Текст книги "Последние желания"

IX

Вава упрекала себя всю ночь, плакала, сердилась и была уверена, что поездка не состоится, что Маргарита откажется, за ней Нюра, – и все пойдет прахом. Однако, к удивлению ее, о пикнике говорили, как о деле решенном, и Маргарита не возражала. Было душно, по небу ходили редкие, тяжелые тучи, но дождя не предвиделось. Генерал уехал с утра, он должен был отправиться со своими приятельницами.

Нюре стало беспричинно весело и вдруг захотелось ехать на пикник. Она смеялась и уверяла, что если сложить лета всех древних стариков и старух, которые будут на пикнике, то, наверно, перевалит за тысячу. Просила у Андрея Нилыча дымчатые очки, уверяя, что ей стыдно иметь шестнадцать лет. Несмотря на протесты Маргариты, которая была в белом, нарядилась в темное платье; ее не досадовало даже то, что надо было пешком идти вниз и в городе брать экипаж. К ее полной крупной фигуре не шла резвость, но лицо сделалось совсем ребяческое и миловидное.

К двум часам были готовы. Вася надел новую блузу и тоже чрезвычайно радовался поездке. Он совершенно забыл обиды. Его мысли были поглощены вчерашним метеором. Он все вспоминал его зеленый путь, его тихие, плавные искры, когда он рассыпался у самого горного хребта, весь его мягкий и сверкающий полет и падение. Вася целое утро расспрашивал о метеорах у Андрея Нилыча, которому только страшно надоел. Теперь Вася втайне мечтал набраться храбрости и расспросить генерала, который был когда-то профессором астрономии.

Нюра зорко оглядела туалет Варвары Ниловны. Но она тревожилась напрасно: Вава была одета скромно, в маленькой дамской шляпке, которая ее молодила, в темно-лиловом платье. Только что собрались выйти – как явился Пшеничка. Он тоже был приглашен и спешил, чтобы предложить отправиться вместе. Узнав, что Андрей Нилыч не едет, а едут одни барышни, он смутился и задумался: ловко ли? Андрей Нилыч тоже стал сомневаться; но Нюра засмеялась и решила, что раз уж доктор пришел, то смешно ему идти вниз одному и ехать рядом, но отдельно.

– Да и места нет, – колебался Пшеничка, почесывая затылок. – Ведь еще Вася…

– Я на козлы, – решил Вася. – Я всегда на козлах. С высокого мне лучше видно. Поедемте с нами, Фортунат Модестович! Я вот еще что хотел вас спросить: метеоры, это тела?

– Ну, теперь к нам пристал, – с отчаянием воскликнула Нюра. – Целый день сегодня с одним. Пойдемте, ради Бога, если идти! Ведь уж половина третьего.

Пшеничке все были рады, кроме Маргариты. Один вид его белобрысых волос и добродушно-довольного лица возбуждал в ней глухую тоску. Она еще не дала ему решительного ответа, просила сохранить пока все в тайне, но знала, что он скоро потребует от нее решительного ответа. И чем невозможней ей казалось его упустить, тем больше она его ненавидела.

Извозчик попался отличный. Повез их не по обычной дороге на водопад, через Ливадию, а по другой дороге-полувысохшей речке Учань-Су. Вася сидел на козлах, смотрел на все применительно к метеору и все заводил один стих. Когда поехали шагом, Вава прислушалась.

 
…И даже нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания,
Но жизнь бесконечная…
 

– Вася! Ради Бога! Что это ты за панихиду завел? Ведь это противно, – наконец воскликнула Нюра.

Даже Пшеничка согласился, что противно.

Вася покорно замолк. Но почему-то лишь только начинал думать о метеоре, вспоминать, как он плавно рассыпался и сгорел, он незаметно для себя начинал опять потихоньку:

 
…и печали, ни воздыхания…
 

Наконец приехали. Около соснового леса, на шоссе, откуда к водопаду вели пешеходные тропинки, уже стояло много экипажей. Пшеничка ловко высадил дам, спросил у кучеров, где и когда приехала большая компания, – и все отправились вглубь. Солнце то пряталось за набегающими тяжелыми тучами, то пронизывало хвойный лес, который становился вдруг желтым, горячим и прозрачным. Нога скользила, как на льду, на широкой тропе, усыпанной иглами. Вава шла вперед. В конце этой нижней тропы, недалеко от водопада, расположилось общество. Там стоял довольно большой деревянный стол, и это было отлично, потому что иначе пришлось бы пить чай на земле. Генерал вряд ли мог сесть на землю со своими больными ногами.

Теперь он устроился в складном кресле, опираясь на трость. Увидев подходящих барышень, он вскочил им навстречу, как молоденький.

– А, вот они! Милости просим! Пожалуйте! Что так поздно?

Баронесса играла роль хозяйки, разливала чай. У нее были гладкие черные волосы и сухой, согнутый вниз нос. Она поднялась навстречу Ваве с особенно приветливой улыбкой. Собачонка, лежавшая у нее на подоле, визгнула и заворчала.

Общество было не очень многочисленное, но разнообразное.

Дама из Петербурга оказалась простой и милой, очень пожилой. С ней был племянник, студент с толстыми губами, рыжеватым пухом на подбородке, некрасивый, но и не неприятный, с быстрыми серыми глазами. Он приехал в Крым не с теткой, а отдельно и вообще держал себя очень независимо, хотя и прилично. Вася было восхитился его кителем, возымел намерение с ним заговорить, но вдруг остыл, убедясь, что студент его искренно не замечает. Тучный военный, потом какой-то суховатый и рыжий дипломат с молодой некрасивой женой, несколько хорошо одетых пожилых дам – все были, видимо, отлично знакомы друг с другом, и вновь приехавшим стало неловко. Но любезность генерала выручила. Он смеялся и шутил, мило ухаживал за Вавой, которая расцветала под общим вниманием. Все, даже баронесса, были к ней усиленно внимательны, и Ваве казалось, что все ее любят и что, должно быть, она очень хорошая. Она разошлась, стала болтать и смеяться – даже чуть-чуть громче, нежели следовало. Но с ней по-прежнему все были любезны, а генерал явно ухаживал, не забывая, впрочем, и Нюру, которую посадил рядом с Володей. Володей звали студента все решительно, и он не обижался, точно снисходя к старой компании.

Чего боялась Маргарита, то и случилось: Пшеничка не отходил от нее и ухаживал так явно и смело, точно уже был женихом. Суровые и холодные взгляды Маргариты на него нисколько не действовали. Он знал, что, в конце концов, она ему не откажет, а что она думает теперь, ему было решительно все равно.

– Здесь так хорошо, что даже к верхнему уступу водопада не хочется идти, – сказала баронесса. – Да и надо признаться, неудачное мы время выбрали, дождей давно не было, водопад пересох…

– Едва журчит, – сказал Володя. – А я сюда приезжал раз – после бури. Очень занимательно. Да и теперь следовало бы сходить наверх. Только там и интересно.

– Я не пойду, – сказала Вава, очищая персик.

Она знала, что генерал не полезет на гору. Компания разделилась. Баронесса, ее сестра, пожилые дамы, генерал, Вава остались внизу. Вася куда-то исчез – про него забыли. Маргарите тоже очень хотелось остаться, она надеялась, что Пшеничка уйдет с молодежью, как она внутренне назвала Нюру и студента, которые мелькали уже на тропинке, извилисто поднимающейся по откосу горы между соснами. Но Пшеничка остался, сел с ней рядом, даже локти положил на стол, смотрел на нее в упор и называл «милая барышня». Баронесса покосилась на бесцеремонного ухаживателя, но тотчас же сделала вид, что ничего не замечает. Пшеничка был у них домашним врачом.

– Я все любуюсь вашими ресницами, дорогая Варвара Ниловна, – сказала маленькая, худенькая сестра баронессы, поглаживая собачонку, которая лежала у нее на коленях. – Они у вас удивительно длинные и черные. Это так красиво. N'est се, Marie[3]3
  Не так ли, Мария? (фр.)


[Закрыть], – обратилась она к приезжей барыне.

Вава вспыхнула от удовольствия. Давно уже никто не хвалил ее наружности. Но сквозь удовольствие она теперь чувствовала и смущение: какая-то неуловимая неискренность, неясное преувеличение было во внимании к ней, и ей порою становилось неловко и стыдно.

Маргарита этого не видела. Она только понимала, что все внимание обращено на Ваву, что генерал показывает Ваву своим приятельницам, что они ее одобряют, и генерал рад. Она слушала длинную галантную речь генерала о красоте женских глаз, смотрела сбоку на его красивый старческий профиль, на всю его фигуру, старомодно-изящную, думала о том, как довольна теперь Вава, – и ее опять ела такая невыносимая злоба и зависть, что она даже Пшеничку забыла ненавидеть и уже не замечала его.

– Скажите, генерал, – пропела вдруг опять сестра баронессы. – Неужели вы и в нынешнем году нас так рано покинете? Вы ведь уехали в октябре?

– Не знаю, милейшая, Анна Львовна, не знаю… Какая осень… Раньше половины ноября не двинусь, нет… В октябре Коля хотел приехать… Да ведь неизвестно, как он… Может быть, раньше приедет, а может быть, и вовсе не будет.

– Ах, Николай Константинович! Вот бы хорошо. Да ведь он только собирается.

– Нет, нынче, кажется, приедет!

Вава обмерла. Ей вдруг вспомнились слова няни: «Дети взрослые, вступятся – где тягаться!» Сын приедет, петербургский, военный. Бог знает какой! А если поймет, а если не захочет? Нет, все пропало.

Маргарита оживилась и даже улыбнулась. Это хорошо, что сын. Конечно, он не допустит обойти старика.

Вава услышала, что генерал прибавил:

– Да ведь он ненадолго, дня на четыре, на пять… Ему, главное, в Гурзуфе надо зачем-то быть…

«Не поймет, не узнает, не успеет! – подумала Вава. – Три дня ничего, совсем ничего…»

Но Маргарита продолжала улыбаться. Пшеничка сочинял ей длинные неуклюжие комплименты, она не слушала.

Водопад за скалами шумел негромко, но утомительно. Солнце совсем спряталось. Становилось душнее. Из лесистого ущелья не было видно неба, но порою погромыхивал далекий, очень глухой гром.

– Мне кажется, будет гроза, – сказала Маргарита нервно и встала. – Надо бы отыскать Нюру… Мы должны скоро ехать… Как вы думаете, Варвара Ниловна?

Баронесса тоже забеспокоилась. Два лакея стали собирать и укладывать посуду. Пшеничка предложил Маргарите отправиться на поиски «молодежи». Маргарита хотела опять отказаться, но согласилась, решив поговорить с Пшеничкой и опять отложить свой окончательный ответ. Они медленно пошли в гору.

X

– Вы петербургский? – говорила Нюра, сидя наверху, у самой воды, на большом черном камне.

На этом выступе водопад шумел и клубился, и белая, острая пыль летела в лицо.

– Да, – сказал Володя Челищев.

Он сидел ниже, немного впереди, без фуражки и жмурил от брызг свои серые, выпуклые глаза.

– Университант?

Нюра редко слышала это слово, и оно ей нравилось.

– Да. Вы же видите. Я на естественном.

– А, естественник! Я уж думала, не на юридическом ли. В Петербурге преобладают юристы. И вообще в Петербурге, как говорят, нет настоящего студенчества. Нет горячего отношения к делу… Нет идеалов… Все карьеристы.

Володя прищурился сильнее и спросил, не удостаивая возразить:

– Вы давно из Москвы?

– Почему вы меня об этом спрашиваете? – обидчиво и взволнованно произнесла Нюра. – И почему вы знаете, что я из Москвы?

– Москвичку в вас даже по говору узнать легко, а давно ли вы оттуда, я спросил потому, что меня удивило, неужели в Москве до сих пор судят и мыслят так, как чуть не тридцать лет тому назад! Впрочем, вы так молоды… Вы, вероятно, только что окончили гимназию?..

– Да, в прошлом году, – волнуясь, проговорила Нюра. – Но я не знаю… почему вы так обижаете Москву? И, наконец, в Москве не все же москвичи – как вы их понимаете… Вы уже уверены, что я мыслю и сужу отстало, ведь вы еще моих убеждений не знаете, я с вами ни о чем не говорила… В последнем классе, в гимназии, у нас был свой кружок, мы знали очень многих студентов, собирались… Я уверяю вас, были интересные люди.

– О, я не сомневаюсь, – без всякой иронии сказал Челищев. – Извините, я не хотел никого обижать. Так, к слову пришлось; у нас как-то разговор был, что Москва и Петербург живут различной умственной жизнью и что момент общественного развития в Петербурге всегда другой, – следующий, если хотите, чем в Москве.

– Почему вы это думаете? Почему вы думаете, что хотя бы я раз москвичка, уже ничего не понимаю, чужда общественному интересу, не могу отдаться ему всей душой? Правда побеждает, правда открыта, известна…

– Я вас совсем мало знаю и ничего не хотел сказать обидного, – опять повторил Володя. – Я и этой мысли о москвичах не проводил, у меня нет определенного мнения.

Они помолчали. Водопад шумел, и белые брызги летели вверх.

– А вы здесь надолго поселяетесь? – сказал Челищев.

– Еще, верно, целый год проживем! Отец болен. Это ужасно, тут живого человека нет, книг нет! Я совсем иначе рисовала себе свою жизнь. У меня были такие планы… Да ведь наш кружок расстроился, я даже ни с кем не переписываюсь. Скажите, а в Петербурге все-таки есть какая-нибудь общность, собираются, вот так, молодежь?

– Видите ли, я вам могу говорить только про то, что знаю… Я немного занимаюсь литературой, бываю между журналистами, общение есть…

– Ах, литература, – перебила его Нюра. – Но ведь это новейшая литература, это ужасно! Декадентство… Мы избегали и читать, что идет вразрез со всем…

– Нет, какое декадентство! Об этом у нас уж больше не говорится, это старо… Да и прошло стороной. Нет, я о другом говорю. У нас более существенные интересы. Есть, конечно, различные мнения, как везде…

– Ах, скажите, что же говорят? Вы не думайте, мы в Москве всем этим очень серьезно занимались, у нас были партии, дело самообразования было очень подвинуто…

Челищев усмехнулся.

– Позвольте вас спросить определенно: ваш кружок был народнический?

– Да, – недоуменно и нерешительно проговорила Нюра. – А… какой же еще?

– Видите, это, конечно, мое личное мнение… Но я народничество считаю вещью тоже устарелой… Словом, я из партии, противной народничеству. И партия эта, надо сказать, теперь в Петербурге преобладающая.

Нюра смешалась.

– Позвольте… но… какая же партия? В чем же ее принципы? И… мне кажется, правда народничества – это нечто несомненное, это установленное, и если может быть борьба, то…

Она не нашла слов и умолкла, пристыженная и удивленная. Челищеву разговор казался неловким. Он боялся, что станет развивать барышню. Говорил он неохотно, осторожно – и совсем бы умолк, но девочка ему нравилась и даже начинала нравиться ее восторженность, наивная, важная доверчивость и полная примитивность увлечений. Он взглянул на нее, всю в белых брызгах, с розовыми от смущения ушами. Ему всегда нравились такие крупные блондинки, очень молоденькие. «Может быть, она и не глупа, – подумал он добродушно. – Во всяком случае, почва хорошая. Отчего и не помочь человеку, не поговорить с ним, если он хочет говорить и знать».

Однако он произнес громко:

– Все эти вещи очень сложные, Надежда Андреевна. Согласитесь, как-то странно вести серьезные, требующие большой внимательности, разговоры здесь, под шум водопада, на пикнике тетушек и дядюшек? Мы так мало знаем друг друга…

– Ах, это совсем и не нужно! Лишь бы чувствовалась серьезность в человеке… вы вот, наверно думаете, что я слишком молода… Но уверяю вас, я уж давно не ребенок. Я всегда была со взрослыми, всегда все читала, жизнь рано столкнула меня с серьезными людьми, которые разбудили во мне такие запросы…

«Вон уж, запросы! – подумал Челищев. – Как это она все по-московски! А милая девочка, жаждущая… и хорошенькая».

– Нас ищут, – сказала Нюра с сожалением. – Надо идти. Вы приезжайте к нам, – прибавила она, – папа будет так рад! Знаете, для нас свежий человек это редкое счастье, я уж и так одичала. Извините, что я без церемоний.

Челищев поблагодарил. Нюра вдруг опять страшно смутилась, вспомнив, как Маргарита пророчила ей студента. Маргарита будет опять смеяться. Но и пусть! Разве это важно? Да и ей, Нюре, интересен этот студент сам по себе? Живешь в норе, поневоле рад свежему человеку, который расскажет, что на свете делается. О какой партии он говорил? Что это такое?

Нюра чувствовала себя возбужденной и деятельной, как, бывало, в Москве, возвращаясь от своей подруги Хваленцевой, у которой собиралось много студентов, старших гимназисток, всякой молодежи, и происходили разные чтения и споры.

Вася был где-то недалеко и вылез из-за камней совсем мокрый.

– Там ищут тебя, – сказал он Нюре. – Домой ехать.

Они втроем двинулись вниз.

Еще глуховатый, но уже довольно близкий гром раскатился вверху и замолк не сразу, ворча и переливаясь. Потемнело. Сосны зашумели, как море. Какая-то барыня в амазонке, сопровождаемая обыкновенным татарином с галунами и глупыми глазами, вынырнула с боковой дорожки и поспешила вниз чуть не бегом. Вася, который боялся грозы, робко спросил студента:

– Ведь гром, это – электричество?

Тот поглядел на Васю молча и рассеянно и сказал:

– Да.

Внизу все уже были готовы. Дамы успели уехать до дождя, баронесса увезла генерала. Студент любезно подсадил Нюру в экипаж, – она хотела, но не посмела опять пригласить его к ним. Васю пришлось посадить в середину, когда пошел дождь. Коляска была без верха, а только с зонтиком, и белое платье Маргариты превратилось в тряпку. Пшеничка с беспокойством посмотрел на нее и сказал:

– Вы горячего напейтесь вечером.

– Я никогда не простуживаюсь, – холодно ответила Маргарита.

Вава смеялась. Нюра чувствовала ко всем нежность, даже к Пшеничке. Только Вася трепетал, жмурился от молний, жадно ждал грома и, несмотря на страх, все желал, чтобы гром был громче.

– Свят, свят, свят, – шептал он в ужасе и восхищении.

Горное эхо повторяло удары. Молнии были ослепительные, красноватого, медного цвета. И в грозовой полутьме они казались режущими, невозможными.

– Да мы не доедем, – смеялась Нюра. – Нас убьет.

– Если они не успели добраться, Константин Павлович простудится, – проговорила Вава серьезно и как бы про себя.

Нюре показалось это милым и трогательным, и она ласково сказала:

– Добрались, не бойся.

Пшеничка предложил было в городе заехать переждать дождь к нему, но предложил робко, не надеясь на согласие дам. И никто не согласился. Доехали до Ливадийской слободки, оттуда было близко пешком, хотя по очень грязной дороге. Дождь прошел. Еще бледное солнце пронизало рвущиеся тучи. Полная радуга протянулась по долине, сквозь нее лиловели, желтели, краснели дома и деревья. Обрывки туч, точно клочки ваты, лежали во впадинах гор.

– Вы с ума сошли! Промокли! Простудитесь, – кричал Андрей Нилыч с крыльца, увидя возвращающихся барышень.

– Ничего, папа! – весело крикнула Нюра. – Одна Маргарита промокла, да и ту Фортунат Модестович вылечит!

XI

У Пшенички была очень хорошенькая дача на одной из нагорных улиц Ялты. Он несколько лет тому назад, только что приобретая практику, купил большое, случайно продававшееся место и построил исподволь два дома, разделенных садом. В одном доме жил сам (больных он принимал в павильоне, где устроил кабинет), другой сдавал, с большим выбором, обыкновенно кому-нибудь из своих же больных. Теперь у него там жила дама лет тридцати, жена петербургского чиновника из средних, при ней пожилая тетка. Агния Николаевна хворала уже давно, в Крыму, впрочем, жила лишь два месяца. Случай ее, как говорил Пшеничка, был трудный.

В двенадцать часов по обыкновению Фортунат Модестович кончил утренний прием и пошел завтракать. Дети завтракали с ним, все до единого, и были уже в столовой, когда он вошел. Он поздоровался с ними весело, зорко посмотрел в лицо старшего мальчика, который вчера показался ему нездоровым. Дети были очень тихи, они боялись отца. Пшеничка, несмотря на свои вечные прибаутки и кажущуюся безалаберность, был аккуратен, строг и успел завести в доме удивительный порядок. Вышколенные дети ходили у него по струнке. Пшеничка был во всем скор, не знал нерешительности, никаких колебаний. Он наказывал ребенка, не задумываясь, – прощал его, когда нужно. Эта ясность поступков и мыслей очень помогала ему и в медицинской практике. Никто не видал, чтобы он колебался поставить диагноз, задумался над лечением.

– Чего тут? Дело очевидное, – говаривал он таким тоном, что всякому тоже казалось, что дело очевидное.

Когда ему понравилась Маргарита, он мигом сообразил все обстоятельства дела, не скрыл от себя, что Маргарита «барышня» прежде всего и что с ней будет много возни. Однако он не видел, почему должен отказать себе в удовольствии жениться на барышне, которая ему нравится, и немедленно на этом и остановился. Что ж, можно и повозиться. Отказа он, сообразив все, не ждал, а иначе бы сразу решил не свататься.

– Не ищи никогда, – говорил он, – а иди весело своей дорогой и смотри, не подходит ли тебе то, что попадается. Не подходит – шествуй себе спокойно мимо и не тужи. Дальше авось попадется.

В столовой было полутемно от спущенных маркиз. Дети ели смирно. За стулом младших стояла бонна. У старших девочек была гувернантка, но она не нравилась Фортунату Модестовичу, и он ее отпустил. За столом служила старая экономка-горничная, которая занималась хозяйством и каждый день сдавала счет барину, и лакей с глуповатым лицом. Пшеничке он нужен был во время приема.

– Лёля, Катя, – сказал Фортунат Модестович, наливая себе красного вина. – Вы не забыли, что через неделю ехать?

Девочки вздрогнули и переглянулись.

– Нет, папа, – робко ответила старшая. – Мы знаем. Бабушка не едет за нами. Мы рады…

Девочки были определены в московский институт. Отвезти их должна была теща Пшенички, которая жила в Севастополе.

– Ну, рады вы или нет – это все равно. Учитесь хорошенько. Может быть, возьму на каникулы, а может быть, и нет.

Девочки не любили скучный дом, боялись отца. И им не казалось печальным уехать.

– А Гриша поедет к тете Кате? – спросила Лёля.

Пшеничка поморщился. Ему не очень хотелось отдавать старшего сына сестре. Но он так решил, делая предложение Маргарите. И подумал, что на год, на первый год, отдаст, а потом можно и опять взять.

– Да, Гриша поедет. Только не теперь, позднее. Завтрак продолжался в молчании.

Когда подали кофе, горничная сказала:

– За вами Агния Николаевна прислали.

– Скажи, что приду в половине второго, как всегда.

– Просили скорее. Дурно себя чувствуют.

– Скажи, что приду в половине второго.

Горничная вышла. Пшеничка спокойно закурил папиросу. Агния Николаевна каждый день присылала за ним так, и каждый день это была фальшивая тревога. Дети, кончив завтракать, бесшумно исчезли. Пшеничка о чем-то пристально размышлял. Он был все тот же, даже в том же парусиновом балахоне, с висящими прядями волос, только очки не носил в комнате; и все-таки, если б Маргарита взглянула на него – она вряд бы его узнала. Ему было около тридцати пяти лет; но в гостях, в свободное время, со своими прибауточками и веселой беспечностью человека, довольного судьбой и желающего другим добра, он казался совсем юным, гораздо моложе своих лет; дома, в часы одиночества, с выражением упрямства и настойчивости в чертах – он был почти старым, уж никак не моложе сорока. Впрочем, лицо его быстро преображалось, и никто бы не сказал, который Пшеничка настоящий. Они оба были одинаково настоящие.

Около половины второго доктор, не торопясь, сошел с балкона и направился через сад к Агнии Николаевне. Но за сквозной решеткой сада, на улице, мелькнуло малиновое платье, и удивленным глазам Пшенички представилась входящая в калитку Варвара Николаевна.

– Ах, вы дома, доктор? Я хотела… Я шла мимо… Мне нужно бы сказать вам два слова…

От скорой ходьбы голос у нее прерывался.

– Милости просим! Очень рад! Полюбуйтесь на мои владения! Чем угощать прикажете? А дельце – потом… Ведь никто у вас не болен? Андрей Нилыч?

– Нет, слава Богу… Я не думала к вам зайти… Шла мимо… И у меня явилась мысль поговорить с вами откровенно о здоровье брата… Находите ли вы необходимым продолжать лечение здесь? И вообще, какое положение…

«Вряд ли ты, матушка, шла мимо, вряд ли и явилась спрашивать о братце… Тут что-нибудь другое. Посмотрим».

– С удовольствием просвещу вас насчет всего, обогащу вас всякими подробностями, милейшая Варвара Ниловна, – произнес он громко. – А теперь… я иду приветствовать одну очень милую даму, жиличку мою и пациентку, вот здесь, в моем же саду. Не пойдемте ли вместе? Она одинока и рада будет с вами познакомиться. Я ей про вас рассказывал.

Вава нерешительно повела глазами.

– Она больная? А… что у нее?

– Не бойтесь, не оспа! Так, маленький деранжемент в груди. И даже не маленький, но ничего! Она меня еще не печалит. Пойдемте.

На деревянном балконе, увитом розами, стояла старая тетка, толстая, с беспокойно-кислым лицом. Увидя Пшеничку, она сошла со ступеней к нему навстречу.

– Что нового? – спросил он весело.

– Да что, батюшка! Опять плачет. Прогнала меня из комнаты. Вас все требует. И с постели не встает. С утра, говорит, у нее в новом месте где-то колет.

– Ничего, ничего, посмотрим, – все так же весело сказал Пшеничка и ушел к больной.

Вава и тетка остались на балконе.

– Поверите ли, – говорила тетка, – она рада была жаловаться новому человеку, – это несчастный, несчастный характер! Ну больна она, спору нет. Ведь человек чем больнее, тем спокойнее. Лечись, конечно, но ведь и покоряться не нужно. А она в отчаянии. И день и ночь в отчаянии. Не осушая глаз, плачет. Умираю, говорит, и не хочу, а хочу жить. Она просто с ума может свести. Только Фортунат Модестович ее и успокаивает немного.

Пшеничка и на этот раз действовал с успехом. Он приказал Агнии Николаевне одеться, умыться, и через десять минут ее уже вывезли на балкон в кресле. Пшеничка говорил с ней, как со здоровой и немного повелительно. Она его боялась и, кажется, верила ему.

Варвара Ниловна увидела крошечную фигурку, такую худенькую, что ее почти незаметно было среди подушек и белых складок фланелевого капота. Бледные руки с розовыми ладонями нервно собирали эти складки. С невероятно похудевшего, темно-бледного лица, еще молодого, посмотрели на Ваву два синих глаза взглядом бесконечной ненависти.

Этот первый взгляд Агнии Николаевны был так откровенен, что Вава смутилась. Она не знала, за что может ненавидеть ее больная, никогда ее раньше не встречавшая. Но Агнии Николаевне дела не было до Вавы, какая она есть, и она с первого взгляда знала, ненавидеть ли ей человека. Каждый новый человек, здоровый человек – был ее враг. «Вот ведь, и этот еще здоров, и ходит, и не умрет… Зачем не он, а я?» – говорили ее злые и горячие синие глаза.

Она, впрочем, овладела собою при Пшеничке, улыбнулась Ваве и подала ей руку. Ее ничто не занимало, кроме ее болезни, и чуть разговор сходил на постороннее, она безучастно скользила взором, думая свое, погруженная в однообразный страх.

Вава, чтобы утешить ее, сказала, что брат ее тоже был болен грудной болезнью и теперь поправляется. Она оживилась.

– Да? Правда? Фортунат Модестович? Какая форма? Острая? Затяжная? Которое легкое? Зарубцевалось?

Пшеничка едва успевал отвечать на вопросы и сказал, что Андрей Нилыч на пути совершенного выздоровления, что хрипы уже не слышны и вес тела увеличился.

Агния Николаевна была очень внимательна, – но вдруг на черты ее легла тень.

– Легкая форма, – сказала она.

И тотчас же с искаженным от зависти и страха лицом прибавила:

– А у меня тяжелая форма, тяжелая! Господи! Вот выздоравливают же другие! Почему не я? Почему не я? Почему я не выздоравливаю? Почему я… О, Господи!

Она заломила худые руки и громко зарыдала.

– Да полно вам! – прикрикнул на нее Пшеничка, – двадцать раз выздоровеете! Вас мори, так не уморишь, при этаком вашем упорстве. Только расстраиваете себя. Я лечить вас откажусь.

Она притихла и влажными от слез глазами, трусливыми и жалкими, посмотрела на него.

Пришла горничная из большого дома и сказала, что к барину гости. Когда Пшеничка и Вава шли по аллее от Агнии Николаевне, Вава спросила:

– А что, она сильно больна?

– Плоха, – сказал Пшеничка. – Случай трудный.

– Умрет?

– Ну нет. Ни за что не умрет. Я, признаться, не представляю себе, как она при состоянии ее легких будет жить (хотя, конечно, случаи бывали), но уверен, что она не умрет. Выражаясь выспренне, руки смерти на ней нет. Довольно я, слава Богу, умирающих видал. Тут не ошибешься.

Вава с недоумением, совершенно не понимая, взглянула на него. Впрочем, она сейчас же забыла и его слова, и об Агнии Николаевне. Сердце у нее трепетало от ожидания.

На скамейке около балкона сидел генерал. Увидав поля его панамы, Пшеничка щелкнул языком и подумал: «Эге, мадемуазель, вот оно что! Вот зачем вы ко мне пожаловали! Только что же это, в одном доме живут… Чего ж у меня-то свидания назначать?»

Но генерал не пришел на свидание. Ему в самом деле нужен был Пшеничка, переписать рецепт, который он потерял. Он искренно удивился, узнав Ваву, и обрадовался, кажется.

– Ах, милая Варвара Николаевна, как я рад! Какая случайность! Совсем я завертелся, из города не выезжаю! Сколько времени у себя в парке не бывал! Что поделываете? Вот скоро уедет милейшая Марья Даниловна – опять засяду дома. Баронесса просила вам попенять, что не заходите к ней.

В речи генерала была суетливость, точно он считал себя виноватым. Вава радовалась, что видит его. Она узнала случайно, что генерал будет в два часа у доктора, и решилась пойти туда. У нее шевелилась смутная надежда, что они вернутся вместе домой.

Но в эту минуту калитка опять скрипнула. Вошел Володя Челищев, свежий, только что из купальни, в ослепительном кителе. Пшеничка встретил его шумной радостью. Володя снисходительно и мягко улыбался.

– Константин Павлович, а я прислан к вам. Баронесса знала, что вы здесь, и просила напомнить вам, что вы в половине четвертого у мадам Розен. Они завтра уезжают. Баронесса и тетушка уже там. У вас экипаж?

– Да… как же. Только, право, я не знаю… День такой жаркий… Разве я говорил?.. Обещал?.. Я отсюда намеревался домой… – прибавил он, смущенно взглянув на Ваву, угадывая ее желания.

– Обещали, твердо, – с той же снисходительной улыбкой произнес Володя. – Вы прямо отсюда? Отпустите ваш экипаж. Баронесса вам прислала свой.

Генерал покорился. Ему действительно приятнее было бы ехать с Вавой домой и жалко было сделать ей больно, оставить здесь одну. Он посмотрел на нее почти с нежностью. Вава, готовая заплакать, беспомощная, не понимая своей боли, сердитая, поймала этот взгляд и сразу простила. Ну что ж, пусть едет. Поедет туда, но ему хочется быть с ней. И довольно. Потом все объяснится… Ей стало даже весело.

– Вы тоже туда едете? – спросила она Володю.

– Нет, не еду.

– Хотите, поедемте к нам? Экипаж Константина Павловича свободен.

Она сама не ожидала, что позовет студента. Он для нее был мальчик, ребенок, как Вася. Но она вспомнила, что Нюра гуляла с этим студентом на пикнике, и подумала, что Нюра ему будет рада. Пусть она будет рада! Может быть, она любит этого студента. Пусть все любят друг друга!

Когда Пшеничка провожал гостей, к нему подошла горничная и неизменно проговорила:

– От Агнии Николаевны прислали. Просят пожаловать. Плачут. Очень дурно себя чувствуют.