Текст книги "Великое плавание"

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДОРОГА ДВОРЯН

ГЛАВА I
Возвращение к жизни

С трудом я поднимаю веки.

Комната так ослепительно бела, что на глазах у меня выступают слезы. Я хочу пошевелиться, но голова моя кажется налитой свинцом, такая она тяжелая. А вот моя рука, лежащая поверх одеяла. Какая она тонкая, белая и нежная! Сколько времени понадобилось для того, чтобы с моих ладоней и пальцев сошли грубые мозоли?

Треугольная тень быстро пробегает по потолку – это кто-то прошел мимо окна. Я пытаюсь крикнуть, и сам не узнаю своего голоса.

Приоткрывается дверь, и в щелку заглядывает испуганное лицо Хуана Росы.

– Роса, что это со мной? – спрашиваю я, и мне самому смешно, каким тоненьким голоском я говорю.

Я начинаю смеяться и смеюсь до тех пор, пока меняне одолевает приступ кашля. Хуан Роса продолжает испуганно смотреть на меня.

– Подойди сюда, Хуаното, – говорю я. – Чего ты боишься?

Вдруг страшная догадка приходит мне в голову, и я осматриваю свои руки, ноги и грудь. Нет, на коже нет никакой сыпи и пятен.

– Иисус, Мария, Иосиф, Иоаким и Анна! – восклицает Роса, не переводя дыхания. – Франческо, ты узнал меня? Ты не будешь больше бросаться на людей и грызть веревки, которыми тебя связывали?

Мне хочется поднять руку и показать ему, какая она белая и нежная, точно у знатной синьориты, но я не в силах пошевелиться.

– Зачем меня связывать? – говорю я, и на меня опять нападает беспричинный смех. – Посмотри, я и без веревок лежу, как связанный.

– Значит, хвала господу, ты уже выздоравливаешь! – говорит Роса с облегчением и отваживается подойти ко мне на несколько шагов. – А вот еще пять дней назад ты стонал в бреду и кидался на других больных. Доктор Чанка велел тебя связать как безумного и запереть в кладовую. Но посмотри, что это за кладовая! Пока в ней хранят припасы, но вообще это будет дом адмирала. Я сам для тебя побелил эту комнату, так как раньше из расселин камня выползали сколопендры и сороконожки.

В изнеможении я закрываю глаза.

– Что с тобой? – спрашивает Хуан Роса.

– Хуаното, – жалобно говорю я, – какие страшные сны я видел!

– Глупости, – отвечает он, – ты был в бреду.

Да, конечно, все эти ужасы – разрушенный форт, мои скитания под палящим солнцем, – все я видел в бреду.

– Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното? – жалобно говорю я.

– Тебе нельзя еще так много говорить, – отвечает Роса. – Давай я лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море.

В открытое окно доносится тихая, грустная песня. Я закрываю глаза и слушаю.

– Это поют индейцы, – говорит Роса.

Он взбивает солому и усаживает меня. Он обращается со мной, как с ребенком, и я покорно подчиняюсь ему. Но мне в окно не видно моря. Перед моими глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и кое-где на них темнеет фигура человека.

– Ну, а теперь усни, – говорит Роса, – и постарайся поскорее выздороветь.

Я снова учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает меня, и я ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля.

– Вот точно так же ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала, – говорит Роса, – он встал два дня назад. А заболел он позже твоего.

Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы.

– Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, – говорит он, смеясь. – Недаром вчера я подходил к тебе с такой опаской. Но ничего, это на четыре дня освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь и ничего не делать?

Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не закончен, но он уже и сейчас имеет очень красивый вид.

Из камня, как и дом адмирала, отстроены церковь и городской склад. Остальные строения будут деревянные. Каменщики проработали всю ночь на 6 января, но зато на крещенье в церкви была отслужена первая торжественная обедня.

Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом.

– Адмирал сейчас сам болен, – говорит Хуаното, – но он распорядился, чтобы его отсюда перенесли в помещение склада. Вот видишь это длинное здание? Там сейчас устроили лазарет.

– Так много сейчас больных в Навидаде? – спрашиваю я.

– Наша колония называется Изабелла, – отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. – Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители. кроме Орниччо! – добавляет он поспешно.

Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив.

Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. Но, хвала богу, Орниччо жив!

– Роса, – спрашиваю я, – почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив.

Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.

– Молчи! – шепчет он. – Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса.

Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.

– Но ты мне так и не докончил об Орниччо, – говорю я дрожащим голосом.

Роса рассказывает, что среди развалин был найден железный ящик с бумагами дона Диего де Арраны, а среди них – список всех самовольно покинувших форт. Имени Орниччо не было среди них. Среди тех одиннадцати, похороненных подле форта, тоже его не было. Хотя они и пролежали свыше трех месяцев на открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде, так по одежде и украшениям.

– И знаешь, кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? – говорит Роса. – Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его грешную душу! Наверное, его преступления не дают ему покоя, и он кричит громче всех.

– Роса, – говорю я, щелкая зубами от ужаса. – Роса, как же я теперь останусь один в этом пустом доме?

– Вот тут будут наши огороды, – говорит Роса, – а вот это все пространство будет возделано под поля.

Бедный малый, он сам рад покончить с разговором о мертвецах. Я тоже боюсь к нему возвращаться.

– Если бы не лихорадка, – продолжает он, – здесь был бы настоящий земной рай. Наши садовые семена дали всходы через пять дней после посева, а овощи за восемь дней достигают большего роста, чем в Испании за двадцать. Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как хорошо здесь жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали в горы целую кучу народа. Ты знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький, черный? В его распоряжение адмирал дал двадцать человек, да рыцарю Горвалану еще десять, и все они отправились искать золото. Как будто бы не золото эта земля, которая творит прямо-таки чудеса!

– Это мы так думаем, – отвечаю я, – потому что мы сами мужики и привыкли копаться в земле. А разве богатые и знатные синьоры приехали сюда ради этого?

Группа индейцев спускается с холма и направляется по дороге мимо дома адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на конвой – так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных.

Индейцы идут с унылыми лицами, беспомощно опустив руки. Но они не связаны.

– Что сделали эти люди? – спрашиваю я.

– Это сменяются рабочие. Сейчас надсмотрщики приведут другую партию. Но что ты смотришь на них с таким участием? – говорит вдруг Роса с раздражением. – Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи! Я уговорил своего дядьку отправиться за океан, а теперь бедняга рвет на себе волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами.

– «Как со скотом или с индейцами»! – повторяю я с горечью.

Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане.

Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.

Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.

Индейцы поют:

– «Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: „Молись моему богу!“ Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. „Они большие и сильные, – сказал монах, – они будут на меня работать“. „Дай мне много золота, – сказал монах, – и ты останешься в живых“. Беги, индеец!»

Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу.

Первое мое дело – навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.

Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше.

То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с «Маргиланты». Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег.

В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту.

В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.

Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка.

– Входи, Руппи, – говорит он ласково. – Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе.

ГЛАВА II
Прекрасный остров Эспаньола

Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами.

– Здравствуй, господин буян! – говорит он. – Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! – добавляет он с досадой.

Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.

Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил.

Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.

– Уже четвертый человек сегодня! – говорит он. – Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?

– О чем вы говорите, отец Берналь? – спокойно спрашивает господин.

– Ежедневно умирает по шесть – семь человек, – отвечает монах. – Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.

Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!..

– Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, – говорит монах, – но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.

– Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, – холодно возражает господин. – Я вот проболелнесколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. Пиши, Франческо, – обращается он ко мне. – Вот я остановился на словах «как известно».

Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты.

У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.

– «Как известно, уже вашим величествам, – диктует адмирал, – остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства. «От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем.

– Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? – вдруг ласково спрашивает адмирал. – Сколько времени ты проболел?

– Месяц и десять дней, мессир, – отвечаю я.

– Это ничего не значит, – бормочет он про себя. – Мавр не мог ошибиться. Орниччо заблудился в лесу или заболел. Здесь нет диких зверей, а индейцы щедры и гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться. Пиши дальше: «Жители этой прекрасной страны хорошо знакомы с лекарственными свойствами трав и деревьев, что даст нам возможность не загружать в дальнейшем отправляемые из Испании корабли лекарствами, а употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь, что к концу года мне удастся их всех обратить в нашу святую католическую веру. Щедрая природа, не требующая забот о завтрашнем дне, развила в них любовь к гостеприимству; встреченные здесь мной индейцы все без исключения обладают добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать на пользу своих новых господ. «Грустная песня индейцев приходит мне на ум. Как бы отнесся к ней господин, если бы он ее услышал? Я уверен, что только во время болезни адмирала с индейцами стали обращаться с такой суровостью. Вот он встанет и все переделает по-своему.

– «Что же касается золота, драгоценных камней и благовоний, – продолжает свое письмо адмирал, – то и такими не обижена эта местность, достойная называться земным эдемом. Устья рек здешних полны золотого песка, а в горах, по рассказам индейцев, золото находят в самородках; для поисков самородного золота я отрядил две экспедиции под начальством рыцаря Горвалана и достойного родственника вашего, синьора Алонсо де Охеды».

Я чувствую, что еще немного – и перо выпадет у меня из пальцев, такая одолевает меня слабость. Я смотрю на адмирала. Лицо его побледнело еще сильнее, а под глазами залегли круги, словно наведенные синей краской.

– Ну, довольно на сегодня, – говорит он, со стономоткидываясь на подушки. – Так как ты еще слишком слаб для физической работы, то с завтрашнего дня будешь являться сюда ко мне к шести часам утра ежедневно, пока не оправится синьор Марио. Ступай отдохни!.

Я дошел до двери, когда адмирал меня окликнул.

– Слышал ли ты что-нибудь о голосах мертвых? – спросил он, глядя на меня в упор.

– Мне передавали, что наши матросы слышали какие-то голоса на берегу залива Покоя, – ответил я.

– А ты сам – тебя ведь нашли на берегу залива, – ты разве ничего не слышал? – пытливо спросил адмирал.

Спохватившись, что могу помешать розыскам моего друга, я ответил уклончиво:

– Я четыре часа пробродил по острову без шляпы, и солнце сильно прижгло мне голову. Если бы я и слышал какие-нибудь голоса, то это скорее могло быть признаком начинающейся у меня лихорадки.

– Смотри мне в глаза, Франческо Руппи, – строго сказал адмирал, – отвечай прямо: слышал ты голоса мертвых на берегу залива Покоя или нет?

Огненные голубые глаза адмирала глядели мне прямо в душу, и, не в силах утаить от него истину, я прошептал:

– Да, я слышал их, господин мой!

Какая радость! Сегодня десятники оповестили население колонии о том, что посланный на разведку в горы Сибао рыцарь Охеда возвратился с добрыми вестями и ради этого случая все ремесленники, солдаты и матросы на половину дня освобождаются от работ. В полдень в церкви будет отслужена торжественная месса, а затем мы прослушаем из уст самого рыцаря рассказ о его приключениях. Мне представлялся удобный случай повидаться со всеми моими друзьями, и я с нетерпением принялся натягивать на себя праздничный наряд. Но какая жалость: платье висело на мне мешком, как с чужого плеча, – до того я похудел за время болезни.

Солнце стоит уже высоко, и я опрометью бросаюсь к двери. Но кто-то уже распахнул ее раньше меня, и я налетаю на длинную, нескладную фигуру. Столкнувшись лбами, мы отскакиваем в разные стороны, и тут только я узнаю моего милого синьора Марио.

– Куда ты так спешишь, Франческо Руппи? – говорит он, потирая ушибленный лоб.

И я невольно бросаюсь к нему в объятия, забывая о том, что я только полуматрос, полуслуга, а он ученый человек и секретарь адмирала.

– Я принес тебе добрую весть, – говорит он. – Синьор Охеда разыскал в горах золото. И, воспользовавшись добрым настроением адмирала, я уговорил господина взять тебя с собой в поход, так как он сам думает отправиться на разведки. Только боюсь, что понапрасну поторопился, – добавил он, с сомнением оглядывая меня. – Ты такой худой, желтый и слабый, что будешь только помехой в пути.

– Не думаете ли вы, что вы толстый и розовый? – сказал я, целуя его руки. – Хорошо, что в Изабелле нет зеркал. Толстыми и румяными здесь могут быть только идальго да монахи, которые молятся и отдыхают, пока мы работаем.

То же самое сказал мне сегодня Хуан Роса. Я столкнулся с ним при входе в церковь. И он указал мне, где стать.

– Сейчас все так обносились, что по одежде никак нельзя отличить идальго от мужика, – сказал он, – но, если ты увидишь полное и розовое лицо, так и знай, что это патер или дворянин. Несмотря на приказ адмирала, они все отлынивают от работы, а мы по шестнадцать часов мокнем в воде на постройке дамбы, а потом валяемся в лихорадке.

Правду сказать, не мы одни валяемся в лихорадке. Побывав в больнице, я видел там много патеров, идальго и офицеров; болезнь косила людей, невзирая на их положение или происхождение, но действительно священники, монахи и знатные господа старались под любым предлогом отказываться от общественных работ, возложенных на них адмиралом.

А между тем приказ господина, развешанный по стенам и ежедневно читаемый с амвона в церкви, гласил следующее:

«Я, Кристоваль Колон, главный адмирал Моря-Океана, вице-король и генерал-губернатор островов и континента Азии и Индии, всем идальго, священникам, чиновникам, офицерам, солдатам, матросам, ремесленникам и хлебопашцам, имеющим пребывание в нашей заокеанской колонии Изабелла на острове Эспаньола, повелеваю: невзирая на возраст, сан, благородство происхождения, имущественное положение и другие заслуги, из внимания к временным трудностям, переживаемым из-за отсутствия рабочих рук, всем без исключения одинаково нести общественную службу, состоящую в постройке помещений, годных для жилья, возведении амбаров для хранения хлеба, укрепления берега дамбами и плотинами, а также постройке мельниц, винных погребов и прочая и прочая».

ГЛАВА III
Берналь де Лиса и Фермии Надо

Так как церковь наша была единственным зданием, могущим вместить все население колонии, то часто ею пользовались при объявлении тех или иных приказов и распоряжений.

Сегодня же мы не расходились после мессы, желая выслушать, что нам поведает рыцарь Охеда о своих удачах.

Господин наш, адмирал, взяв его за руку, возвел на амвон и, обратясь к почтительно притихнувшей толпе, произнес:

– Вот перед вами один из знатнейших идальго Кастилии, человек, который не обманул доверия ваших монархов и вашего адмирала. Слушайте его!

Взойдя на амвон, Алонсо де Охеда вытащил из ножен свою длинную шпагу и положил ее на аналой. Затем, по его знаку, двое солдат внесли какой-то тяжелый предмет, обернутый платком, и установили его рядом со шпагой.

– Я видел много лесов, рек и гор, – сказал рыцарь, снимая шляпу и делая ею приветственный жест по направлению к внимательно слушавшей его толпе, – но их впоследствии опишут, конечно, придворные поэты. Я не монах и не адвокат и поэтому не умею красно говорить, – продолжал он, с трудом поднимая завернутый в платок предмет, – но я заявляю вам, что две недели пробыл в отсутствии и привел свой отряд обратно в отличном состоянии. Мои люди бодры и свежи, лошади сыты, оружие в порядке, и, однако, я добыл, – сказал он, снимая платок со стоящего перед ним предмета, – золота в количестве, достаточном, чтобы оплатить содержание регулярной армии из пятисот человек на протяжении трех месяцев!.

Рассказы о золоте, привезенном рыцарем, уже ходили среди населения, но все ахнули, разглядев лежащий на аналое самородок.

Я, как и все, привстал с места, и, когда хотел опять сесть, оказалось, что скамья занята соседями. Устроившись у стенки поудобнее, я приготовился слушать дальнейший рассказ рыцаря, но с удивлением увидел, как он, надев шляпу и вкладывая шпагу в ножны, спускается с амвона.

Быть может, кое-кто, подобно мне, и ожидал от Алонсо Охеды обстоятельной повести, описывающей его приключения, но большинство солдат, матросов и ремесленников с восхищением обсуждали его рассказ.

– Этому совсем не нужно тратить много красноречия! – сказал, прищелкивая языком, мой сосед. – Еще три дня назад все возмущались тем, что ради него у нас забирают рабочие руки, а вот он выложил несколько десятков унций золота, и все проглотили языки.

Занятые разговорами, выжидая, пока синьоры выйдут из церкви, мы не обратили внимания на давку и замешательство у входа, полагая, что это обычная вещь при таком огромном скоплении народа.

Внезапно наше внимание привлекли громкие возгласы. И, обернувшись, мы увидели, как дон Охеда, только что покинувший церковь, верхом на коне, с поднятым мечом въехал чуть ли не в самый притвор храма.

– Именем адмирала, – кричал он, – ко мне, мои солдаты!

Не прошло и нескольких минут, а вокруг рыцаря уже вертелись на конях его молодцы, наезжая на толпу и размахивая мечами.

– Измена! Адмирал в опасности! – кричал дон Охеда. – Ко мне, мои солдаты!

Никто не знал, в чем дело, все стремились к выходу. И через минуту вся площадка перед церковью была запружена народом. Окликая друг друга, мы расспрашивали соседей о случившемся, но никто ничего не мог сказать. В толпе побежали слухи о взорванной набережной и о затопленных водой складах с припасами.

– Ко мне, мои храбрецы! – кричал Охеда.

И все теснились поближе к нему. Откуда-то привезли оружие, и рыцарь раздавал его всем, подходившим к нему. Я был в первых рядах, и впервые в жизни у меня в руках очутился большой тяжелый меч.

Рыцарь узнал меня в толпе и кивнул мне головой.

– Солдаты, за мной! – сказал он окружающим его молодцам. – Мы арестуем изменников. А ты, – обратился он ко мне, – ступай с отрядом охранять дом адмирала.

Ничего не понимая, в недоумении мы двинулись к дому адмирала, а Алонсо Охеда верхом на своем бешеном коне помчался вниз по улице.

Я еще стоял на часах у дома адмирала, когда час спустя мимо нас рысью проехали два солдата, гоня копьями перед собой двух связанных окровавленных людей.

– Это Берналь де Писа, контадор,[83]83
  Контадор (исп.) – счетовод, бухгалтер.


[Закрыть] – сказал, присматриваясь к ним, стоявший рядом со мной солдат, – а вон тот маленький, со шрамом, королевский пробирщик Фермин Кадо.

И только глубокой ночью Алонсо де Охеда, объезжая Изабеллу, снимал все расставленные им посты. Наутро через глашатая население было оповещено, что два злодея – Берналь де Писа и Фермин Кадо – составили заговор на жизнь его превосходительства адмирала, имея задачей нарушить благосостояние колонии, лишить крова бедных переселенцев и погубить голодом благородных синьоров. Негодяи рассчитывали оправдаться перед их королевскими величествами, взвалив на адмирала целый ряд обвинений, а в их числе недостаточную якобы добычу золота на Эспаньоле. В толстой палке у Берналя де Писы нашли письмо, в котором он сообщал государям, что адмирал, отобрав у дикарей золото, накопленное в течение десятилетий, показал его как однодневный приход и что, таким образом, в дальнейшем доходы государства будут не увеличиваться, а уменьшаться.

Пожалуй, не один Берналь де Писа думал таким образом, однако небольшая экспедиция Алонсо де Охеды так разительно опровергла эти обвинения, что о них даже не приходится говорить.

Изменники и бунтари обвиняли адмирала в неправильности сведений, отсылаемых в Европу. Глашатай твердил, что сие есть ложь и вымысел мятежников, желающих захватить власть в свои руки.

Я вспомнил маленькую комнатку больницы и адмирала, между приступами лихорадки диктующего письмо о «благодетельном» климате Эспаньолы. К счастью, я ни с кем не решился поделиться своими мыслями.

Оба бунтовщика были арестованы и отправлены в Испанию для суда над ними.

Случай для этого представился благоприятный, так как господин решил отрядить в Испанию под начальством Антонио де Торреса четыре судна за припасами и медикаментами, в которых в колонии уже ощущался большой недостаток.

Между тем адмирал деятельно готовился к экспедиции за золотом в глубь острова.

В первых числах марта он собрал четыреста хорошо вооруженных и обученных солдат, из них сто пятьдесят кавалеристов. Кроме этого, с нами должны были отправиться рабочие, рудокопы и ремесленники, а также носильщики, нагруженные различной кладью, так как лошадей у нас было немного и ими пользовались только для военных целей.

Наш отряд, таким образом, составлял уже свыше тысячи человек. Все необходимые приготовления были наконец закончены, и на рассвете 12 марта мы, развернув знамена, под звуки барабанов и труб выступили из форта.

Это было красивое зрелище. Господин распорядился, чтобы я выждал, пока все, до последнего рабочего, не спустятся в долину, а затем известил об этом его, находящегося во главе войска.

Впереди отряда шли музыканты. Били барабаны и литавры, оглушительно рокотали трубы. Рвались по ветру разноцветные знамена; я их насчитал до двадцати двух, так как здесь присутствовали рыцари, составляющие цвет Соединенного королевства, и каждый привез с собой свое знамя. Я видел борющихся медведей, рыб, орлов, убивающих цапель, просто цапель, звезды и солнца, но над всеми на высоких древках развевались замки и львы Кастилии и Леона и зеленые знамена с инициалами государей. Начищенные латы так сверкали на солнце, что больно было глазам; за солдатами шли рудокопы с кирками и лопатами, ремесленники с пилами и топорами, носильщики ив самом конце огромная толпа индейцев.

Как блестящая длинная змея, сверкающая чешуей, отряд свернул в долину. Ворота форта захлопнулись, и я, вскочив на лошадь, помчался к адмиралу.

Мне недолго дали покрасоваться на высоком коне. Адмирал немедленно приказал мне спешиться и занять свое место в рядах.

Господин писал королеве о прекрасных ровных дорогах этой страны, но в долине, где мы проходили, и тропинок-то не было. Высокая ярко-изумрудная трава, примятая нашими ногами, тотчас же выпрямлялась, и я с изумлением подумал о том, что вот здесь пройдет более тысячи человек, а на этой сильной сочной траве не останется даже и следа.

Но, оглянувшись, я увидел, что на беспредельном бархатно-зеленом ковре, там, где прошло наше войско, уже легла протоптанная темная полоса.

Равнина была безлюдной. Только птицы в ярком оперении с резкими криками пересекали наш путь да изредка переползала дорогу длинная, дивной окраски ящерица. Синьор Марио, шедший рядом со мной, то и дело нагибался, чтобы сорвать редкий цветок или поймать бабочку.

К вечеру этого дня мы пересекли равнину и расположились лагерем у подножия высоких гор, покрытых густым лесом.

Развели огни. Люди собрались у костров; веселые песни и смех звенели в воздухе. Двигаться по роскошной долине было значительно приятнее, чем работать на дамбе или таскать тяжелые камни, и никто не завидовал оставшимся в крепости.