Текст книги "Я буду летать! Первая русская женщина-летчица Зинаида Кокорина"

Зинаида Сергеевна Смелкова
Я буду летать! Первая русская женщина-летчица Зинаида Кокорина

© З. С. Смелкова, 2016

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2016

От автора

Это повесть о моей матери – Зинаиде Петровне Кокориной. Не написать её я не могла. По существу у меня были соавторы: сама З. Кокорина – её двенадцатистраничная автобиография, написанная по просьбе Центрального Музея авиации и космонавтики (там же хранящаяся) и очерк В. М. Пескова, опубликованный в «Комсомольской правде» в 1969 году. Естественно, что эти тексты стали и сюжетной, и документальной основой повести. Фрагменты из них я выделяю, но не обычным способом цитирования (выделение мешало бы целостному восприятию текста), а особым знаком + в начале и в конце цитаты, внизу страницы – обозначение источника. Использование этих источников во многом определило и тип повествователя: книга написана от первого лица.

Предисловие
В начале были письма…

Утренний свет как-то незаметно проник в комнату и по-новому осветил беспорядочную груду писем, разбросанных на постели старой женщины. Настольную лампу на прикроватной тумбочке можно было выключить.

Необыкновенная бессонная ночь – многоголосая, разноцветная, озаряемая вспышками забытых воспоминаний, – уходила… Вчера курьер «Комсомолки» привёз ей большой бумажный пакет писем. «Василий Михайлович просил передать: это отклики на его очерк. Посмотрите: большинство из писем адресовано вам».

Конверты были разные, но почти на каждом из них перед её фамилией стояли слова «Первой летчице»: «Первая» – так назвал свой очерк журналист Василий Песков[1]1
  В. Песков. Первая. Комсомольская правда, 04. 02. 1969. Далее – ссылки на этот источник.


[Закрыть].

Песков появился неожиданно в ее московской квартире, полученной всего полгода назад. Появился «по наводке» одного из её старых друзей, бывших учлетов-качинцев, с большим трудом добившихся ее возвращения в Москву после реабилитации. Между двумя фотографиями разместилось несколько фактов из жизни первой советской летчицы, выпускницы знаменитой Качинской школы. Так вернулось забытое имя.

Было это очень давно, если мерить время марками самолетов.

Это было в годы, когда страна не имела еще своих самолетов, летали на покупных французских «Фарманах», «Ньюпорах»…

Полет был праздником. Минут десять-пятнадцать праздника. Остальное – будни. Подъем до солнца, отбой поздно вечером…

Тут я хорошо узнала, что значит «неженское дело». Надо было не просто поспевать за мужчинами. Середнячком свое право я не могла утвердить. Надо было стать первой…

И она была первой во всем. Её выбрали старостой группы. Она первая освоила самолет. И когда подошло время летать без инструктора, первой назвали ее фамилию…

Фотографии, помещенные в газете, разделяло сорок пять лет, но время не могло изменить главного в человеке: «Сильному и красивому Русскому человеку – Зинаиде Петровне Кокориной – с глубоким искренним уважением» – подписал ей свою книгу очерков талантливый журналист Василий Песков.

Публикация очерка Пескова оказалась камнем, сдвинувшем лавину писем-воспоминаний друзей ее молодости.

Сколько человек откликнулось на очерк Пескова!

Откликнулись друзья-военлеты, с которыми училась она, и бывшие её ученики, участники Отечественной войны, те, с кем вместе создавала в небольших городах огромного Союза авиаклубы Осовиахима, выраставшие потом в Авиаучилища – все они строили Воздушный флот страны. Она была одной из легенд первого поколения – и радость возвращения её имени была искренней и шумной.

«Зина, Зинуша, драгоценнейшая наша Зинка Кокорина – один из красивейших символов, даже знамен нашей, уже далеко отлетевшей эпохи! Я ведь давно потерял тебя из виду. И вот Песков крикнул о тебе – к величайшей моей радости. К сожалению, не так громко и внятно, как следовало бы. Оно и понятно: как он смог бы вжиться в душу нашей эпохи, особенно в такую деликатную область, как авиация… В результате получилось произведение бледноватое, гораздо ниже многих других опусов этого во всех отношениях замечательного и сильно любимого мной журналиста.

В очерке даже вскользь не отмечено, на какой героический подвиг ты шла, поступая в летную школу – тех лет и с тем техническим уровнем учебных самолетов. Это несомненно был героизм. Я отлично помню, как в одну неделю могло гробануться два-три человека. На твоих глазах Роном перебило пополам Нину Чудак. Через несколько дней разбился Поэль – самый близкий тебе человек. Последнее напряжение возникло в школе после полета Иевлева, когда было подано сразу 10 (десять) рапортов об отчислении. Я скажу прямо: все наши курсанты были отважными людьми! Так ведь почти все они прошли через горнило гражданской войны, многие хватили еще и первую империалистическую. Но ты же была ещё девчонкой, к тому же симпатичной. Откуда взялась такая решимость? – многие не могли понять. Кажется, я понимал и очень хотел, чтобы ты завершила свое дело. Присматривал за тобой, как за ребенком. Помнишь, как я упросил тебя отказаться от юбки, чтобы в полете свободная одежда не зацепила бы какую-то деталь аппаратуры? Не я один – сколько ребят берегли тебя. И ты взлетела! Первой из нашей группы была допущена к самостоятельному полету. Красный военлет!

Я ничего не знал о тебе после твоего направления в Серпухов. Видно, крутая жизнь была у нас обоих. Напиши мне. Обязательно.

Твой старинный и верный друг Дмитрий Мель».

Вот письма от других друзей – из Качи, Серпухова, Кировограда… Есть и московские адреса (явно новые). Некоторые, боясь, что она могла забыть адресата, вспоминают детали – важные или смешные, но общие, дорогие для обоих. Забавная рожица в большом летном шлеме на тренировочном самолете непочтительно-любовно именовавшемся «Аврушка», упоминание прозвищ инструкторов-наставников, общее название которых было почтительным – Бог (!). Её инструктором был Борис Туржанский, позже – Герой Испании. О его преждевременной смерти она уже знала. О судьбе многих других – узнала из этих писем.

Были письма не только от летчиков.

«Много на нашей земле есть профессий, связывающих людей дружбой, но нет крепче дружбы авиационной, воздушной. Ни один механик никогда не забудет своего летчика, которому, может, и всего-то один раз готовил самолет: проверил каждый болт, каждый трос, ибо от этого зависит жизнь. Я счастлив, что готовил к полетам ваш самолет – примите земной поклон – первая женщина красной советской авиации» (Борис Полетаев)[2]2
  Песков В. М. Первая. Очерк. Комсомольская правда, 04. 2. 69 г.


[Закрыть].

А вот подпись вроде бы совсем незнакомая – Милавин Прокопий Васильевич: «В газете я увидел многоуважаемую Зинаиду Петровну Кокорину. Она была инструктором Школы высшего пилотажа в городе Серпухове в 1924 году. Я у нее был механиком самолета «Фокер. Д-11». Сказать, что она была строгой – не совсем точно. Требовательной – ко всем и к себе в первую очередь. Она приходила на аэродром раньше всех, к её приходу я мотор уже опробую и она завсегда первый вылет делала сама. Самолет «Д-11» в то время считался истребителем первого класса, но технической проверки каждый раз требовал тщательной. На нем Зинаида Петровна делала фигуры высшего пилотажа, курсанты её группы гордились и любили её и весь технический персонаж относился к ней с теплым уважением. Всегда давали отпор, когда кто-то из мужчин-летчиков (были и такие) пытался назвать эти фигуры – «дамские штучки». Потом вроде бы замолчали. Убедительно прошу передать Зинаиде Петровне, что я ее механик. Она меня вспомнит. Обязательно»[3]3
  Песков В. М. Первая. Очерк. Комсомольская правда, 04. 2. 69 г.


[Закрыть].

Милавин. Милавин… Имя? – Прокопий. Да. Прошей звали молодого застенчивого механика, первым добежавшего до её чудом приземлившегося самолета. И отчаянный крик: «Я же предупреждал вас…!» Это он требовал тогда еще раз проверить крепление крыла вновь прибывшего самолета. Отложить полет. Она настояла на первом вылете. Каким чудом удалось ей посадить на крыло набиравший высоту и внезапно рухнувший самолет? «Считай, пронесло,» – тихо сказал один из врачей. А вот механик кричал на пилота, наверное, в первый раз… «Помню, Проша. Помню. Хорошо, что ты жив и остался в авиации».

Гора писем. Кому отвечать? Она вновь перекладывает письма. Стоит их как-то сгруппировать?

На чистом листке бумаги появляются два столбика фамилий: слева друзья-авиаторы, о чьей судьбе узнала она из писем, справа – фамилии тех, о ком спрашивают адресанты, полагая, что она что-то может знать. Это главное: информация, которую ищут и ждут. Среди знакомых имен много погибших на войне – об этом, наверное, уже знают. Хотя детям и внукам дорога каждая деталь из событий довоенной молодости их отцов… Ещё нужнее – помочь тем, кто хочет узнать о судьбе «потерянных», вернуть честные имена людям и просто забытым, и, тем более, незаслуженно оклеветанным и «втихомолку» реабилитированным посмертно или через годы вышедшим из концентрационных лагерей. Почти в каждом письме ее о ком-то спрашивают. А вдруг она что-то слышала? Ведь узнал же о ней самой известный журналист Василий Песков? Только говорить нужно все. Читатель уже о многом знает или догадывается. Вот одно из писем на имя Пескова, переданное ей.

«Уважаемый Василий Михайлович! Вы всегда рассказываете об интересных людях как-то просто и убедительно, с большой поэтичностью. Вот и ваш очерк за 4 февраля 1969 года под заголовком «Первая» – о Зинаиде Петровне Кокориной. Любопытная судьба. Очень даже. О таких людях говорят: большая цель рождает большую энергию. До какого-то отрезка ее судьбы вы дали почувствовать эту энергию Кокориной. Но… вы видели, как добре гарцующий ручей вдруг исчезает в ненасытном песке? Что-то вроде на полном скаку – стоп! Вот именно так на этот раз у вас получилось.

У меня сложилось впечатление, что с Кокориной вдруг что-то случилось. А что – не понял. Ибо в ответе на вопрос стюардессы, так печально прозвучавшем: «Да, дочка, за последние 33 года…», – нет никакого намека, что же случилось, коль она уже 33 года так далека от любимого дела. Почему вдруг судьба загнала ее в Киргизию и сделала почти никем не знаемой? Этот вопрос не мог не возникнуть, не мог оставить равнодушными ваших читателей. Что же случилось?

С большим уважением Борис Козырь. 6. 02. 69 г.»[4]4
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть].

Наверное, вопрос возник не только у Бориса Козыря. Ответ на него, возможно, угадывается теми, кто ждет ответа от нее самой. В моем архиве много таких писем. Об этом нужно писать. Само слово «репрессия» редко появляется в письмах. Чаще – спрашивают с надеждой: «Не слышала ли о…?»

Спрашивают об иностранцах-выпускниках Качи. Имена многих известны: они стали героями Испании, героями Великой Отечественной войны. Судьбой Примо Джибелли, например, интересуется несколько человек. Безвестно исчезли люди, очень известные по довоенной службе. Так, болгарина Ангела Строилова, бывшего потом начальником Луганской авиашколы (1931–1933 г.), разыскивает Алексей Васильевич Никитин, тогда – начальник Штаба авиаэскадрильи, ныне генерал-полковник авиации. В том же письме ко мне – вопрос о втором их друге – Абдуле Кариме: «За любую строчку об Абдуле Кариме буду очень признателен».

Известны имена героически погибших в войну однокурсников – спартаковцев. А вот вопрос еще об одном из них: «Людвиг Юрашек был оставлен на Каче инструктором до 27 года. Потом – руководил одной из новых авиашкол. Был репрессирован в 1938 году. Дальнейшая судьба неизвестна» (Из письма Л. Е. Озеранер)

От нее самой, Зинаиды Кокориной, так неожиданно появившейся (да ещё и адрес известен!), ждут любых сведений о бывших учлетах-качинцах.

«В 23–24 годах там учился и мой муж, испанский политэмигрант коммунист Рамон Касанели. Слышала, что мой муж погиб в Испании. Знаете ли вы что-нибудь о нем?». (Мария Фартус)[5]5
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

Ещё запросы о коминтерновцах: норвежец Ульсен, кореец Ли да Мун… Очевидно, ищущие используют малейшие возможности. А вдруг? Совсем тонкая ниточка: обратиться к ней через Пескова.

«Все названные имена мне хорошо знакомы. Хотелось бы узнать хоть что-то об их дальнейшей судьбе». (Сергей Баров)[6]6
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть].

«О Зине Кокориной с момента окончания ею школы до вашей статьи ничего не слышал, хотя продолжал служить в ВВС. Был слух, что она где-то под Киевом в 30 годах гробанулась. Но вот ее современная фотография! Узнаю эти лучистые глаза и через сорок лет!

Бывший авиамоторист в 1924 году, самолет Аврушка № 29 Смирнов Николай».

Вот уже весь листок исписан знакомыми фамилиями. Она обязательно ответит письмом каждому, совсем коротко, только факты. И сделает это сейчас, не откладывая. Главное о себе и о тех немногих однокурсниках, о судьбе которых она знает, а с некоторыми даже встречалась в последний год. Вот и этот очерк Пескова, прежде всего, – их заслуга.

А вот как ответить другим адресантам – незнакомым и явно молодым? Людям совсем другого поколения, которых взволновала ее судьба и которые ждут от нее ответа, надеясь, но не очень веря в такую возможность.

Столбик конвертов от таких людей не меньше первого. Содержание писем, особенно коллективных – «красных следопытов» или членов клуба «боевой славы» (из Тюмени, Пущина, Оренбурга, Уссурийска и пр. – почему-то из малых городов больше) достаточно конкретно и стандартно: «изучаем историю ВВС… историю конкретной авиашколы…», или «жизнь наших героев-земляков…», или просто «хотим знать о людях героической судьбы… Напишите нам, пожалуйста!»

Индивидуальные письма гораздо ярче, проникновеннее. Видно, история, рассказанная Песковым, как-то соприкоснулась с мечтой, с раздумьями о будущей жизни и с вечным юношеским вопросом: «делать жизнь с кого?» Почти все такие письма от девочек.

«Здравствуйте, уважаемая Зинаида Петровна!

Надеюсь, мое письмо не станет вам в тягость, Хотя предчувствую, что двумя страницами не смогу ограничиться. Меня так поразил чудесный рассказ В. Пескова о Вашей жизни, что я немедленно взялась за это письмо. Как здорово! Сколько интересного Вы видели и знаете! Я Вас просто умоляю: напишите книгу, Это же будет произведение исключительной важности и для нас, и для ветеранов авиации. Разве нет? Читая статью Пескова, просто физически ощущаю, что рассказу о Вашей жизни очень тесно в рамках «Комсомолки». Нельзя втискивать его в полстраницы! Очень прошу Вас: подарите людям настоящий, полноценный подарок! Про авиацию пишут, но так мало книг, где все настоящее – и люди, и трудности, встающие на их пути, и радость преодоления. В моей небольшой библиотеке (М. Галлай, И. Рахилло, А. Покрышкин и др.) – лучшие из книг написаны летчиками, глубоко знающими свою профессию: небо взрастило их, сформировало их главные человеческие качества. Как здорово, когда о настоящих людях пишут они сами». (Романюк Галя)[7]7
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

«Здравствуйте, дорогая Зинаида Петровна!

Я смотрю на Вашу фотографию, помещенную в газете. Хочется видеть Ваши добрые, приветливые глаза, хочется говорить с Вами. Я несколько раз перечитала статью Пескова «Первая». Читала, а самой казалось, что иду за Вами, смотрю и глаз не могу оторвать. Сколько у Вас воли, настойчивости! Какое стремление во что бы то ни стало достичь цели! Спасибо Вам за то, что Вы были и есть! Спасибо!!!

Я с неожиданной радостью узнала, что потом Вы были учительницей. В будущем это моя профессия. Горжусь, что у меня и моих подруг такой замечательный пример. Хочу, чтобы моя жизнь была интересной, содержательной, нужной людям. Я постараюсь. Мне очень хочется походить на Вас». (Тамара Чистякова)[8]8
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

А вот письмо красных следопытов школы № 73 из города Хабаровска, изучающих историю Авиашколы – её Авиашколы (1931–34 г. г.).

«Недавно мы встретились с летчицей-инструктором Ольгой Еремеевной Малышевой. Она много рассказывала о своих боевых друзьях и учителях. От нее мы и узнали о Вас. А тут ещё в газете очерк! Вот здорово! Мы, как и она, восхищаемся Вашей боевой и такой необычной жизнью. Нам очень повезло. Просим Вас, если можно, помочь нам какими-то материалами: Ваши воспоминания, фотокопии. Высылаем Вам наши фотографии. Они не совсем удачны. Извините.

С уважением ст.п. вожатая Крылова

Ребята 4-х классов (красные следопыты).»[9]9
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

Вот и сошлись прошлое и современное: Оля Малышева была её ученицей, окончившей Хабаровскую авиашколу – одну из первых школ 0совиахима. Рекордсмены-планеристки в тридцатые предгрозовые годы стремились овладеть военной техникой. Руководитель школы военлет Кокорина знала это по собственному опыту. Ей самой воевать не пришлось (1937 год «внес коррективы» в военную карьеру), однако в появлении будущего женского авиаполка есть значительная доля ее труда. Вот бандероль – письмо и книга. И такая важная и согревающая ее надпись на книге Р. Е. Ароновой «Ночные ведьмы»:

«Дорогой Зинаиде Петровне от любящей Вас ученицы – учлета Хабаровской летной школы (1932-33).

Спасибо за то, что научили, как бороться с трудностями!

Распопова Нина, Гер. Сов. Союза. 24–1–70 г.»[10]10
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

Хабаровская школа, ее школа, дала стране много женщин-авиаторов.

Как же ответить ребятам? Написать общее письмо?

Что-то вроде автобиографии? Однажды по просьбе Музея Центрального Дома авиации она написала о своей жизни. Получилось двенадцать страниц – перечень фактов. Не в таком объёме ждет рассказа читатель: «не втискивать материал» в документальный очерк, а написать книгу о трудной судьбе конкретного человека – одного из тех, кто неуклонно шел к своей необычной цели. Материалы есть в архивах авиашкол, в отдельных публикациях бывших учлетов-качинцев.

Это будет рассказ о первой высшей школе военных летчиков, написанный выпускницей этой школы – первым военлетом-женщиной.

А если написать живое повествование от первого лица? И войдут туда личные воспоминания– и те, что подсказаны этими письмами её друзей, однополчан и сослуживцев, запомнивших её в разных ситуациях тех лет. А ещё есть документы и фотографии: рассказу нужна достоверность. И не беда, если одни факты и события укрупнятся, обрастут подробностями, а другие будут просто упомянуты (жизнь была долгой – не все запомнилось, а может и просто не нужны они для сюжета такого рассказа). Некоторые – сохранились в документах Центрального Музея авиации и космонавтики, другие – в Музее Качинской летной школы в Волгограде. Документальный очерк В. М. Пескова может быть дополнен материалами других авторов. Пусть будет так.

Глава 1
Когда приходит ответственность?

(немного о детстве и «доавиационной» юности)

Что было в детстве? И было ли оно беззаботным – то время, которое многие люди называют самой счастливой порою?

Вот одно из первых моих воспоминаний:

– Зинуша, вставай! Лешка кряхтит: видно, мокрый уже. Посмотри. Я ухожу, – мать на минуту склонилась надо мною и уже от двери напоминает, – каша телогрейкой накрыта.

Так начинается каждое утро. Ответственность за двух малышей-погодков лежит на мне – старшей. Маму мы почти не видим. Она работает поденщицей у состоятельных людей: ежедневно проводит уборку в нескольких квартирах. Оплата не велика, но другой работы нет. Есть даже одно преимущество: квартиры расположены в соседних домах и в перерывах мама может раза три-четыре забежать на полчаса домой.

Поселок небольшой – прииск Журавлик в Пермской губернии. Состоятельных людей здесь немного – это семьи инженеров, у которых и работает мама. Отец всю жизнь был рабочим на этом прииске. Там я и родилась 18 октября 1898 года. Очень рано семья осиротела: отец умер от туберкулеза легких в 1902 году. Осталось трое детей-погодков, из которых мне, старшей, было четыре года.

Примерно в 1905 году, когда мы переехали в Пермь, мама поступила сиделкой в заводскую больницу, где и работала до конца жизни. Мы с сестрой Соней начали учиться в церковно-приходской школе, а летом помогали маме в больнице.

По окончании школы я сделала первый самостоятельный выбор: можно было остаться на постоянную работу в больнице или попытаться учиться дальше. Одно условие было непременным – обязательно работать: деньги были нужны и для семьи, и для оплаты обучения.

Сестра выбрала больницу. Сотрудники больницы помогли ей совмещать работу с учебой на заочных курсах фармацевтов. Она стала работать по специальности и как-то раньше меня повзрослела, у нее появились новые друзья. Осталась в памяти забавная ситуация. Рабочий день в её аптеке заканчивался в десять часов вечера. Жили мы на окраине города – и дорога считалась небезопасной. Мама просила брата вечерами встречать сестру. Брат Алексей рос озорным парнем. Он вовремя приходил к аптеке и где-нибудь прятался. А у Сони уже появился поклонник, который часто провожал её домой (что почему-то не нравилось маме). Алеша, терпеливо и с удовольствием изображая из себя сыщика, следовал за ними до самого дома. За завтраком, лукаво подмигнув мне, шепотом спрашивал сестру: «Маме сказать?» Сестра краснела и опускала глаза. Тогда следовал второй вопрос: «Пятак дашь?» Кивок согласия означал, что пятак будет получен и сегодня же будет истрачен на очередной выпуск книжечки о сыщике Нате Пинкертоне. Читать будем все.

Я считалась «книжницей» и нередко книгами расплачивались со мною родители неуспевающих одноклассниц, с которыми я занималась во внеурочное время. Едва ли не с первого класса я занималась «репетиторством»: может быть, это звучало комично, но делалось всерьез, требовало реального времени и, главное, оплачивалось. Немного деньгами, чаще вещами, которые были не очень нужны владельцам – поношенная одежда, какие-то продукты. Так, владелица булочной, после занятий с ее дочерью, давала мне увесистый кулек свежих булок. Дома все радовались, я же не могла их есть: не один раз я видела, как работницы булочной в большом чане вымешивают тесто ногами. А вот платья мы с сестрой носили только перешитые из чужих. Правда, мама умела шить, а главное, форма школьная была у всех одинаковой.

Училась я всерьез и с удовольствием. В 1908 году по окончании школы меня как лучшую ученицу приняли учиться на казенный счет в Мариинскую женскую гимназию Перми, которую я и окончила с золотой медалью.

К этому времени репетиторство по существу стало моей профессией. Мама знала, что я смогу обеспечить себя сама и потому согласилась с моим решением поехать учиться в Петроград. Шел 1916 год.

К сожалению, до революции женщин в Университет не принимали. Я добилась разрешения быть вольнослушательницей на историко-филологическом факультете и одновременно поступила на Бестужевские женские курсы, хотя регулярно учиться не удавалось: надо было зарабатывать на жизнь и платить за обучение.

С Революцией и Гражданской войной совпали большие перемены и в личной жизни. Брат был красноармейцем, умер от чахотки, вернувшись из плена. Я приехала в Пермь, чтобы помогать матери, работала в библиотеке и одновременно поступила в Пермский университет. Однако вскоре не стало и мамы. В Перми меня больше ничего не держало – я вернулась в Петроград. Перевестись на историко-филологический факультет университета было не трудно: после революции обучение стало бесплатным, да и в зачетке у меня были одни «пятерки». Однако в те годы школьного учителя из меня не получилось: сначала я учила курсантов-авиаторов и училась сама; профессионально учителем-историком я стала много позже. «В сохранившихся «Личных листках по учету кадров» в графе «образование» записано: «высшее – военно-авиационное и педагогическое (Ленинградский университет)»[11]11
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть].

В студенческую жизнь ворвалась Гражданская война. Думаю, что вопрос выбора: защита революции, Красная Армия или студенческая аудитория – был главным вопросом для многих, с трудом пробившихся «снизу» к заветной мечте – высшему образованию. И большинство уходили в ополчение или сразу вступали в Красную Армию.

Естественно, в кадетских училищах, в вузах «сословных», особенно военных, положение было иным, вернее, иным был выбор социальной позиции и армии. Мы же в отделе кадров оставляли не заявление– прошение об отпуске, а заявление-информацию «Я ухожу в Красную армию».

Вот напоминание о том времени в письме Кости Барташевича. Через 50 лет!

«Пишу в надежде, что Вы не забыли фронт под Двинском, штаб 138 пехотной дивизии и юного подпоручика-адъютантика, по-детски влюбленного в Вас, наш затянувшийся поход, расформирование в имении Морозова и все с этим связанное… Осенью 1918 года Вы вернулись в стены университета, а я поступил на службу в ВЧК по рекомендации нашего комиссара 138 дивизии Рудкина Филиппа Никитовича, помните его?… Впоследствии он – ген-майор танковых войск, Герой Сов. Союза. Умер в 1954 г.)…

Любопытно, а что сохранила Ваша память о штабе 138? Помните Бастракова, старых генералов? И, конечно, не забыли блестящего штабс-капитана Воробья – предмет моей ревности? А вот названия полков дивизии помню уже плохо… Однако, я увлекся по-старчески. Воспоминания теснятся, пора унять разыгравшуюся память…»[12]12
  Личный архив З. Кокориной


[Закрыть]

Милый Костя! Из всего штаба 138 дивизии помню только «старых генералов» (вернее, офицеров: генерал, помнится, был один), перешедших служить в Красную Армию: меня поражало, что перемена формы одежды нисколько не изменила их манеры держаться – «военная косточка» видна была сразу. По внешнему виду наши молодые командиры проигрывали им сразу и безоговорочно.

А вот адъютанта Барташевича помню. И наш первый разговор, и мое появление в штабе 138 дивизии. Мы встретились на Набережной Невы и почему-то разговорились. Удивительно, как легко вы меня сагитировали. Главный ваш довод: сегодня в руках нужна винтовка, а не книжка. Вот разобьём Юденича, защитим Петроград… Наверное, это совпадало с моими мыслями Во всяком случае уже на втором нашем свидании направление нашей прогулки определялось расположением штаба… В штабе срочно нужна была машинистка. Признаюсь, что возникшая между нами симпатия (возможно что-то большее) была взаимной. Вот этих двух-трех дней оказалось достаточно, чтобы я приняла решение оставить университет и пойти секретарем-машинисткой в штаб 138 дивизии, где, конечно же, служили вы. Как был оформлен мой отпуск в деканате, я не помню. И так же естественно, после расформирования дивизии, я ушла из штаба, вернулась в университет. Потом была в студенческом ополчении. Официально же я вступила в Красную Армию в феврале 1921 года.

Примерно так я ответила на письмо Кости Барташевича. Позже судьба подарила нам встречу, когда он неожиданно пришел на новоселье в московскую квартиру, полученную мною после реабилитации. Прошло всего полвека. В воспоминаниях время сдвигается. Но это деталь уже совсем другой жизненной ситуации.