Текст книги "Буря"

3

А тем временем настал день выписки. Вечером накануне Сергей Андреевич еще раз осмотрел меня, проверил все результаты анализов и строгим голосом, серьезно глядя в глаза, долго говорил о том, что физкультура должна присутствовать в каждом моем дне, что нужно много гулять, плавать и бегать, что никакого сладкого мне первые полгода нельзя и желательно вообще забыть про него, что болезненные ощущения будут сохраняться еще несколько месяцев, что если вдруг какие-то боли покажутся мне ненормальными, то надо срочно ехать сюда, к нему, и не стесняться, не ждать, когда пройдет. Я кивала, слушала и холодела. Сама мысль выйти из больницы и лишиться врачебного наблюдения приводила меня в такой ужас, что, казалось, все внутри меня, даже самая маленькая клеточка, застывало: «А если что-то случится? И снова будет боль… Эта ужасная боль… А Сергея Андреевича не будет рядом».

Он продолжал что-то говорить, а я смотрела на его суровое лицо, большой лоб, на котором из-за молодости еще не было глубоких морщин, хотя с возрастом они обещали появиться, сжатые челюсти и уверенный взгляд.

«Сколько ума в этом лице, сколько силы! И я никогда больше не увижу его. Как только выйду из больницы, Сергей Андреевич забудет меня, я в этом не сомневаюсь. Заботы о других пациентах поглотят его. И будет он смеяться с красивой медсестрой, а я буду одна», – с тоской подумала я.

Когда Сергей Андреевич закончил давать рекомендации и вышел из палаты, я завернулась в одеяло, сжалась на кровати и тихонечко, но горько заплакала.

На следующее утро родители встретили меня у ворот больницы шутками и с радостью. Я приподняла уголки губ с огромным трудом, будто они были каменные, и слабо улыбнулась.

Дома первым делом встала напротив большого зеркала в коридоре. «Что со мной стало?» – поразилась я.

Месяц ужаса превратил меня в едва живое существо и будто испарил из меня всю жизнь. Я похудела так, что джинсы, которые раньше сидели идеально, теперь висели; глаза впали и потускнели, а под ними залегли тени; уголки губ были направлены вниз, будто к каждому из них была привязана маленькая гирька.

«И такой видел меня Сергей Андреевич? Какое я чудище…»

Я смотрела на себя и смотрела. Родители молчали.

– Ничего, отъешься, – бодро сказал папа наконец.

Я сгорбилась. Не отъемся, потому что мне почти ничего нельзя. Только овощи на пару́ да курицу. На таком не потолстеешь.

Вспомнила, как мы забегали с Леной утром за гамбургерами, а потом сидели на набережной с мороженым. Какое это было счастье!

Сил стоять перед родителями больше не осталось, и я, соврав, что хочу спать, ушла к себе. В комнате скинула с себя одежду, забралась под одеяло и свернулась калачиком – единственное положение, в котором могла пережить панику, охватывающую меня при мысли о жизни, в которой в любую секунду боль снова может вернуться.

Раз за разом я представляла, как иду по набережной, а меня вдруг пронзает болью. Или еду с классом в лес жарить сосиски, и меня пронзает болью. Или путешествую по другой стране, и меня пронзает болью.

Жизнь тогда представлялась долгой, мучительной и безрадостной.

После выписки я стала ненавидеть утро и поздний вечер. Утро – потому что открывала глаза и все страхи набрасывались на меня, как голодные звери. Приходилось снова заставлять себя вставать с кровати и весь день бояться, а не случится ли сегодня приступа. А позднего вечера боялась из-за того, что оставалась одна наедине со своими беспокойными мыслями. Родители засыпали, а я ложилась в кровать, чувствуя, как начинается внутренняя дрожь и как холодеет все тело. После больницы я провела без сна две ночи, боясь, что если сейчас засну, то в теле что-то случится и проснусь я уже от боли.

Но бессонные ночи сводили меня с ума и делали мир каким-то нереальным, как страшный сон. Тогда я стала выматывать себя физически, чтобы у тела не было шанса остаться бодрым. Серьезные физические нагрузки мне были строго-настрого запрещены, но долгая ходьба и плавание – нет. Я вставала обычно в шесть утра, вместе с родителями. Их будничные сборы на работу успокаивали меня. Вместе с ними я выходила из квартиры.

Прогулка моя тогда занимала и три, и пять часов без остановки. Я обходила весь город быстрым шагом, только бы не оставаться наедине со своими мыслями. Наушники в тот период я не снимала. Музыка заглушала все «а если» в голове и любые воспоминания о Сергее Андреевиче. Утром я включала что-то динамичное, чтобы быстро идти, а ночью слушала классику. Спать с наушниками было не очень удобно, но я приноровилась.

Родители говорили мне больше гулять с друзьями, общаться с Леной. И я пыталась. Но первое время общение с друзьями только напоминало о том, какие они счастливые: они не прислушивались к себе каждую секунду, им не нужно было бояться, что в любое мгновение их скрутит боль. И если все же я гнала зависть, то отвлечься даже на секунду от ощущений в теле не могла и из-за этого пропускала мимо ушей все, что говорили друзья. Вечные попытки делать вид, что внешний мир интересует меня, стали раздражать, поэтому я начала избегать общения.

Но Лена не сдавалась. Раньше она прибегала ко мне каждый день в больницу, а теперь постоянно звала на прогулку или вылазку с нашими мальчиками, чтобы я отвлеклась, при этом все мои отказы сносила терпеливо и раз за разом пробовала снова. Может быть, ей и удалось бы вытянуть меня из хандры, но Ленин отец был военным, и в конце августа выяснилось, что его переводят на новое место службы. Семья уезжала, конечно, вместе с ним. Погруженная в себя, я не ощутила сильного огорчения из-за переезда близкой подруги. Даже обрадовалась, что наконец никто не будет дергать меня и доставать из моей раковины.

К началу осени мой страх снова оказаться на операционном столе, не подкрепленный никакой реальностью, стал ослабевать, но все еще не отпускал меня до конца. И хотя ко мне постепенно стали возвращаться интерес к жизни и аппетит, сон улучшился и перестал быть беспокойным, я все еще жила вполноги. Старалась быть потише и поневидимее. Мне почему-то казалось, что так беды, которые могут случиться со мной, потеряют меня из виду и пролетят мимо.

Поскольку после девятого класса и экзаменов нас распределяли по профилям, новый учебный год начался для меня с новыми людьми. Я никогда особенно близко не общалась с ребятами из параллели, поэтому мало кого знала. Но раньше меня это не волновало, ведь мы с Леной обе собирались на физмат, но теперь, когда она уехала, собственное одиночество окрасилось в новые цвета.

Первого сентября я вошла в класс, ни на кого не глядя, и быстро села за первую попавшуюся свободную парту. Галдеж в кабинете раздражал меня тем, что мешал чутко отслеживать ощущения в теле. Вдруг в класс с шумом и смехом ввалились два парня. Я знала их. Петя и Марк. На любой вечеринке в центре вихря впечатлений всегда стояли они. Петя мне нравился больше. Он был спокойнее Марка, носил рубашки, брюки и выглядел поинтеллигентнее. Марк же постоянно был то с пирсингом в носу, то в рваных джинсах, то весь мятый. От него исходила энергия человека, который не может и дня провести без того, чтобы не набедокурить.

Как только парни вошли, их тут же все громко поприветствовали, и они быстро нашли себе компанию.

Я решилась оглядеть класс. Все общались по группам. Неожиданно я поняла, что все они друг с другом более или менее знакомы, а вот я, проведя август в больнице и страхе, пропустила встречи, которые ребята устраивали, чтобы лучше узнать друг друга. Стало неуютно, чувство тревоги усилилось. Я с тоской подумала о Лене. Мы переписывались и созванивались, но этого все равно не хватало, чтобы унять вой одиночества.

Из школы я вернулась подавленная и сразу легла в кровать, чтобы забыться во сне.

В выходные наша классная руководительница хотела организовать шашлыки на природе. Родители убеждали меня поехать, но от одной мысли, что я буду так далеко от цивилизации и от больницы, у меня в панике забилось сердце, а ноги похолодели и затряслись. Я наотрез отказалась.

– От коллектива отбиваться нельзя, – сказал папа.

Я помотала головой, скованная страхом настолько, что открыть рот казалось невозможным.

– Ну ведь нельзя всю жизнь так и просидеть с головой в песке!

Я упрямо покачала головой.

– Страус! – разочарованно сказал папа.

Я обняла себя и опустила голову, чтобы папа не увидел, как увлажнились мои глаза. Сама все понимала, но мне было так страшно…

Я осталась дома. На сердце было тяжело от размышлений о том, какая жизнь меня ждет, если продолжу прятаться от мира. Но внутренних сил быть заметной и яркой я в себе не находила и постепенно окончательно закопала себя под лавиной страхов и тревог.

В школе все перемены я продолжала проводить одна. Сидела в дальнем конце коридора и листала картинки в «Пинтересте».

Мои толковые ответы у доски на алгебре и физике подняли мой статус в глазах одноклассников, теперь все относились ко мне с уважением, хотя и не стремились узнать ближе.

Однажды на физкультуре случилось то, что встряхнуло мой устоявшийся мир. Марка и его манеру общения с людьми можно сравнить с ребенком, который дергает собаку за хвост не со зла, а просто ради интереса, чтобы посмотреть, после какого раза собака зарычит. Видимо, изучив уже всех в классе, Марк заинтересовался, что я за фрукт, и на физкультуре, пока еще не пришел преподаватель, он спросил:

– Вер, а как ты к Пете относишься?

Петя, стоявший рядом, покраснел, а я опешила. Мысль о Пете вообще никогда не посещала меня. Я так и ответила.

– Да? Жаль, – сказал Марк, – а он вот сказал, что ты красивая. – И вгляделся в мое лицо, выискивая любую эмоцию, которую можно было бы раскрутить (и этим как-нибудь повеселить себя).

Мне стало жаль Петю. Он, весь красный, как редис, страдал больше всех. Я могла только представить, как вспотели его ладони и бухало в груди сердце.

После операции я научилась хорошо владеть собой, поэтому, скрыв свою взволнованность, только улыбнулась и отвела взгляд. Провокации Марка остались без ответа.

Лишенный возможности раскрутить шутку, Марк потерял ко мне интерес.

А я, когда урок начался, отпросилась в туалет и там стала рассматривать себя в зеркало.

«Красивая… – думала я. – Ведь почему-то он именно с этим словом ко мне подошел. Может, хотел посмеяться? Хотя… До операции я несколько раз ходила погулять с Вовой, а потом он часто писал мне сообщения. Ведь нравилась, значит».

После операции… Вспомнить страшно. Изможденное существо. Единственное, что радовало тогда, – это плоский живот. Раньше он у меня был выпирающий внизу, будто к нему привязали теннисный сдувшийся мячик, а теперь совсем ровный. Но и грудь поменьше стала. Нам с мамой даже пришлось заново мне все лифчики покупать. Зато щеки стали не такими круглыми, и скулы немного виднелись. Только вот нос… Картошка картошкой – как был, так и остался.

«Красивая… – продолжала размышлять я, оглядывая себя в зеркале. – Может, и правда? Тетя Ксюша тоже всегда делает мне комплименты. Я думала, что она из вежливости, а если нет? А если бы Сергей Андреевич увидел меня такой, а не той, больной и исхудавшей, он бы запомнил меня навсегда? Да что толку…»

Я вздохнула и вернулась в спортивный зал. Больше Марк не пытался приставать ко мне с шутками.

Чувствуя, что все больше погружаюсь в яму одиночества и страха, я пошла к школьному психологу. Папа утром, когда узнал, фыркнул: «Ерундой занимаешься, просто возьми себя в руки». Но я чувствовала, что со мной происходит что-то странное, с чем у меня не получается справиться самостоятельно, поэтому вместо урока по литературе постучала в дверь каморки около лестницы.

– Да-да?

Я просунула голову в кабинет, в нос сразу ударил запах кофе.

– Можно?

– Да, да.

Я неловко вошла и остановилась посередине.

– Минутку, – сказала молодая рыжеволосая женщина, не отрываясь от компьютера, – сейчас закончу. Садись пока.

Я устроилась на краешке дивана и огляделась. Кабинет как кабинет. Игрушки какие-то детские. Желтая краска на стенах.

– Так, все, слушаю тебя.

Я повернула голову и столкнулась с вопросительным, доброжелательным взглядом.

Не зная, с чего начать, я рассказала психологу про операцию. А когда дошла до описания своих страшных больничных будней, полных ужаса и боли, то расплакалась, сама от себя не ожидая.

– И после этого вся жизнь… – я всхлипнула. – Вся жизнь перекосилась. Будто наизнанку вывернули. Я всегда, – снова всхлип, – была другой! Веселой, общительной, у меня впереди была вся жизнь.

– А сейчас? – спросила психолог, доставая из стола упаковку бумажных платочков.

– Мне очень страшно. Я будто забилась в дальний угол комнаты и плачу. И коленки у меня дрожат. Какую жизнь я тогда смогу построить?

– Вера, в каком ты классе?

– В десятом.

– Скоро выпускаться уже, значит. – Психолог подумала немного. – Конечно, в идеале тебе бы индивидуальную терапию. У меня, к сожалению, нет возможности работать с каждым учеником один на один на постоянной основе.

Я покачала головой:

– Родители мне не дадут денег. Папа считает, что мне нужно просто взять себя в руки, что я себя слишком распустила.

– Нет, Вер, вот тут ты должна очень четко понять, что ты не слабая и не распустила себя. Ты пережила тяжелое потрясение. Угроза смерти – не шутка для психики. И то, что ты продолжаешь вставать по утрам, ходить в школу или пытаться исправить свое состояние, заслуживает уважения. Если нет возможности посещать сеансы, то хочу тебе просто посоветовать идти в страх. Но разумно. Тебе нужно увидеть, что нет ничего страшного и непоправимого в ситуациях, которые тебя пугают. И подумать, что именно тебя волнует. Смерть? Но чаще всего мы боимся умереть тогда, когда чувствуем, что чего-то важного не сделали в жизни. Подумай, что ты ждешь от себя, что давно хотела сделать. И предприми шаги в этом направлении. Тогда тревога начнет отступать.

Я кивнула и, заплаканная, вышла в коридор. Было над чем подумать, но единственное, что я чувствовала, – это тоска по беззаботности, которую ощущала в тот самый день перед операцией. Как сладко я тогда потягивалась в кровати, как прекрасно было думать о будущем! А сейчас впереди виделись мрак и трудности, которые становились еще чернее и непреодолимее из-за моего внутреннего настроя.

Дома в тот вечер я взяла лист бумаги и расписала свои самые большие страхи. На белом фоне синей ручкой бешеными большими буквами было написано: «УМЕРЕТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ» и «ПРОЖИТЬ ЖИЗНЬ БЕЗ СМЫСЛА».

Несколько часов я сидела, глядя на эти фразы, а потом разорвала лист бумаги и выкинула его. Из глаз тут же полились слезы. Я чувствовала себя несчастной, обреченной и не знала, что делать.

«Ладно, буду просто просыпаться и просто ходить в школу. А там посмотрим», – решила я.

Так ровной прямой серой линией протек десятый класс и начался одиннадцатый.

4

Золотой осени не было. И хотя сентябрь простоял теплый, когда деревья стали желтеть, начались проливные дожди. По серому, блеклому окну тоскливо стекали капли, и казалось, что этим каплям никогда не будет конца.

«Тоска… Во всем тоска. Везде тоска. И на всю жизнь тоска», – думала я, глядя в окно.

Просыпаться по утрам становилось все сложнее, и часто я пропускала первый урок потому, что мысль о том, что нужно встать с кровати и вновь столкнуться с жизнью, угнетала меня. Любому, кто заглянул бы в мои глаза, стало бы неуютно, сыро, холодно и страшно. Жизнь без близких друзей, увлекательных хобби и вдохновляющих целей не приносила удовольствия. А изменить положение дел у меня не было сил. Я всегда была слабой по духу, как говорил папа.

С Леной мы продолжали переписываться, но ее жизнь шла семимильными шагами. Она даже уже целовалась, а я только и могла, что слушать о ее приключениях, потому что рассказывать самой мне было нечего.

В тот день я тоже с трудом отодрала себя от кровати и прошла на кухню. Родители завтракали. Мама пила кофе, глядя в стенку, а папа что-то читал в телефоне. Они редко говорили.

Я, как обычно, спросила:

– Мам, можно в школу не пойти?

Родители уже особо и не реагировали на этот вопрос.

Мама отпила из кружки и сказала:

– Верунь, я отвечала тебе «нет» столько раз, что ответить сейчас «да» было бы просто непоследовательно.

Я села за стол, чтобы позавтракать. Папа опустил телефон и посмотрел на меня. Видимо, мой усталый вид и унылый взгляд вывели его из себя.

– Ну что это! – сказал он. – Тебе семнадцать лет, а энергии нет. Я на тебя смотрю, а ты уже будто две жизни прожила и от всего устала. Ну что это, Вер? Ты как дальше собираешься существовать? В школу не хочешь… А чего тебе вообще хочется-то, Вер?

Я молчала, а папа распалялся все больше и больше.

– Леш, хватит, – сказала мама, но тот отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи.

– Сколько можно уже, Вер?! Если не живешь толком, то учись хоть нормально в школе, – закончил он жестко и снова вернулся к телефону.

Завтракать расхотелось. Я молча выпила несколько стаканов воды и ушла к себе.

Училась я хорошо, потому что надеялась поступить в престижный институт, уехать в другой город и начать новую жизнь – оставить страхи в прошлом.

После школы я обычно сразу возвращалась домой, пила растворимый кофе, который обожала мама, садилась в огромное мягкое кресло у себя в комнате и готовилась к экзаменам. Иногда отвлекалась, чтобы погладить нашу кошку Мусю, а потом возвращалась к задачкам.

Когда приходили родители, мы садились ужинать, а вечером перед сном я смотрела сериал. Спать всегда ложилась в десять вечера, потому что делать особенно было нечего.

Но в тот день, после утренней выволочки, общаться с отцом за ужином не было желания, и я пошла прогуляться. Дождь по-прежнему лил. Холодные порывы ветра ударяли в лицо. От зонта не было никакого толка, ветер выворачивал его. Я забежала в первый попавшийся магазин. Проходить вглубь мне было неловко, ведь покупать я ничего не собиралась, поэтому тихо стояла около двери, пристально глядя на лужи.

Дождь не прекращался.

Тогда я обернулась в сторону приятного тепла и оглядела магазин. Небольшое подвальное помещение было заставлено стеллажами. А вещи на этих стеллажах располагались так, что найти логику казалось невозможным. Шляпа рядом с биноклем и там же советские граненые стаканы. Я подошла, чтобы рассмотреть антиквариат, и ощутила сладковатый, приятный запах старины. Толстая, как бочка, продавщица показалась в проходе.

– Вам чего?

– Ой, а можно просто посмотреть?

– Ну смотри. – Продавщица ушла, а потом через секунду, тяжело дыша, вернулась: – Если что заинтересует, спрашивай.

Я кивнула, и продавщица снова ушла. Медленно я обошла магазин по периметру, полистала книги, поразглядывала старые открытки и оказалась у прилавка. Здесь лежала прямоугольная коробочка с выступающей передней частью. Я потянулась, чтобы рассмотреть ее.

– Если разобьешь, заставлю платить, – деловито сказала продавщица, наблюдая за мной из своей каморки.

Я отдернула руку:

– Что это?

– Ну открой и посмотри. Осторожно только!

Я покрутила коробочку в руках и нашла кнопку. Коробка оказалась чехлом для старого фотоаппарата. Холод его корпуса обжег ладонь, и я тут же ощутила давление.

– Ого, тяжелый.

Продавщица ничего не ответила.

– Он пленочный, да?

– Ну уж не современный, если в старье лежит.

Я покрутила фотоаппарат в руках и осторожно положила его вместе с чехлом на прилавок.

– Возьмешь?

Я пожала плечами. Понятия не имела, что с ним делать. Даже пленку видела только один раз: нашла среди старых бабушкиных вещей.

«Да и зачем мне этот фотоаппарат? Куплю, а он будет так же валяться… И дорогой, наверно», – подумала я.

Хотя пленочные фотографии, которые одноклассницы выкладывали в свои профили, мне очень нравились своей притягательной энергией жизни. Вдруг я представила себя в компании подружек: мы на вечеринке, берем фотоаппарат, делаем селфи… Вспышка! И появляется чуть смазанное фото, полное задорной силы юности. Нарисованная картинка так захватила меня, что покупка фотоаппарата казалась первым решительным шагом к ней. Я провела пальцем по чехлу. Мне понравилась элегантность старого фотоаппарата. Он был изящно-черный и ладный в отличие от современных махин. И название «Смена» было так красиво написано, будто от руки, аккуратно, как в школьной тетради.

– Подскажите, а сколько?..

– Что? Фотоаппарат?

– Да.

– За пятьсот рублей забирай. Но ничего о сохранности и качестве сказать не могу.

– Хорошо.

– Ну смотри, я предупредила. Потом не приходи ругаться, сразу говорю: деньги не верну.

– Хорошо, хорошо.

Когда дождь перестал, я вышла из магазина. В нос ударил запах сырого асфальта. Было промозгло. Холодный ветер залетал под плащ и свитер и неприятно кусал живот.

Я вынула фотоаппарат из чехла и приложила его к глазам. Потом убрала. И снова поднесла. Мир через глаз прошлого выглядел немного размытым и желтоватым. Я убрала фотоаппарат в чехол, прижала к груди и быстро пошла домой.

В квартире было тепло. Судя по бряцанью ложек, родители, как и всегда в тишине, пили чай. Я прошла на кухню в плаще и показала им свою находку.

– Ну и зачем? – спросил папа.

– Здорово же, пленка… Пап, только мне надо, чтобы ты показал, как он работает.

– Ой нет. Я в свое время намучился. Я вот не понимаю, Вер, у тебя в телефоне камера в десять раз круче, чем у этого старья! Снимок сразу же появляется, проблем никаких, все за секунду! Ну зачем тебе эта головная боль?

– Ну хочется ей, – сказала мама, – пусть…

– Да пожалуйста, пожалуйста. Просто зачем?

– Так ты научишь? – спросила я.

– Давай сама. В Интернете все есть. Это не так сложно.

– Мам, а ты?

– Ой, я не умею, Верунь.

Весь вечер я провозилась со своей покупкой. Сначала долго оттирала чехол и корпус от старой пыли и грязи. Затем смотрела видеоинструкции к фотоаппарату. Расстояние до объекта, количество света…

«Неужели одноклассницы тоже во всем этом разбираются?» – удивилась я.

Почему-то казалось, что единственное отличие старого фотоаппарата от современного в том, что нужно проявить потом пленку. Кстати, о ней. В нашем городе пленок не продавали, пришлось заказывать ее из соседнего, и туда же потом нужно было бы по почте отправить на проявку. А это все долго…

Так толком ни в чем и не разобравшись, я отложила фотоаппарат и с разочарованием на него посмотрела. И зачем только я его купила? Все слишком сложно. Картинка с подружками уже начала меркнуть в моей голове, и, расстроившись, я пошла спать.