Текст книги "Вне времени"

VI

Я сидел в саду, над озером, и напрасно старался изобразить красками узкую листву ивы и солнечные блики под нею, на воде – когда кто-то легко ударил меня зонтиком по плечу.

Я оглянулся. За мной стояла Полина в своей «бержерке» и черных митенках. Двумя пальчиками она слегка приподымала легкое платье, и из-под оборки виднелась ножка, в белом чулочке и прюнелевой туфельке с переплетом.

– Вы здесь, м-сье Жорж? Я иду по саду и вдруг вижу – вы… Как мило, как мило! – продолжала она, приглядываясь к моему рисунку, который никуда не годился. – Да вы… артист! – Она сделала преуморительную мину, кокетливо потрясла головкой и морщинистое личико ее стало еще меньше. – А хотите, я проведу вас в библиотеку? Ключ у меня. Я давно вам обещалась. Вы устали писать… Теперь так жарко…

Я с радостью согласился. Я и дома Осокинского порядочно не видел. А рисовать пейзаж мне вовсе не хотелось. У меня были другие мечтания…

Мы вошли в прохладные и просторные комнаты. Все мне было и удивительно, и мило. Удивительно, впрочем, только сначала. А потом, напротив, начинало казаться знакомым, родственным, точно я всегда тут жил, да иначе и жить невозможно. Большая зала с наугольными диванами под чехлами, гостиная с двумя печами по углам и выходом на террасу; затуманенное зеркало, в золоченой раме, красного дерева шкафик в виде шифоньерки, где наверху красовались черные-пречерные бюсты Вольтера и Савонаролы; побуревшие картины, испещренные мелкими трещинками, портреты овальные, во весь рост, каких-то господ в манжетах и жабо, с коками на высоких лбах и безжизненным выражением лиц. На мебели – бесконечные шитые подушки, верно, собственной работы. Светлая угольная комната была веселее других. У стены тут приютился маленький желтенький фортепиано на четырех ножках.

– Вот здесь я иногда пою, – промолвила Полина, опуская глаза. – Сестра мне аккомпанирует.

Библиотека оказалась небольшой комнатой, уставленной книжными шкафами.

– Вот ключ, я вас оставляю, м-сье Жорж, – приседая, сказала Полина. – Я не хочу вам мешать. Здесь, в этом шкафу, журналы. Есть и юмористические. Мы с сестрой, когда хотим посмеяться, часто берем какой-нибудь том и рассматриваем. Попадаются такие злые эпиграммы на наше общество…

Она ушла. Я отворил шкафы. Пыль давно нетронутых книжных гор попала мне в глаза. Пахло перетлевшей печатью, высохшей бумагой, старой кожей и затхлостью. Чего тут только не было! И французские книги начала столетия с грубо напечатанным текстом и раскрашенными картинками, все какими-то дамами с зонтами и кавалерами в голубых кафтанах. Были и русские, старинное издание Пушкина, песенник, руководство к варке варений и домашний лечебник, где, между прочим, советовалось отнюдь не наваливаться после обеда животом на стол, «во избежание могущих от сего произойти недобрых для тебя последствий». В журнальном шкафу нашелся «Современник» за несколько лет, со слипшимися, корявыми страницами. «Искра» изощряла свое остроумие над дамами в кринолинах и над неведомым мне, к стыду моему, Аскоченским. Я накинулся на «Современник», но он скоро мне надоел, потому что я ничего не понимал. Я принялся за французские книги и так увлекся, что меня едва дозвались обедать. Коллекция французских гравюр просто очаровала меня. Я даже сделался добрее к «Современнику» – и вечером жарко рассуждал с Полиной о какой-то повести там, которую и она, оказывается, читала.

VII

Шел дождь, мелкий, холодный, точно осенний. Но в комнате было тепло и светло, самовар переливчато пел на столе, восковые свечи лили мягкий свет на белые волосы Аделаиды, склоненной к работе, и на бумагу альбома, где я дорисовывал пейзаж с двумя громадными деревьями над ручьем. Альбом принадлежал Полине. Он меня очень занял. Кожаный, со спавшим от времени переплетом, с желтыми листами, где были нарисованы голубки, кусты, розы и желтыми чернилами написаны стихи, изречения и мадригалы, большею частью на изысканном французском языке. Много, много лет, вероятно, никто не записывал в этом альбоме. И мне страшно и стыдно было дотронуться до этих страниц в первую минуту, как бывает стыдно написать что-нибудь свежим карандашом на полуистлевшем кресте могилы. Но Полина с недоумением смотрела на мое колебание – и я принялся за дело, уже увлекаясь сам, побежденный всеми этими невинными стихами и розами, и просительным голоском Полины. Ей, впрочем, я никогда ни в чем не мог отказать.

– Знаешь, Полина, – прервала вдруг молчание старшая сестра, – ты бы спела что-нибудь. Вечер такой скучный. И м-сье Жорж тебя еще не слышал.

Полина вся вспыхнула и посмотрела на меня в первый раз с таким доверием, преданностью, но и радостью, что мне сделалось неловко. Я думал, что она не хочет петь и просит, чтобы я отклонил предложение Адели, но, к изумлению моему, Полина, чуть-чуть поломавшись, охотно встала и пошла в угловую. Адель хлопотливо и радостно последовала за нею, тотчас же села за фортепиано, пока Полина искала ноты. Я примостился в уголку, у стола, где горела масляная лампа, и углубился в свой рисунок.

Но с первыми звуками карандаш мой остановился, и я замер. Звуков нельзя описывать, нельзя словами дать представление ни о шуме, ни о звоне, ни о какой гармонии, ни о каком диссонансе. Скажу только, что в первый раз с минуты моего приезда в Осокино, несмотря на все удивительные и странные вещи, в первый раз – мне сжимал горло неудержимый внутренний хохот, какой-то истерический, болезненный. Я думаю, дай я себе волю, я бы хохотал, хохотал до рыданий, до крика, я бы выл и стонал неудержимо. Тон фортепиано был даже не похож на звук дрожащей струны, а на какие-то подземные вопли умирающего животного. Голос Полины хрипел на низких нотах и свистел на высоких, не заглушая, впрочем, аккомпанемента. Но после первых неожиданных звуков я очнулся и огляделся. Лицо Адели было серьезно и сосредоточенно, в дверях я заметил кое-кого из женской прислуги – и ни у одной не было улыбки, напротив, слушали со вниманием и, кажется, с удовольствием. Звуки продолжались, я слушал и привыкал. Я даже стал понимать, что именно она поет. И, наконец, когда самая резкость звуков, скрип и свист перестали изумлять и тревожить меня – дрожание нервов успокоилось и чем-то далеким, почти незапамятным, туманным, пахнуло на меня и заставило насторожиться. Мотив изменялся, тянулся и рвался, а я все силился вспомнить, вспомнить… вот сейчас, сию минуту… Обрывочные образы поплыли передо мною. Зала, большая и темноватая… Свеча на рояле… Я где-то высоко, моя голова выше светлых локонов той, которая сидит за роялем и поет. У нее очень белое лицо и розовые губы. Мне рассказывали, что у меня была сводная сестра, старше меня лет на 16, умершая рано, девушка замечательной красоты. Меня на руках носили в залу, когда она пела. Вероятно, мне было года три. Я безумно любил то, что она пела, – и с тех пор уже никогда этого мотива не слыхал. Это было так давно, что я изумился, что вспомнил – и был взволнован, как никогда. Чем дальше воспоминание, тем оно волшебнее. И мне казалось, что я слышу речи из другого мира.

Полина заметила мое волнение и сама вдруг страшно смутилась, хотя так и сияла удовольствием. Она собралась было петь другое – но я попросил повторить то же самое. Слов я не различал, хотел было подойти к фортепиано и взглянуть на заголовок – но потом раздумал. Пусть улетает воспоминание, вольное и свободное, так же легко и нежданно, как прилетело. Оно выступило из мрака на миг – и скроется опять – кто знает? – быть может навсегда. Я и сестрам ничего не сказал. Мне хотелось все сохранить для одного себя.

Не знаю, почему в этот вечер тонкое лицо портрета с голубыми глазами особенно преследовало мое воображение. Я редко смотрел на портрет, точно боясь, что он потеряет надо мной силу – но помнил и думал о нем всегда. Полина, когда пела второй раз, аккомпанировала себе сама. Я видел сзади ее стройную фигуру, пепельные волосы, зачесанные низко, – я уже не слышал этих резких звуков – и мало-помалу мне начинало казаться, что это вовсе не Полина, а та бледная девушка, и не теперь, а в бесконечно отдаленное время, которое стало теперешним, поет милую сердцу моему песню.

Когда мы расходились – я поцеловал ручку Полины, сухенькую и желтую, без митенки на этот раз. Мне показалось, что ручка дрожала. Сам не знаю как – я пробормотал просьбу, которую давно собирался высказать и все почему-то не смел:

– Полина Васильевна… Там, у меня в кабинете случайно… есть ваш акварельный портрет чудной работы. Вы позволите мне снять копию?

Торопливое и горячее согласие было дано – я не заботился и почти не слышал, в каких выражениях. Я был счастлив. Сумею ли я только? Смогу ли? Я почти побежал наверх и долго смотрел на «нее» при свете «карсели». И она смотрела на меня прямо и вопросительно своими неулыбающимися глазами.

VIII

Мы сидели на широкой террасе, кончая послеобеденный чай. Вечер спускался на луга ясный, тихий, весь золотисто-желтый. Теплота – но не жара – охватывала меня, пахучая и ласковая. В саду уже совсем завечерело, но по лугам еще тянулись длинные солнечные лучи. Кузнечики хлопотливо, пронзительным шепотом, кричали в траве. Воздух был так ясен и чист, что далеко-далеко слышался стук колес проезжающей телеги. Говорить не хотелось, хотелось дышать и жить.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я приехал в Осокино. Дни шли, шли, я спутался, да и не хотел считать. Знаю только, что сено давно скосили, что рожь пожелтела, пригнулась к земле да частые ветры стали рябить порою воду широкого озера. Но теперь оно лежало недвижно, как спящее. Небеса бледнели. На горизонте, с востока, толпились тихие и круглые облака и медленно и неуловимо вытягивались, меняя цвета.

– Аделаида Васильевна, – обратился я к старшей сестре, которая молчала и весь день казалась мне печальной. – Вы задумались? А угадайте, о чем я думаю. Я думаю, что ведь я даже не знаю, какое сегодня число, месяц, сколько времени я у вас…

Аделаида засмеялась и замахала руками.

– Да зачем вам это, м-сье Жорж? Мы давно так живем. Дни недели знаем, в церкви звонят в воскресенье – а числа – зачем нам? Общенья с соседями не имеем, даже деревень нет близко. Наши люди, когда нужно, ездят в город – а нам ничего в городе не нужно. Жизненные припасы у нас свои. Библиотека есть, инструмент… Внешним хозяйством у меня занимается управитель, живет далеко, а когда приезжает – все хочет мне какие-то счеты… Но я не желаю. Бог с ним. Что это возиться самой? Нет, раз мы решили отказаться от общества – то уже этого не переменим. Зима, весна, лето… Потом опять зима… Хорошо жить в глуши, добровольно покинуть суету и дрязги света…

– Да и нельзя уследить за днями, – проговорил я. – Они все так похожи. Как бы один день.

Адель улыбнулась и покачала белоснежной головкой.

– Похожи? Да, пожалуй, похожи. Вон, видите, те облака, светлые такие, за лугом? Очень они похожи и на вчерашние, и на завтрашние, и на многие еще облака, которые были и будут. Все как бы одни облака. А между тем они и не вчерашние, и не завтрашние, и все разные. Так и дни у людей должны быть все и разные – и все всегда одинакие, что теперь, что тогда, и вечно до окончания мира…

Я с изумлением взглянул на Аделаиду. В первый раз она говорила со мной так, серьезно до печали. Я перевел глаза на Полину. Она все время сидела молча, опустив ресницы. Выражение ее милого лица показалось мне изменившимся, обеспокоенным и жалким. Последнее время мы почти постоянно были вместе. Гуляли, читали, говорили. Я любил говорить с ней. Что-то простое, почти детское, иногда лукавое, иногда загадочное было в ее разговоре. Мне все казалось, что я читаю книгу, где буква «т» еще напечатана в три палочки – и сам становлюсь героем из этой книги. Кроме того, она отвлекала от меня печальные мысли: копия с портрета решительно не ладилась. Иногда я сам удивлялся себе: неужели я мог надеяться, что повторю «ее»? Ведь она одна…

– Что с вами, Полина Васильевна? – сказал я заботливо и взял ее за руку. – Вы нездоровы?

Вдруг, к изумлению моему, Полина вырвала руку, стремительно вскочила с места и убежала. Мне почудилось сдержанное рыданье – но я не был уверен. Аделаида тоже поспешно встала и ушла за сестрой. Я остался один со своим недоумением и своей печалью.

IX

Красноватая луна взошла поздно и бросила свет на мой подоконник. Я сидел у себя в кабинете, не зажигая свечи. Я знал, что «она» тут, и что если будет свет – я все время стану на нее смотреть. А я не хотел.

В саду было темно и глухо. Свет месяца, еще не яркий, едва бросал лучи на лужок перед домом. С озера несло сыростью. Деревья недвижные, черные, как чернила, точно не спали, а умерли. Ко мне постучались. Я удивился. Я думал, что уже поздно. Впрочем, мои часы испортились и давно не шли.

Я узнал Надю. Но она мне показалась странной. Не говоря ни слова, не удивляясь тьме, она подошла ко мне и сунула мне прямо в руку маленький клочок бумажки.

– Что это, Надя?

– От барышни, – шепотом отвечала Надя.

– От Полины Васильевны? Она нездорова? – вскрикнул я.

– Тс… – прошептала опять Надя, прикладывая палец к губам. – Извольте прочитать.

Я и не заметил, как она скрылась. Что за таинственность? Я зажег свечу и раскрыл записку, запечатанную облаткой. Крупным, неровным почерком, с орфографическими ошибками, в записке значилось:

«Monsieur George, je suis folle, je rougie de mon audace, mais je vous supplie a genoux de me pardonner. Vbus etes un noble coeur. Venez dans une heure en bas, tout pres du lac – vous savez? Ou est le vieux banc. J'ai a vous parler. Je vous dirai tout. Pauline».[9]9
  «Господин Жорж, я безумна, я краснею за свою дерзость, но на коленях умоляю Вас простить меня. У Вас благородное сердце. Приходите в час вниз, совсем рядом с озером – Вы знаете? Где есть старая скамейка. Я Вас заклинаю. Я Вам скажу все. Полина» (фр.).


[Закрыть]

Французский язык был скверный, но по-русски бедная Полина вряд ли сумела бы и так написать. Я читал и перечитывал, вне себя от ужаса, но не успел я еще прийти к возможному заключению – как в дверь опять постучали. Даже не постучали, а точно царапался кто-то, не смея открыть. С запиской в руках я подошел к двери – и распахнул ее. Там стояла Аделаида.

– Боже мой, это вы, Аделаида Васильевна? Войдите, пожалуйста.

Она вошла, озираясь, смущаясь непривычною мыслью, что она в кабинете молодого человека, готовая тотчас же убежать. Но волнение пересилило. Она упала в кресло и залилась слезами.

Я страшно перепугался. Наконец, она немного успокоилась и заговорила торопливо:

– Monsieur George… Я понимаю… Вас должно удивлять это ночное посещение… Но я не могла… Я должна спасти, предупредить… Боже, – воскликнула она, увидав записку в моей руке, – я это предчувствовала, вот ее записка!

Я бросил записку и не знал, что делать перед искренними слезами этой женщины, такой милой и хорошей, с ее седыми волосами и правдивым, теперь совсем старческим, лицом.

– Вы поняли, м-сье Жорж, вы знаете все. Она любит вас…

– Кто? – закричал я. – Полина Васильевна?!

У меня точно глаза раскрылись. И – странно: неожиданная горячая, радостная волна прилила к сердцу. Любит меня! Полина меня любит… Свеча горела на столе, не мерцая. Аделаида Васильевна сидела в кресле. А со стены, сверху, глядели на меня большие, голубые глаза, полные нежности.

Аделаида Васильевна не заметила моего волнения.

– Я знаю, вы – честное сердце, м-сье Жорж. Поймите ее. Она рано оторвалась от соблазнов света, у нее всегда была горячая душа… Вы были с ней так милы, читали, говорили, потом этот портрет… (Я вздрогнул, но она не заметила.) Вам нравилось, словом… Но ведь вы… Вы… не можете… не сочувствуете?..

Она задохнулась, потом оправилась и продолжала:

– И вот я вас прошу… Сжальтесь над нею, над нами… Я ей всегда была матерью, я не допущу… Словом – уезжайте завтра, не видайтесь с нею, – докончила она – и сложила ручки, умоляя меня.

Я молчал. Сил не было говорить. Я уже опомнился, но сердце болело нестерпимо. Аделаида Васильевна приняла мое молчание за согласие.

– Я не ошиблась в вас, мсье Жорж, – проговорила она торжественно, поднимаясь с кресла. – Вы уедете, я вижу, я ценю… Да все равно – это было бы невозможно, – прибавила она, как бы про себя. – Я распоряжусь… На заре будет лошадь… Если что-нибудь останется из вещей, пришлем. Ваше честное слово, мсье Жорж – вы уезжаете?

Я все еще не мог говорить. Я кивнул головой.

– И… не увидитесь с ней?

Я опять кивнул головой. Аделаида Васильевна вдруг обняла меня, крепко, за голову, как матери обнимают, и поцеловала в лоб. Потом, должно быть, застыдившись своего неожиданного поступка, скользнула в дверь и исчезла.