы принять его результат, получает указание соответствующего пути. Если провозглашенные в тезисе познания не так самоочевидны, как географические утверждения, то всегда добавляется, откуда эти познания получены. Земля, например, имеет вид шара; в качестве доказательства приводится опыт Фуко с маятником, положение горизонта, возможность объехать землю кругом. Все заинтересованные согласны, что целесообразно посылать всех школьников в кругосветное путешествие, однако довольствуются принятием школьных учений «на веру»; но каждый знает, что ему открыт путь, чтобы убедиться в этом лично.

Попытаемся приложить эту мерку к религиозным тезисам. Если мы поставим вопрос, на чем же основывается их требование в них верить, то мы получим три ответа, которые поразительно плохо согласуются между собой. Во-первых, эти тезисы заслуживают веры, потому что в них верили уже наши праотцы; во-вторых, у нас есть доказательства, которые переданы нам из именно этих древних времен; в-третьих, вообще запрещено поднимать вопрос об их достоверности. Такие дерзновенные вопросы карались раньше жесточайшим образом, и сегодня еще общество отрицательно смотрит на их возобновление.

Этот третий пункт должен пробудить в нас самые сильные сомнения. Ведь такой запрет может иметь только одну мотивировку, а именно ту, что общество прекрасно сознает шаткость требований, которые оно предъявляет в отношении своих религиозных учений. Если бы было иначе, то, конечно, каждому, кто хочет в этом убедиться сам, оно с величайшей охотой предоставляло бы нужный для этого материал. Поэтому мы переходим к рассмотрению остальных двух доказательств с чувством недоверия, которое нелегко заглушить. Мы должны верить, потому что верили наши праотцы. Но эти наши предки были гораздо более невежественны, чем мы, они верили в вещи, которые для нас теперь неприемлемы. Возникает возможность того, что и религиозные учения могли бы быть чем-то в этом роде. Доказательства, оставленные нам учениями, изложены в письменных документах, которые сами носят все характерные черты ненадежности. Они противоречивы, перегружены, фальсифицированы и сообщают о фактических засвидетельствованиях, сами являясь незасвидетельствованными. Мало помогает тот факт, что их дословный текст или только их содержание объявляется божественным откровением, ведь такое утверждение само по себе является частью тех учений, достоверность которых должна быть исследована, а ни одно научное положение не может само себя доказать.

Таким образом, мы приходим к странному результату, что как раз те сообщения нашей культуры, которые могли бы иметь для нас наибольшее значение, которым дано задание объяснить нам загадки мира и примирить нас со страданиями жизни, что они-то и обладают наислабейшей достоверностью. Мы не решились бы принять на веру столь для нас безразличный факт, что киты рождают детенышей, вместо того чтобы класть яйца, если бы это не было доказуемо.

Такое положение вещей само по себе является примечательной психологической проблемой. Не следует также думать, что вышеизложенные замечания о недоказуемости религиозных учений содержат что-либо новое. Эта недоказуемость чувствовалась во все времена, чувствовалась, несомненно, и нашими предками, оставившими нам такое наследие. Вероятно, многие из них питали те же сомнения, что и мы, но давление на них было слишком сильным, чтобы они осмелились эти сомнения высказать. И с тех пор бесчисленное множество людей мучилось теми же сомнениями и старалось их подавить, так как считало себя обязанным верить; множество блестящих умов потерпело крах в этом конфликте, множество недюжинных личностей пострадало от компромиссов, в которых они искали выхода.

Если все доказательства, которые приводятся для достоверности религиозных тезисов, идут из прошлого, то это наводит на мысль, что, может быть, настоящее, о котором мы лучше можем судить, могло бы также дать такие доказательства. Если бы удалось хотя бы одну-единственную часть религиозной системы очистить от сомнений, то необычайно повысилась бы достоверность всего целого. Тут начинается деятельность спиритов, которые убеждены в продолжении жизни индивидуальной души и хотят продемонстрировать несомненность хотя бы этого одного тезиса религиозного учения. К сожалению, им не удается опровергнуть тот факт, что явления и высказывания их духов суть лишь порождения их собственной душевной деятельности. Они цитировали слова духов величайших людей и самых выдающихся мыслителей, но полученные от них сообщения были столь глупы, столь безнадежно ничтожны, что достоверным можно назвать лишь умение духов приспосабливаться к тому кругу людей, который их вызывает.

Нужно теперь вспомнить о двух попытках, производящих впечатление судорожных усилий избегнуть проблемы. Одна из них, насильственного типа, стара; другая – тонка и современна. Первая – это credo quia absurdum («верую, ибо абсурдно») отцов Церкви. Это означает, что религиозные учения не подлежат запросам разума, они стоят выше разума. Их истину надо почувствовать внутренне, понимать их не надо. Однако это кредо интересно только как добровольное признание; как решающее слово, оно лишено обязательности. Разве можно обязать меня верить в любой абсурд? А если нельзя, то почему я должен верить именно в это? Нет инстанции выше разума. Если истинность религиозных учений зависит от внутреннего переживания, доказывающего эту истинность, то что делать со множеством людей, которые такого редкостного переживания не испытывают? Можно требовать от всех людей, чтобы они пользовались даром разума, которым они обладают, но нельзя касающееся всех обязательство строить на мотиве, существующем лишь для очень немногих. Если кто-либо в состоянии глубокого экстаза получил незыблемую уверенность в реальной истине религиозных учений, то что это для другого?

Вторая попытка принадлежит философии «как если бы». Ею заключается, что в нашей мыслительной деятельности имеется достаточно предпосылок, безосновательность, даже абсурдность которых мы в полной мере сознаем. Их называют фикцией, вымыслом, но по разнообразным практическим мотивам мы якобы должны вести себя так, как если бы мы в эти фикции верили. Это будто бы относится к религиозным учениям вследствие их несравненной важности для сохранения человеческого общества. Эта аргументация недалека от credo quia absurdum («верую, потому что абсурдно»). Но мне думается, что требование философии «как если бы» таково, что его может оставить только философ. Человек, не находящийся в своем мышлении под влиянием философских мудрствований, никогда не сможет его принять – для него все кончено, если признана абсурдность, неразумность. Его нельзя склонить к тому, чтобы именно в трактовке наиболее для него важных интересов он отказался от гарантий, всегда им требуемых для своей повседневной деятельности. Я вспоминаю одного своего ребенка, уже в раннем возрасте проявлявшего подчеркнутую деловитость. Когда детям рассказывали сказку, воспринимавшуюся ими с благоговейным вниманием, он подходил и спрашивал: «А это – правда?» Услышав отрицательный ответ, он удалялся с презрительной миной. Следует ожидать, что люди в скором времени будут относиться подобным образом к религиозным сказкам, несмотря на заступничество принципа «как если бы».

Ныне, однако, они все еще ведут себя совсем не так, да и в минувшие времена религиозные представления, несмотря на неоспоримое отсутствие свидетельств, оказывали на человечество сильнейшее влияние. Это новая психологическая проблема. Надо задать вопрос: в чем же состоит внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству обязаны они своей, не зависящей от признания их разумом силой воздействия?

VI

Мне думается, что мы достаточно подготовили ответ на оба вопроса. Он приходит при рассмотрении психического генезиса религиозных представлений. Эти представления, выдающие себя за научные положения, не являются конденсатом опыта или конечным результатом мышления; это иллюзии, исполнение древнейших, сильнейших, настоятельнейших желаний человечества; тайна их силы в силе этих желаний. Мы уже знаем, что пугающее впечатление детской беспомощности пробудило потребность в защите любовью, потребность, нашедшую свой объект в лице отца. Сознание, что эта беспомощность продолжается на протяжении всей жизни, заставило держаться за существование теперь уже более могущественного отца. Благим управлением Божественного Провидения смягчается страх перед житейскими опасностями, введение этики в мировой порядок обеспечивает выполнение требований справедливости, столь часто остававшейся неосуществленной в человеческой культуре; продление земного существования будущей жизнью устанавливает пределы места и времени, в которых и должно совершаться выполнение этих желаний. Ответы на загадочные вопросы, которые задает человеческая любознательность, как, например, вопрос о происхождении мира или о соотношении между плотским и духовным, разрабатываются согласно предпосылкам этой системы; психика отдельного человека гигантски облегчается, если никогда целиком не преодоленные конфликты детства из области отцовского комплекса с нее снимаются и подводятся к общепринятому решению.

Когда я говорю, что все это иллюзии, я должен ограничить значение этого слова: иллюзия – не то же самое, что заблуждение, и не обязательно, чтобы она была заблуждением. Мнение Аристотеля, что паразиты развиваются из нечистого, было заблуждением, как было заблуждением и мнение былого врачебного поколения, что tabes dorsalis (сухотка спинного мозга) является следствием половых излишеств. Назвать эти заблуждения иллюзиями было бы злоупотреблением. И, наоборот, открытие нового морского пути в Индию было иллюзией Колумба. В этом заблуждении отчетливо проступает участие его желания. Можно назвать иллюзией утверждение некоторых националистов, будто индогерманцы являются единственной способной к культуре человеческой расой, или мнение, разрушенное только психоанализом, будто ребенок – существо без сексуальности. Для иллюзии характерно ее происхождение из человеческих желаний, в этом отношении она приближается к психиатрической бредовой идее, но, кроме более сложного построения бредовой идеи, отличается от нее и в другом. В бредовой идее мы подчеркиваем, как существенную черту, ее противоречие с действительностью, в то время как иллюзия необязательно должна быть ложной, т. е. невозможной для реализации, и не обязательно должна находиться в противоречии с действительностью. Девушка-мещанка, например, может предаваться иллюзии, что придет принц, который на ней женится. Это возможно, случаи такого рода бывали. Гораздо менее вероятно, что явится Мессия и положит начало «золотому веку». В зависимости от личной позиции человека, составляющего свое мнение по этому вопросу, он будет считать эту веру иллюзией или же аналогией бредовой идее. Примеры осуществившихся иллюзий вообще не так-то легко найти. Но таковой могла бы быть иллюзия алхимика, что все металлы можно превратить в золото. Желание иметь много золота, как можно больше золота, очень понижено нашим теперешним пониманием условий приобретения богатства; однако химия не считает больше невозможным превращение всех металлов в золото. Мы, следовательно, верой называем иллюзию, в мотивировке которой доминирует исполнение желаний, причем обходим вниманием отношение веры к действительности, так же как и сама иллюзия согласна обходиться без засвидетельствований достоверности.

Если после ориентации мы опять обратимся к религиозным учениям, то, повторяя прежнее, мы можем сказать: все они, вместе взятые, являются иллюзиями, они недоказуемы, никого нельзя принуждать считать их истинными, в них верить. Некоторые из них так неправдоподобны, в таком противоречии со всем тем, что мы с великим трудом узнали о реальности мира, что их – с соответственным учетом психологических различий – можно сравнить с бредовыми идеями. О реальной ценности большинства из них нельзя судить: они в такой же степени недоказуемы, в какой и неопровержимы. Мы еще слишком мало знаем, чтобы подойти к ним критически. Загадки Вселенной лишь медленно открываются нашему взору, наука в наше время на многие вопросы еще не может ответить. Но научная работа является для нас единственным путем, который может привести нас к познанию реальности вне нас. И это только иллюзия, что можно чего-то ожидать от интуиции и самоуглубления; интуиция не может дать ничего, кроме трудных для толкования объяснений нашей собственной душевной жизни, и никогда не поведет к разрешению вопросов, ответ на которые так легко дается религиозному учению. Заполнить эту пустоту по собственному произволу и по личному усмотрению объявить ту или иную часть религиозной системы более или менее приемлемой было бы кощунством. Слишком для этого значительны эти вопросы, хотелось бы сказать – слишком святы.

Тут можно ожидать следующего возражения: если даже заядлые скептики признают, что утверждений религии нельзя опровергнуть рассудком, то почему же мне в них не верить, раз на их стороне и традиция, и согласие людей, и все то утешительное, что они в себе содержат? Да почему же нет? Также никого нельзя принудить к вере, как нельзя принудить и к неверию. Но нельзя удовлетвориться самообманом, что такие обоснования – путь правильного мышления. Если осуждение, «пустые отговорки» когда-либо были к месту, так это как раз здесь. Неведение и есть неведение, никакого права во что-то верить из него вывести нельзя. Ни один разумный человек не будет вести себя столь легкомысленным образом в других вещах и не будет довольствоваться столь жалкими обоснованиями своих суждений, своего выбора – это он разрешает себе лишь в вещах самых высоких и святых. В действительности все это лишь усилия, чтобы морочить себя или других, будто еще привержен религии, тогда как давно от нее отошел. Когда заходит речь о вопросах религии, люди грешат разного рода неискренностями и интеллектуальным озорством. Философы перенапрягают значение слов до такой степени, что слова едва ли сохраняют что-либо от своего первоначального смысла; какую-нибудь созданную ими расплывчатую абстракцию они называют Богом, и теперь они перед всем миром уже деисты, верующие, могут сами себя восхвалять, что познали более высокое, более чистое понятие Бога, хотя их Бог скорее лишь пустая тень и уже не могущественная личность религиозного учения. Критики настаивают на том, что человека, проникшегося чувством человеческого ничтожества и бессилия перед лицом Вселенной, следует объявить «глубоко религиозным», хотя не это чувство составляет суть религии, а только следующий шаг – реакция на это, ищущая против этого чувства поддержки. Кто дальше не идет, кто смиренно довольствуется малозначащей ролью человека в великом мире, тот, скорее всего, нерелигиозен в самом подлинном смысле этого слова.

В план этой работы не входит рассмотрение истинности религиозных учений. Нам представляется достаточным установить их психологическую природу как иллюзию. Но мы не должны таить, что это открытие также сильнейшим образом влияет на нашу установку по отношению к вопросу, который многим должен казаться самым важным. Приблизительно мы знаем, в какие времена и какими людьми созданы религиозные учения. Если мы еще узнаем, что к этому побудило, в нашей позиции к религиозной проблеме произойдет заметный сдвиг. Мы говорим себе, что было бы прекрасно, если бы существовал Бог в качестве Творца мира и благого Провидения, этический порядок мира и потусторонняя жизнь, но ведь разительно то, что все это именно так, как мы бы должны были себе этого желать. И было бы еще более странно, что нашим бедным, несведущим и несвободным праотцам удалось разрешение всех этих трудных мировых загадок.

VII

Если мы установили, что религиозные учения являются иллюзиями, тотчас же возникает дальнейший вопрос, а именно: не подобного ли характера и другие достояния культуры – достояния, которые мы высоко ценим и которым даем управлять нашей жизнью? Не следует ли назвать иллюзиями предпосылки, регулирующие наши государственные учреждения; не омрачены ли эротической иллюзией или рядом таких иллюзий отношения между полами в нашей культуре? Как только в нас пробудилось недоверие, нас не отпугнет и вопрос, имеет ли наше убеждение в том, что, применяя наблюдение и мышление в научной работе, можно узнать что-то о внешней реальности, дать ей лучшее обоснование. Ничто не должно нас удерживать от санкционирования того, чтобы наблюдение обращалось на наше собственное существо, а мышление применялось к критике самого мышления. Тут сразу назревает ряд исследований, результат которых должен был бы стать решающим для создания мировоззрения. Мы предчувствуем, что такое усилие не будет напрасным и, по крайней мере частично, оправдает наше недоверие. Но силы автора недостаточны для того обширного задания, и он по необходимости сужает свою работу до разработки одной-единственной из этих иллюзий, а именно – религиозной.

Тут громкий голос нашего противника нас останавливает. Нас привлекают к ответу за наши запретные деяния. Он говорит нам: «Археологические интересы вполне похвальны, но раскопок не производят, если этим подрываются жилища живых людей, так что жилища эти обрушиваются и под своими развалинами погребают людей. Религиозные учения не являются предметом, по поводу которого можно умствовать как над любым другим. На них построена наша культура, и сохранение нашего общества имеет ту предпосылку, что большинство людей верит в истинность этих учений. Если их будут учить, что нет всемогущего и всесправедливого Бога, что нет божественного мирового порядка и будущей жизни, то они почувствуют себя освобожденными от всех обязательств в отношении культурных предписаний. Каждый беспрепятственно, безбоязненно будет следовать своим асоциальным эгоистическим первичным позывам, будет искать возможности пустить в ход свою силу, и снова начнется тот хаос, который мы побороли многими тысячелетиями культурной работы. Даже если было бы известно и доказуемо, что религия не обладает истиной, то об этом следовало бы умолчать и вести себя так, как это требует философия “как если бы”. В интересах сохранения всех! А помимо опасности такого предприятия, это было бы и бесцельной жестокостью. Бесчисленное множество людей находит в учениях религии свое единственное утешение, лишь с ее помощью может выносить жизнь. У них эту их опору хотят отнять, не имея при этом ничего лучшего, чтобы дать им взамен. Мы признали, что наука в наше время достигла еще немногого, но даже если бы она продвинулась гораздо дальше, ее достижения не удовлетворили бы человека: у человека есть еще другие императивные потребности, которые никогда не могут быть удовлетворены холодной наукой, и кажется очень странным, кажется просто верхом непоследовательности, когда психолог, всегда подчеркивающий, как явно в жизни человека интеллект уступает жизни первичных позывов, старается теперь похитить у человека драгоценное удовлетворение желаний и вознаградить за это интеллектуальной пищей».