Текст книги "Федор Достоевский. Болезнь и творчество"

Глава 4
Поиск истины

Ничто не добывается с таким трудом, как истина.

У. Ирвинг

Истина – это утверждение, проверенное опытом. «Только одно стремление найти истину – уже заслуга, даже если на этом пути и блуждаешь», – писал немецкий ученый Лихтенберг Георг Кристоф (1742–1799). Стремление познать еще не изведанное в жизни привело Достоевского в Петербургские молодежные кружки. Там он получил возможность высказывать свое мнение об общественной и политической жизни в стране и читать отрывки из своих произведений, которые уже начал писать.

В мае 1845 года он стал посещать кружок популярного и талантливого литературного критика Виссариона Григорьевича Белинского (1811–1848), а с 15 ноября 1845 года – кружок литератора Ивана Ивановича Панаева (1812–1862) и сразу же влюбился в его красавицу жену Авдотью Яковлевну (1819–1893). Членами этих кружков были известные литераторы, и среди них – Н.А. Некрасов и И.С.Тургенев.

К этому времени Белинский уже познакомился с повестью Достоевского «Бедные люди», еще не опубликованной. Первыми прочитали ее Григорович и Некрасов и выразили Достоевскому свое восхищение. Белинскому они заявили, что в России появился «новый Гоголь». Белинский сначала отнесся недоверчиво к их восторженному отзыву: «У вас Гоголи как грибы растут». Но, прочитав сочинение, отметил его высокий художественный уровень, а Достоевского назвал «новым светилом» в русской литературе. «Да вы понимаете сами, что написали? Вы до самой сути дела дотронулись. Цените ваш дар, оставайтесь верным себе, и будете великим писателем», – сказал Белинский автору при встрече.

Услышав такую высокую оценку своему творчеству, Достоевский удивился: «Неужели я так велик?» Брату Михаилу он пишет 16 ноября 1845 года: «Все меня принимают как чудо. Я не могу даже рта раскрыть, чтобы во всех углах не повторяли: “Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать”. Белинский любит меня, как нельзя более, считает, что я далеко ушел от Гоголя».

После этого на заседаниях кружка, по мнению А.Я. Панаевой, Достоевский стал «слишком явно выказывать свое авторское самолюбие, по молодости и нервности он не умел владеть собой, был высокого мнения о своем таланте, часто вступал в спор, горячился, противоречил другим, подозревал их в зависти к нему».

Кружковцы стали говорить, что «Достоевский возгордился и считает себя гением». Называли его «свихнувшимся, ненормальным». Некоторые подтрунивали над ним, особенно Тургенев Иван Сергеевич. В тот период это был красивый, вальяжный молодой человек, отличавшийся высокой эрудицией и остроумием. Он оживлял заседания кружковцев анекдотами, экспромтами, эпиграммами.

На одном из заседаний кружка рассказал притчу о том, как один персонаж из повести «Бедные люди» возомнил себя гением и оповестил об этом всю Россию. При этом Тургенев с особой интонацией много раз произносил слово «маточка», которое постоянно повторял один из персонажей повести Достоевского. Он знал о болезненной реакции Достоевского на критику, но, по словам А.Я. Панаевой, «не пощадил его самолюбия и его здоровья». На следующем заседании членов кружка Тургенев прочитал написанные совместно с Некрасовым стихи, высмеивавшие Достоевского:

«Витязь горестной натуры

Достоевский – милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как некий прыщ.

С высоты своей завидной,

Слух к мольбе моей склоня,

Брось свой взор пепеловидный,

Брось, великий, на меня».

Тургенев подшучивал над Достоевским не из злонамеренности, а от озорства, присущего молодости. Но Достоевский воспринял это болезненно. Панаева позже вспоминала: «Достоевский стал бледным, как полотно, весь дрожал, а потом убежал, не дослушав Тургенева, и в кружке больше не появлялся». Она хоть и не благоволила к Достоевскому, но выходку Тургенева и Некрасова посчитала оскорбительной: «Вместо того чтобы снисходительно смотреть на больного нервного человека, они его еще сильнее раздражали».

Достоевский не терпел оскорблений и насмешек над ним, на которые всегда реагировал гневными вспышками, «буквально выходил из себя». В такие моменты он терял контроль над своими эмоциями, «со всеми ссорился». С этого времени Достоевский стал еще более взвинченным и обидчивым. Его нервозность чувствовалась даже в мимике лица, «в нервном подергивании губ, в каждом движении быстром и порывистом» (воспоминания кружковцев). Любил похвалу и бурно реагировал на критику. Белинский после опубликования повести «Хозяйка» усомнился в гениальности Достоевского: «Повесть “Хозяйка” трудно читать, – сказал он на заседании кружка, – она растянута, многословна, сны переплетаются с явью». Достоевский был оскорблен и заявил, что он еще покажет себя: «Будущее недалеко, и вы меня со временем увидите».

Белинский отнесся с пониманием к реакции Достоевского и заявил: «Достоевский, несомненно, талантлив, а гением он считает себя по болезни, от сильного раздражения нервов, и ему непременно нужно лечиться». Когда появились отрицательные отзывы на две очередные повести Достоевского – «Двойник» и «Хозяйка», он потребовал от Некрасова не печатать их на страницах его журнала. Произошел крупный разговор, после которого Достоевский, по воспоминаниям современников, «выбежал из кабинета Некрасова в страшном возбуждении. Не мог попасть в рукав пальто, выхватил его из рук лакея и выбежал на улицу».

«Достоевский просто сошел с ума, до бешенства дошел», – заявил Некрасов своим сотрудникам.

Друзьям Достоевский сказал, что в кружках Белинского и Панаева «все завистники, бессердечные и ничтожные люди», и он их скоро всех «втопчет в грязь». Взаимная вражда Достоевского и Тургенева продолжалась много лет. Встретив через несколько лет Тургенева в Москве на одной из конференций, Достоевский не ответил на его поклон и, отвернувшись, громко произнес: «Велика Москва, но и здесь меня нашли. Никуда от вас не скроешься». Примирение произошло только за несколько месяцев до смерти Достоевского.

Несмотря на расхождение с кружком Белинского, Достоевский болезненно отреагировал на его безвременную (в 37 лет) смерть в 1848 году, заявив, что потеря Белинского – это «великое несчастье для России». Покинув кружок Белинского, Достоевский вскоре становится членом кружка Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского (1821–1866) – переводчика в Министерстве иностранных дел. В этом кружке Достоевского приняли благожелательно, оценили по достоинству его литературный талант.

Руководитель кружка Петрашевский имел европейское образование, но отличался экстравагантностью, его считали сумасбродным и эксцентричным. Однажды пришел в церковь в женской одежде. На замечание стража порядка, что он, видимо, переодетый мужчина, заявил: «А вы, по-моему, переодетая женщина». Но на собраниях кружка, которые проводились в его доме один раз в неделю по пятницам с 9 часов вечера до 2 часов ночи, он был серьезен, высказывал собственное мнение об устройстве общества в России, считал, что оно не соответствует нуждам россиян. На заседаниях кружковцы читали запрещенную литературу, говорили о свободе слова, об отмене крепостного права, о необходимости превращения России из политического государства в правовое. Достоевский считал, что преобразования в России нужно начинать с обучения беднейшего населения грамоте: «Распространение образования – вот главная задача нашего времени».

Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич (1823–1910), оставивший свои воспоминания о Достоевском, стал посещать «пятницы» только в декабре 1848 года, за 4 месяца до ареста. На одном из вечеров он с жаром говорил о том, что «нужно разрушить старый общественный порядок и возвестить народу о новой жизни, нищенское существование людей превратить в роскошное, полное богатства, всю землю покрыть дворцами и разукрасить цветами. Вот великая цель, выше которой не может быть на земле». Эта речь стала поводом для его ареста.

Одним из активных членов кружка был Николай Александрович Спешнев (1821–1882). Он возглавил радикальную группу кружка, к которой примкнул и Достоевский. Ее целью было свергнуть путем переворота самодержавие и создать демократическое государство. Но какой переворот могли совершить кружковцы, не имевшие в своем распоряжении ни армии, ни оружия, ни материальных средств, ничего, кроме одного старого печатного станка? Стремясь к переустройству общества, они, видимо, не имели четко продуманного плана действий и реальных возможностей осуществления своей идеи. Это была лишь зыбкая мечта. Но, как писал В.Г. Белинский, «мечта – это призрак, форма без содержания. Мечтать в девятнадцатом веке смешно. Действовать! Вот лозунг нашего века».

Не знали петрашевцы, что в их рядах еще в 1847 году появился подосланный полицейской службой провокатор – студент Петербургского университета Петр Дмитриевич Антонелли, сын академика живописи Д.И. Антонелли. Он передавал правоохранительным органам все данные о работе кружка. В списке членов кружка рядом с фамилией Достоевского написал: «Один из важнейших».

На донесении о петрашевцах император Николай I написал 21 апреля 1849 года: «Приступить к арестованию. С Богом». В ночь с 22 на 23 апреля 1849 года в квартире Достоевского был произведен обыск, изъяты некоторые книги и рукописные материалы. Сам он был помещен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, которую декабрист А.М. Муравьев назвал «отвратительным памятником самодержавия». В ту же ночь были арестованы и другие петрашевцы. Их посчитали опасными для общества, так как «несли крамолу и разжигали ненависть к существующему строю».

Глава 5
У края могилы

 
Уже взглянувший в бездну,
Но к свету взметнувшийся дух.
 

Элла Шапиро

23 апреля 1849 года Достоевского, переодетого в арестантскую одежду – холщовую рубашку и войлочные туфли без задников, поместили в одиночную камеру Алексеевского равелина (крепостное сооружение, возведенное в царствование Анны Иоановны и названное по имени ее деда царя Алексея Михайловича). «Тут мне и конец», – подумал Достоевский, переступив порог каземата. Не думал он, что благородные намерения об улучшении участи народа обернутся заточением в крепость. Но через несколько дней он освоился с обстановкой и убедился, что условия содержания в крепости довольно сносные. Он был изолирован от окружающего мира, но не страдал от этого, так как для занятия творчеством он всегда искал уединения. К тому же ему разрешили пользоваться письменными принадлежностями и книгами, что для него было особенно необходимо.

Достоевский всегда был равнодушен к комфорту, и ему достаточно было наличия кровати с соломенным матрасом, табуретки и столика, прикрепленного к стене. На прогулку его водили, как и других заключенных, один раз в день в сопровождении конвоя. Несмотря на то что заключенные видели друг друга только издали, Петрашевский сумел на куске штукатурки нацарапать свою инструкцию: «Не поддаваться на провокации, не оговаривать товарищей, требовать очных ставок».

Из 23 осужденных петрашевцев в крепость был доставлен только 21. Двое из них избежали заточения в крепость: Р.А. Черносвитов сразу был отправлен в ссылку, В.П. Катенев в связи с душевным расстройством был госпитализирован в психиатрическую больницу. Судебное разбирательство началось лишь 30 сентября 1849 года и продолжалось до 16 ноября того же года. За время пребывания в крепости Достоевский успел написать рассказ «Маленький герой», содержание которого было оптимистичным и, казалось, не соответствовало тюремному положению автора.

В суде Достоевскому было предъявлено обвинение в том, что он в кружке Петрашевского читал письма Белинского и присутствовал при чтении сочинения поручика Н.П. Григорьева «Солдатская беседа», в котором усмотрели «крамольное содержание». Достоевский не думал, что приговор будет слишком суровым. Он считал, что защитой его доброго имени будут чистота его совести перед обществом и благонамеренность помыслов.

Но военный суд посчитал действия Достоевского опасными для общества и приговорил: «Отставного инженера-поручика Ф.М. Достоевского за недонесение о распространении письма Белинского и сочинений поручика Григорьева лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». 19 декабря 1849 года на постановлении суда Николай I написал резолюцию: «Быть посему». О смертном приговоре Достоевский узнал только 23 декабря 1849 года, уже стоя на эшафоте.

Из Петропавловской крепости петрашевцев привезли на Семеновский плац, где они впервые за 8 месяцев вблизи увидели друг друга. В похудевших, бледных, обросших волосами людях с трудом можно было узнать прежних молодых и крепких кружковцев. Им разрешили пожать друг другу руки, а Достоевский успел прочитать написанный в крепости вышеназванный рассказ стоявшему рядом Николаю Александровичу Момбелл.

Один из военных должностных лиц прочитал постановление суда и указ императора о смертной казни. Приговор оказался неожиданным и потряс петрашевцев. О том, какое ошеломляющее впечатление произвело это сообщение, позже вспоминал Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич: «Чувство убийственной тоски и мрачные зловещие предчувствия овладели мною. Несколько минут я был без мысли, как бы ошеломленный ударом в голову, мне показалось, что я стою на пороге конца моей жизни». Эти же чувства в тот момент испытали и все остальные петрашевцы. Дальнейшие действия военных не оставили у них сомнений, что их готовят к смертной казни.

На них надели белые балахоны с капюшонами (саваны) и возвели на эшафот. К каждому подошел священник с крестом и с молитвой о принятии смерти «с христианским смирением». От исповеди и покаяния все отказались, но крест поцеловали.

Первую группу приговоренных – М.В. Петрашевского, Н.А. Момбелли и Н.П. Григорьева – подвели к трем столбам и привязали к ним с заведенными назад руками. Надвинули на глаза капюшоны и лишили их возможности взглянуть в последний раз на землю, эту твердую опору, которая пока еще не исчезла под их ногами. Остальных свели с эшафота и поставили лицом к тем, которые должны были через несколько минут принять смерть. Поэт Александр Иванович Пальм (1822–1895) за недостатком улик был освобожден от наказания. Он подошел к каждому петрашевцу, обнял и попрощался. «Да хранит вас Бог», – произнес он со слезами на глазах. Достоевский, одетый в саван, стоял во второй тройке рядом с Сергеем Федоровичем Дуровым (1816–1869) и поэтом Алексеем Николаевичем Плещеевым (1825–1893).

– Ну, каковы мы в этих одеяниях? – попытался пошутить кто-то из них.

Но Достоевскому было не до шуток. Он теперь не сомневался, что обречен, что стоит у последней черты своей жизни. Он с ужасом ждал, «когда часы пробьют в последний раз» (Блок), и уже всем своим существом ощущал надвигавшуюся смерть. Один из сильнейших инстинктов человека – инстинкт сохранения жизни – был подавлен чувством глубокого отчаяния и бессилен был перед предстоящей катастрофой. Да и как он мог проявить себя у человека, уже покрытого саваном и стоявшего на пороге гибели.

Достоевский был из привилегированной семьи и сам был уже известным писателем, но он был признан «врагом самодержавия», а потому опасен и не заслуживал никакого снисхождения. Жестокий самодержавный режим не щадил таланты. Здесь, у края могилы, Достоевский пережил глубокий стресс. Душевный мир его был нарушен и поколеблен: он ясно осознал весь ужас своего положения. Он должен умереть теперь, когда имя его стало известно в литературных кругах и он был полон новых творческих замыслов, которые погибнут вместе с его физической смертью. А ведь он еще не успел достаточно познать окружающий мир, познать самого себя и определить свои возможности, не успел создать свою семью, хоть ему было уже 28 лет. И жажда жизни, о которой он раньше мало думал, теперь с невероятной силой ожила в его обостренном сознании.

Сейчас он понял, что жертвовал своей жизнью ради идеи, несбыточной мечты о лучезарном будущем человечества. Но это были запоздалые мысли и потому бесполезные. Он уже чувствовал дыхание смерти, и ему оставалось только отсчитывать минуты, приближавшие его к гибели. А он страстно хотел хотя бы на короткое время задержать уход из жизни. Он не думал больше ни о переустройстве общества, ни о судьбах человечества, того человечества, ради которого он встал на опасный путь борьбы за его будущее, того человечества, которое теперь не могло и не пыталось защитить его от смертельной опасности. Он понимал, что человек смертен и к каждому придет свой смертный час, но не все умирают в таком молодом возрасте и такой ужасной насильственной смертью.

Здравомыслящий человек не может привыкнуть к виду смерти и смириться с ее неизбежностью. Только глубокие старики да тяжело больные люди, не осознающие своего положения, равнодушны к смерти. У Достоевского был сильно выражен инстинкт сохранения жизни, присущий всем живым существам, и в такой же степени у него был сильным инстинкт ненависти к смерти. Можно было представить себе, что чувствовали трое привязанных к столбам молодых людей, когда 16 солдат направили на них дула ружей в ожидании команды к залпу. Это была самая страшная минута. Ахшарумов позже вспоминал: «Момент был ужасный. Ждать, что прольется кровь, и они упадут мертвыми, было отвратительно и страшно».

– Скоро мы будем с Христом, – сказал Достоевский стоявшему рядом Дурову.

– И горстью праха, – добавил Дуров, не терявший присутствия духа и чувства юмора даже перед надвигавшейся смертью.

При виде вскинутых для прицела ружей сердце Достоевского содрогнулось от ужаса. В эти страшные минуты перед казнью произошел переворот в его сознании, который изменил его представление о жизненных ценностях и о его собственном предназначении на земле. Такое внезапное озарение бывает лишь в экстремальных условиях, в состоянии глубокого стресса.

Кучка молодых людей, обреченных на смерть, стояла на морозе и на ветру у эшафота в ожидании своей очереди. Все были в глубоком унынии. «Непонятно, почему никто из нас не простудился? – удивлялся позже Достоевский. Не знал он, что при сильном нервном возбуждении усиливается движение крови в сосудах и ее приток ко всем органам и тканям, и человек не чувствует холода.

Будучи в крепости, Достоевский еще надеялся на оправдательный приговор. Теперь эта надежда была утрачена. Он мог надеяться только на чудо или на вмешательство высших сил природы. Сейчас единственным средством, которое могло облегчить его нравственные страдания, была лишь молитва. Ведь помогла же она матери Гоголя после рождения трех девочек зачать сына, будущего гениального писателя.

И в этот критический момент Достоевский тоже обратился к молитве, которую прервала громкая барабанная дробь. Он ожидал, что за этим последует ружейный залп, но внезапно все смолкло. Солдаты подняли ружья дулами вверх. К месту казни подошел прибывший в карете флигель-адъютант Ростовцев Яков Иванович (1803–1860) – член комиссии по делу петрашевцев. Он прочитал новый указ императора о замене смертной казни каторжной работой в отдаленных местах страны. Петрашевский приговаривался к пожизненной ссылке в Сибирь, Спешнев – к 10 годам каторги, Достоевский – к четырем, с последующим неограниченным сроком службы в армии рядовым. Остальные приговаривались к ссылке на разные сроки в отдаленных местах отбывания. С петрашевцев сняли саваны, надели тулупы и сапоги, поставили на колени прямо в снег и сломали над ними шпаги.

Первую тройку петрашевцев отвязали от столбов, возвели на эшафот и прикрепили к ногам кандалы (соединенные между собой железные кольца с замком, их применение было запрещено в 1917 году). Петрашевский сошел с эшафота и, с трудом отрывая от земли опутанные кандалами ноги, подошел к каждому из своих товарищей по несчастью и попрощался с ними. Его посадили в карету и в сопровождении конвоя с места казни отправили в ссылку. Остальных вернули в крепость. После обряда казни многие недоумевали, для чего нужен был этот фарс, напоминавший детские «страшилки». Ведь с самого начала было очевидно, что тяжесть наказания не соответствовала степени вины.

– Лучше бы уж сразу расстреляли, – заметил один из тех, кто подвергся этому оскорбительному унижению. Позже, в 1911 году, один врач после убийства Столыпина сказал о существовавших тогда традициях: «Сначала хотят человека запугать, унизить и лишь потом показать свое милосердие». Весь этот фарс, разыгранный полицейской службой и вызвавший глубокое потрясение у молодых людей, был изощренной пыткой, имевшей целью травмировать человеческую психику.

Но для некоторых этот обряд способствовал изменению мировоззрения. Достоевский с этого момента не только уверовал в силу молитвенного слова и в предначертание судьбы, но и полностью переменил свои убеждения. В «Северной пчеле» 23 декабря 1849 года появилось сообщение о наказании Достоевскому: «Отставной инженер-поручик Федор Достоевский за участие в преступных замыслах, распространение письма, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и Верховной власти, за распространение путем домашней литографии сочинений против правительства был приговорен к смертной казни расстрелянием. Но по высочайшей конфирмации (утверждению) был приговорен к лишению всех прав состояния, к ссылке в каторжные работы в крепостях на 4 года с последующим определением в военную службу рядовым».

Достоевский не сразу осознал, что после тяжких нравственных страданий он обрел право на жизнь, хоть и несвободную. Брату Михаилу он написал из крепости: «Я не припомню другого такого счастливого дня. Я ходил по своему каземату в Алексеевском равелине и громко пел, так я рад был дарованной мне жизни». С дороги он написал другое письмо, в котором подробно сообщил об обряде казни: «Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не больше минуты. Я ожидал самого худшего. Ах, как мне хотелось жить! В последние минуты только ты был в уме моем. Я не уныл и не пал духом. Жизнь – везде жизнь. Подле меня будут люди. Быть человеком между людьми – вот в чем жизнь».

С такими мыслями оправился Достоевский с другим петрашевцем – Дуровым – в сибирскую каторгу. В течение целого месяца добирались они до места ссылки. Зима была холодной, мороз доходил до 40 градусов. «Я промерзал до сердца», – вспоминал он позже. Достоевского и Дурова 23 января 1850 года доставили в Тобольск. Два брата Достоевского – Михаил и Андрей – тоже подвергались аресту, но вскоре были отпущены «за отсутствием состава преступления».