Текст книги "Последние желания"

XVII

Маргарите до самой пятницы не удалось увидаться с молодым Радунцевым. А так как она знала, что в пятницу и подавно нельзя будет выбрать минуты для серьезного разговора, она совершенно упала духом. Поговорить с Радунцевым, предупредить его, казалось ей уже высоким долгом, неизбежностью. Она несколько дней подряд, утром и вечером, ходила в парк одна, надеясь на случайность. Она действительно встретила Радунцева, но первый раз с отцом, а второй – с отцом и Вавой. Маргарита вспыхнула от досады. Ее глаза опять встретили острый и смущающий взор офицера.

«Ведь понимаешь, понимаешь, – думала она в злобе, – что мне нужно говорить с тобой! Так устрой, помоги!»

Была еще надежда, что Радунцев в пятницу придет первый. Если и с отцом – не беда, можно каким-нибудь ловким маневром отозвать его к роялю.

Но первый пришел Пшеничка. Маргарита взглянула на него и стала темнее ночи. Он точно не заметил взора, весело поздоровался и похвалил ее новое платье, из светлой фланели, которое к ней действительно шло. Нюра тоже принарядилась в какую-то пышную шелковую кофточку и была очень мила с белым, как сливки, лицом, с нежно-розовыми пятнами румянца на щеках. Так иногда под тонкой кожей стоит неподвижно молодая кровь.

Нюра была в хорошем настроении и даже пошла к Ваве посоветовать ей одеться к лицу. Сама причесала ее, настояла на темно-красном, почти черном, суконном платье и красиво вколола в волосы высокую черную гребенку.

– Что, хорошо так, Нюра? Хорошо? – с детской доверчивостью спрашивала Вава, заглядывая в зеркало, откуда смотрело на нее оживленное, помолодевшее лицо. – А не темно платье, ты думаешь? Понравится ему? – вдруг прибавила она, точно про себя, и покраснела.

– Сын, славный, добрый, правда, Нюра? Сейчас же видно, что добрый… Он мне очень нравится. Что это про него там Пшеничка рассказывает? – проговорила она, прислушиваясь. – Надо пойти.

И они вошли в гостиную, где сидел с Андреем Нилычем первый гость, Пшеничка, и о чем-то длинно разглагольствовал. Маргарита молчала, опустив глаза.

Пшеничка, с обычными прибауточками, уверял, что ненавидит сплетни, от которых в Ялте дышать нельзя, и, как примеры нелепости сначала, а потом незаметно увлекаясь, передавал эти сплетни. Говорил больше про молодого Радунцева. Андрей Нилыч слушал с нескрываемым любопытством.

– Неужели болтают, что он за Баренцевой ухаживает?

– Его на десятке уже женили, не беспокойтесь. Ну есть ли тут человеческий смысл, подумайте?..

Пшеничка обвел общество глазами, как будто действительно приглашал подумать, и продолжал:

– Баренцеву я знаю: мамаша – купчиха неприличнейшая, чуть у нее после обеда душа с Богом не беседует, а дочка хромая, нога совсем вывороченная, да вдобавок еще какая-то запуганная, что ли, бледнеет все да молчит. Блаженная. Женится ли на ней Радунцев?

– Деньги, может быть… – вздохнул Андрей Нилыч.

– Да что он, беден, что ли? А после папаши-то сколько останется еще? Верить нельзя этаким вздорам…

Маргарита и не поверила; она, впрочем, едва слушала болтовню ненавистного Пшенички. Ей только было ясно, что надо, надо во что бы то ни стало поговорить сегодня с Радунцевым.

Она встала и подошла, неслышно ступая по ковру, к стеклянной двери на балкон. Ночь казалась холодной, но было светло, как днем, только зеленее и мертвее, чем днем, и от длинных, неподвижных теней дышало темной сыростью. Полная, небольшая, голубоватая луна стояла в небе, над парком. Маргарита сжала брови и задумалась.

По своей неодолимой привычке она во второе свидание с молодым Радунцевым не удержалась и примерила мысленно, годился ли бы он ей в мужья; но тотчас же здравый смысл подсказал ей беспощадно: нет, он на тебе никогда не женится. И это ощущение было так бесспорно, что мысль исчезла и больше не возвращалась. Да Маргарита и мало занималась теперь собой, своей судьбой: злоба лишила ее всякого эгоизма.

Приехала баронесса с сестрой и с двумя собачонками. Раскутываясь, она объявила, что Володя Челищев придет пешком, что он совсем выздоровел и на днях окончательно уезжает.

– Какой холод, какая свежая ночь! – говорила сердито баронесса, усаживаясь и усаживая собачонок. – Я все думаю, как-то наш бедный Константин Павлович? Не дует ли у него наверху? Дует, наверно дует! Бог весть, чем это может кончиться! Он никогда так поздно не оставался на даче! Ах, вот и они!

Радунцевы, отец и сын, входили в комнату. Через несколько минут явился и Володя Челищев. Володя казался после болезни еще более свежим и упругим. У него с молодым Радунцевым мелькало что-то общее: у обоих уши были крепко промыты и волосы плотно выстрижены. Только Радунцев был постарше и потолще, и тело у него на щеках слегка, едва заметно, висело.

Они, видно, встречались раньше, молча, с натянуто-равнодушной улыбкой подали друг другу руки. Володя отошел к роялю.

Баронесса, которая была в дурном настроении, строго допрашивала генерала, дует у него или не дует, и не хотела верить, что не дует. Прибаутки Пшенички как-то не вытанцовывались при молодом Радунцеве, который, впрочем, говорил с ним очень дружественно. Разговор шел не общий, но живой.

«Господи, – думал Вася. – Какие собаки! Как глядят! Жутко даже. Только не говорят».

Собаки, точно, смотрели на него пристально. Они сидели в одном углу маленького диванчика, в стороне. В другом углу сидел Вася, робкий, умиленно-торжественный, в новом костюмчике. Вечер ему очень нравился. Но глаза собак теперь мешали и мучили его. Собаки не отрывали от него зрачков, иногда только ближняя наскоро оборачивала голову к другой, торопливо облизнувшись, на мгновенье прижав уши, словно что-то шептала ей – и опять сейчас же вперялась в Васю. И Вася с тоской думал: «Господи! Какие собаки! И что у них на уме? Чего они на меня?..»

Но он покорился, застыл под взорами, боясь двинуться. Маргарита прошла мимо. Он тихонько дернул ее за платье и посмотрел умоляюще. Он хотел, чтобы она сняла с него чары собачьих взоров. Но она не поняла, рассеяно скользнула взглядом, – потом вдруг лицо ее слегка вспыхнуло и переменило выражение, точно она сразу что-то сообразила и на что-то решилась.

Она повернулась и быстро вышла из комнаты.

До Васи долетел громкий хохот разошедшегося Пшенички – и с другой стороны отрывистый, быстрый и тихий разговор Нюры и Володи Челищева у рояля. Нюра перелистывала ноты в углу, в тени, и говорила Володе, не глядя на него, так что издали и незаметно было, что они разговаривают:

– Очень трудно… Но чем труднее, тем лучше… Вы увидите, что я человек. Характер ли это, упрямство ли, будет по-моему, будет так, как я решила.

– Вы надеетесь на согласие?..

– Не знаю… Это все равно. Так или иначе. Я уже писала туда…

– Но вы несовершеннолетняя…

– Не беспокойтесь, законы не станут применять. Я знаю характер… Когда вы уезжаете?

– Через полторы недели. Но вы помните все, о чем мы с вами говорили? Ваша личность…

– Я знаю, я поступаю свободно, так, как мне нравится, иду туда, куда идти мне нужно. И никого не делаю за себя ответчиком. Я – человек.

Она наклонилась над нотами. Щеки у нее пылали, и даже маленькое ухо под спустившейся прядью волос порозовело.

– Пишите мне туда же, – проговорил Володя и отошел.

Вася слышал этот разговор и не обратил на него никакого внимания. Он трепетно ждал, когда пойдут чай пить, надеясь, что баронесса возьмет собак. Вот, наконец все встали, генерал подал руку баронессе… Она как будто забыла собак. И собаки не пошли за ней, продолжая пристально и упорно глядеть на Васю.

Вася облился ужасом: он был теперь с ними один в комнате. Неизвестно, чем бы это кончилось, но в эту минуту вошла Маргарита. Она озабоченно взглянула на дверь в столовую и прямо подошла к Васе. Собаки глухо зарычали, но она этого и не заметила, взяла Васю за руку и потянула его тихонько к окну. Вася смело встал. Чары были нарушены. Собачонки обе сразу спрыгнули с дивана и неслышно побежали в столовую.

– Вася, – зашептала Маргарита, – хотите оказать мне большую, большую услугу? Я вам доверяюсь… Вы можете это сделать…

Вася был немного удивлен, но обещал с готовностью. Он от всей души радовался, что услужит Маргарите, которая только что спасла его от жутких собачьих глаз. «Проклятые собаки! – мелькнуло у Васи в голове. – У других собак приятные глаза, сейчас видишь, о чем они думают, а эти какие-то ненадежные».

– Я сделаю, Маргарита, сделаю, – произнес он радостно. – Что сделать-то?

– Что? Я сейчас объясню.

Она разжала пальцы. В руке у нее была небольшая, длинно сложенная бумажка.

– Видите? Вот записка… Это не моя… Это меня просили, а мне неловко… Словом, это долго объяснять, но необходимо передать ее Николаю Константиновичу… Понимаете?

– Офицеру? Так чего ж? Давайте, я сейчас… Ничего не сказать?

– Ах, постойте!.. Как вы не понимаете? Надо так отдать, чтобы никто не видел. Ни одна, ни единая душа… Поймать минуту, когда он будет один, или вызвать его, что ли…

Вася оробел. Он вообще боялся офицера и не сказал с ним ни единого слова, а тут вдруг вызывать! Ловить минуту! Отдавать чью-то записку, даже неизвестно чью! Вася тотчас же поверил, что записка не Маргаритина.

– Это секрет, что ли? – спросил он нерешительно.

– Да, да, большой секрет! Очень важный! Голубчик, Вася, не сомневайтесь, устройте это… Ну постойте, вы останьтесь здесь, тут никого нет, – и ждите. Я его как-нибудь сюда вышлю. Вот… ну хоть пелерину свою здесь оставлю…

И она торопливо бросила на кресло темно-красную плюшевую пелерину с капюшоном, которую держала на руке.

– Скажу, что у меня лихорадка. Как он войдет – вы сейчас же к нему – и отдайте. Вот записка.

– А если… он не возьмет? – спросил Вася, в раздумье и страхе глядя на записку.

– Отчего не возьмет? Какие глупости! Скажите ему… Ничего не говорите! Там сказано, от кого!

Маргарита словно с горы катилась. Она и говорить начала почти громко.

Вася остался с запиской в руках, думая и ужасаясь, что будет, если офицер не возьмет записки и если это кто-нибудь подглядит. Она сказала – секрет…

Минуты проходили. Из столовой доносились голоса и смех. Послышалось рычанье злой собачонки, опять взрыв смеха и нежные присюсюкивания баронессы. У нее голос становился другой, когда она обращалась к своей собаке. Вася стал надеяться, что офицер не придет и ничего не будет. Ему стало легче дышаться. И вдруг голоса и смех сразу сделались ярче и громче, но на одно мгновенье – и опять потухли. Притворенная дверь глухо стукнула. Вася поднял глаза. На пороге стоял Радунцев, полный и статный, в длинноватом военном сюртуке. Вася увидал бледные, густые шнуры его аксельбантов и зажмурился.

Радунцев сделал два шага вперед, оглядывая комнату. Надо было решаться. Вася тоже шагнул вперед трясущимися ногами и протянул смятую записку:

– Вот… вам… – произнес он глухо.

Офицер взглянул на него, как будто только что его заметил.

– Не берете? – проговорил Вася почти радостно.

Радунцев медленно протянул руку и взял записку. Потом отошел к лампе и развернул ее. Васина робость вдруг исчезла. Но в это короткое, когда Радунцев пробежал записку и небрежно сунул ее в карман, Вася непобедимо и совершенно ясно почувствовал, что во всем этом есть дурное, стыдное. Он мучительно покраснел до глаз, до корней волос. Офицер вышел, не произнеся ни слова, но не забыл захватить лежавшую на кресле пелерину. Вася стоял, как стоял, посреди комнаты, растерянный, приниженный чужим стыдом, которого он даже не понимал, но который давил ему душу.

XVIII

Луна поднялась выше и лила свой беловатый свет почти отвесно на дорожки парка. Лучи ее пронизывали полуоблетевшие деревья – и кругом было светло и холодно. Непроницаемые, черные, как уголь, кипарисы стояли неподвижно в сторонке, устремляя в серебряно-синее небо иглы своих вершин. В беседке краснеющие виноградные листы не совсем облетели, и луна сквозь них бросала на круглый стол разнообразные пятна света. Маргарита сидела, облокотившись на стол, почти совсем прикрыв лицо капюшоном своей пелерины. Красный плюш казался теперь совсем черным, только со странными отсветами. Пахло стынущей землей и не умершими, но умирающими листьями.

На звук медленных, тяжеловатых шагов в соседней аллее Маргарита подняла голову. Над обрывом, в чаще, горько и жалко, точно ребенок, заплакала сова. Вероятно, она огорчалась, что было слишком светло.

Радунцев вошел в беседку, поеживаясь. Он был в одном сюртуке, успел захватить только фуражку. Маргарита подняла голову.

– Это вы, наконец? – спросила она негромко.

– Да. Простите, не мог вырваться раньше. И теперь, кажется, этот мальчик видел, как я ушел…

Он сел недалеко от нее на скамью, снял фуражку, положил ее на стол, где она тотчас же стала темно-узорчатая от лунных теней, и провел рукой по своим коротко остриженным волосам.

Маргарита чувствовала, что нужно говорить, и скорее.

– Я звала вас сюда… – начала она – и остановилась. В горле у нее перехватило. Ее казалось раньше, что сказать эти необходимые вещи – просто и естественно, но теперь она видела, что ей с каждой уходящей минутой говорить труднее, и положение становилось все нелепее.

Но она победила себя, сделав усилие, и начала твердо, может быть, слишком громко:

– Мне нужно сказать вам два слова наедине о деле, касающемся вас, Николай Константинович, – проговорила она. – Я тут не заинтересована лично, но, конечно, заинтересована, как всякий человек, на глазах которого совершается грубый… обман… или, скорее, злоупотребление, или… Словом, вы должны знать, что делает относительно вас семья, в которой я теперь живу. Это мне кажется справедливым, честным. В ваших интересах я просила вас прийти сюда – иначе я говорить с вами не могла.

Радунцев склонил свой плотный стан.

– Я могу только благодарить вас, я не знаю, чем я заслужил такое отношение… к моим интересам…

Маргарите почудилась ирония, едва уловимая, но она, уже не останавливаясь, продолжала:

– Вы не имели времени, может быть, догадаться, а сказать вам, конечно, не скажут… Дело в том, что отец ваш, старик, подвергается… то есть его ловят, хотят женить на себе. Эта барышня, перезрелая и глупенькая, Варвара Ниловна, старается влюбить его в себя, все лето кокетничает с ним, завлекает… Это целая история. Отец ваш старик, ему льстит, что за ним ухаживают. Он может легко запутаться в этой интриге. Андрей Нилыч… он, кажется, не участвует… Не знаю. Словом, мне кажется, ваш долг, как сына… Не допустить… Предостеречь… Я в это не вхожу. Вы сами знаете, как поступать. Мой внутренний долг был вам открыть глаза.

Она взволнованно умолкла. Вышло как-то не то, не так, как она себе представляла. Странным, непонятным казалось ее вмешательство, и неловким. Прошла минута молчания.

– Еще раз благодарю вас за участие, – сказал очень мягко Николай Константинович. – Я вполне верю в вашу проницательность, я сам заметил кое-что… Но… я не понимаю, почему вам кажется, что это меня касается?

– Как… не касается?

– Право же, это совсем не мое дело, – с ленивым убеждением проговорил Радунцев. – Это дело отца. Если ему это нравится, если барышня ему нравится, почему бы ему и не жениться? Я не вижу препятствий. Он одинок…

– Но позвольте… – проговорила пораженная Маргарита. – Вы… говорите, что вас не касается… Но даже… если взять вопрос состояния…

Она совсем потерялась и забылась. Радунцев усмехнулся нагло и добродушно.

– Вы прямы, Маргарита Анатольевна, да и я по натуре откровенен. И вам я даже обязан откровенностью. Видите ли, отец давно выделил мне и сестре наш капитал. Сестра замужем в Париже и ни в чем не нуждается – о, менее всего! У меня состояние тоже прекрасное, а может быть, в недалеком будущем я буду втрое богаче, чем сестра, и вдесятеро, чем отец. Мне его наследства не нужно, оно бы мне ничего не дало. К тому же и завещание его уже сделано и, по соглашению, не в нашу пользу. Зачем? Я не жаден, лишние пустяки меня не прельщают. А если отец, – прибавил он уже с полным ленивым добродушием, – найдет себе в ней любящую жену, если она ему нравится – слава Богу. Зачем мешать? Всякому надо давать жить, пока живется.

– Но ведь это смешно, комично! – почти кричала Маргарита. – Ведь он старик, он не видит, он в глупом положении… Ваш долг…

– Почему в глупом положении? Он еще ничего… И барышня не молода, и, кажется, искренняя… Мой долг, если уж вы о нем заговорили, не мешать чужим удовольствиям. Вы, кажется, иных убеждений придерживаетесь, но у меня доброе сердце от природы, и, право, это выгоднее…

– Значит, конец, – прошептала почти про себя Маргарита.

– Конец? Чему конец? Нашему свиданью? Зачем? Пусть лучше будет начало! Брр, как холодно! А хорошо. Ну неужели мы с вами сошлись здесь, чтобы рассуждать о чужих делах? Что вам до них? Я сегодня целый вечер думал о ваших глазах… Я их увидал прежде вас. Помните, в тумане, вы подошли… Милая, красивая какая…

Он незаметно приблизился и незаметно, точно нечаянно, без всякой резкости, плавным, мягким движением обнял ее, легко опрокинул ее голову к себе на плечо и близко смотрел в ее бледное лицо, похорошевшее под лунными лучами. Это случилось так быстро, так неожиданно и само собою, что Маргарита оцепенела, в самом деле не понимая, что с нею делают. Она бессознательно шептала:

– Что это?.. Нет… нет… нет…

Радунцев еще приблизил свое лицо. В голосе его слышалась нежная настойчивость, он был переливчатый, грудной, похожий на воркованье, какой всегда бывает у сильного, здорового и привычного мужчины, когда он начинает слегка волноваться.

– Милая… Нет? Почему нет? Почему? Почему?..

Прикосновение, легкое, полузаметное, его свежей от вечернего воздуха, выбритой щеки вдруг привело Маргариту в себя. Холод страха и отвращения вдруг пробежал по ее телу. Радунцев ей и не нравился. Внутренний голос насмешливо подсказал ей: а ведь он на тебе ни за что не женится!

Маргарита с силой вырвалась из объятий кавалергарда и вскочила со скамьи.

– Вы с ума сошли… – проговорила она, задыхаясь, не находя никакой фразы, кроме этой, такой обычной. – Кто вам позволил? Я пришла говорить с вами о деле… Как с порядочным человеком… Я вам доверилась… А вы…

– Ну, полноте, полноте, – возразил Радунцев, хмурясь. – Что за дела! Дела покончили. И какие были дела! Из-за участия к моему состоянию ночью вы мне свидание назначили? Да еще в такую чудную ночь? И с такими глазами? Разве вы не знали, что этими глазами… нельзя… смотреть… безнаказанно…

Он опять охватил ее, на этот раз крепко, властно, сильными и ловкими руками. Но Маргарита больше не потерялась. Несколько мгновений длилась безмолвная борьба, слышалась только тяжесть дыханья. Наконец Маргарита резко вырвалась и отскочила в сторону.

– Какая наглость, – проговорила она полушепотом, прислоняясь к столбу беседки… – Вы… со мной, как с горничной, как…

Радунцев с каждой секундой становился мрачнее, досада и ярость ослепили его. Он сделал два шага вперед и произнес с откровенной и цельной наглостью:

– А все-таки ты любишь меня немножко, да? Я это знаю. Маргарита вдруг выпрямилась.

Радунцев отступил.

– Николай Константинович, – произнесла она громко, – вы непорядочный человек. Вы ведете себя так, думая, что за меня некому заступиться. Вы ошибаетесь. Я могла бы рассказать эту сцену моему жениху Фортунату Модестовичу Пшеничке. Я не сделаю этого, жалея вас и не желая впутывать вас ни во что, меня касающееся. Будьте впредь сообразительнее. Опыт вам полезен.

Она ушла, как королева, очень торжественная и немного смешная. Радунцев, оставшись один, скоро опомнился, добродушно расхохотался над собою и над ней и поторопился в дом, где уже садились ужинать.

За ужином пили здоровье жениха и невесты. Маргарита, возвращаясь из парка, поняла, что ее корабли сожжены, что сказанное ее слово, сказанное неожиданно для нее самой, превращалось во что-то существующее, неизбежное, и она уже хотела этого неизбежного, хотела, чтобы все так и было, как она сказала. Ей почти радостно было чувствовать себя не одинокой, точно на того, другого, она складывала половину тяжести от нанесенной ей обиды. Пшеничка радовался, но тревожно; он чувствовал, что что-то случилось, и очень заботился также скрыть свое удивление. Он делал вид, что скрывал до сих пор свое счастье лишь по воле невесты. Андрей Нилыч радовался и тревожился: он не знал, извещен ли отец Маргариты. Вава, генерал и сестра баронессы (которая решительно была в скверном настроении) радовались и поздравляли искренно. Старик Радунцев припомнил даже какой-то очень красивый, тусклый мадригал на случай. Шампанское, по счастью, оказалось, и это вышло очень хорошо, точно вся вечеринка была затеяна с целью объявить Маргариту невестой.

Нюра снисходительно и тонко улыбалась. Она не знала, в чем дело, но многое угадывала. Впрочем, ей было все равно.

Молодой Радунцев подошел поздравить Маргариту и поцеловал ей руку. Вася стоял рядом. Он вспомнил записку, потом свое мучение, потом, как он видел офицера, идущего в парк; перевел глаза на потный лоб Пшенички с торчащими белокурыми вихрами. Вася ничего не понимал, ничего не предполагал; но на душе у него было тошно и под ложечкой нестерпимо сосало. А с соседнего стула на него опять глядели пристально и упорно четыре собачьих глаза.