Текст книги "Нет причины для тревоги"

Дверь захлопнулась, и я оказался в темноте, в цоканье падающих каштанов, в чужом городе, с испорченными часами и стертой ногой, с дурным привкусом во рту, с которым добирался до самой Москвы, где мне сухо разъяснили, что я оказался в Киеве в годовщину расстрела евреев, в день тайного поминовения жертв Бабьего Яра. Но я, я, тот, кто был принят всеми, всегда и везде и перед которым вдруг захлопнули дверь как раз того дома, что показался мне тогда самым желанным на свете, я пытался выяснить только одно: кого ждали в подвале люди в черных беретах? Я не имею в виду моего приятеля, который мог бы оказаться на моем месте, не отдай он мне оказавшегося лишним билетика.

1982

Ночь в Музее оккупации

Не стоило, конечно, упоминать Мелвину про советскую телефонную будку в Таллине. Но после второй водки-мартини я расслабился. «Got trapped in your own Soviet past?» – афористично отреагировал он на мою анекдотическую историю. И заключил свой афоризм негромким смешком. Семидесятилетний Мелвин, первый секретарь совета директоров нашей корпорации, смешлив. Он реагирует на твои реплики коротким ироническим хмыканьем. Смешно, действительно, застрять в уличной телефонной будке. Но стояла она не на улице. Этот телефон-автомат стоит в таллинском Музее оккупации. Советской оккупации, ну и нацистской заодно. То есть телефон-автомат, где я застрял, был как бы машиной времени тюремного типа – я действительно оказался «в ловушке собственного прошлого». Советского, соответственно, прошлого.

Мелвин своей иронической ремаркой как бы отмахнулся от этой моей истории: мол, нелепый инцидент. Его скорее занимает сам факт, что я бывал в советском Таллине. Но вся моя жизнь и состоит именно из таких вот нелепых инцидентов, вроде телефонной будки, и эти мелочи за последние двадцать лет выросли в грандиозную кучу – как бы это сказать? – кучу барахла. Треш, как говорят теперь в России. Шит, короче. И нет времени эту кучу разгрести. Видимо, неудачник – это тот, чья жизнь и есть такая вот куча – как бы ее назвать? – куча неразберихи.

Я всегда стараюсь, чтобы все было комильфо, но в решительный момент все идет кувырком, насмарку. И сейчас, и тогда. Как лыжное катание в Эстонии лет тридцать назад. Я все идеально организовал для поездки вчетвером. Нам по двадцать лет. Френды с герлами, лафа! (Так мы в те годы изъяснялись – смешно.) Но она за день до отъезда связалась с этим грязным животным. Как она могла? Let’s talk about it later. Об этом позже.

Мелвина все это не касается. Из моего поколения все ездили в Эстонию кататься на лыжах. Это как сейчас в Швейцарию, вроде Куршевеля – или куда там олигархи ездят в наше время? Марина даже Мелвина уговорила туда съездить, с его хромотой и астмой. Обычно она сама путешествует. По разным столицам мира чуть ли не каждый месяц за последние два года. Как только Мелвин вывез ее из России как свою новую супругу, очень быстро выяснилось, что у нее в каждой столице по любовнику. Бывшему, само собой, любовнику. Для Мелвина они все – ее «старые друзья». Куда ни приедешь – везде старый друг. Поэтому в отелях она не останавливается. Только если Куршевель с Мелвином. Но Мелвин создан не для лыж. На лыжах каталась с горок Марина. Саночки возить она не любит. А Мелвин всю неделю просидел в баре. И я бы так же поступил, если бы мог себе позволить.

Короче, я бывал в Эстонии. Но меня не спрашивали, я и не отвечал. Нас с советских времен приучили не отвечать на незаданные вопросы. Впрочем, эстонцы не спрашивали, потому что и так было ясно. Если бывший советский, значит, хотя бы раз тут был. Эстонцы тут же все прекрасно понимали, я это чувствовал затылком (мне казалось, на меня все оглядываются, смотрят в спину). Но было негласное соглашение – считать меня гостем из Нью-Йорка. Советский американец. Что тут скажешь? Не русский и не американец. The sin of non-belonging. Грех непринадлежности. Но sin тут – это не грех. Скорее некий приобретенный порок. Душевная ущербность. И от этого голого факта не прикроешься никаким американским акцентом. Не прикроешься и льняным летним костюмом.

Льняной летний костюм тоже был ошибкой. Я исходил из того, что Таллин теперь – одна из европейских столиц. И поэтому я по совету Марины отправился в Century-21 в даунтауне и приобрел там белый летний костюм – экспорт – сплошной коттон и лен. И голубую рубашку из фирменного шопа, лучше не бывает. Европа, короче. Но сразу стало ясно, что в костюме мне было жарко. Может быть, лен и коттон какие-то слишком плотные. Или нервы. Постоянно все у меня не так, наперекосяк, как с этим костюмом. Хотя костюм на мне сидит вполне. То есть я выглядел весьма комильфо для джентльмена в летнюю погоду, но несколько некстати для Таллина жарким маем. То есть приехал я в своих обычных джинсах, найках, в бейсболке, черные очки. Взглянул из окна такси на улицы Таллина по дороге из аэропорта и понял, что попал в европейский город. И поэтому в отеле тут же переоделся в этот летний костюм и в кожаные туфли. Главное – слиться с толпой, в Риме быть римлянином. Тогда все поймешь. Оказалось, что эти бывшие подданные Советской империи были одеты вовсе не по-европейски, с моей точки зрения. На мой взгляд, они были одеты, как одеваются американцы – точнее, калифорнийские гики из Кремниевой долины: тишортки, кроссовки, бейсбольные кепки. В мое время так иностранцы не одевались. Так или иначе, я выглядел нелепо. Overdressed.

Глупо оповещать об этом Мелвина. Напорешься все на ту же мертвую ухмылку, он пожмет плечами и сменит тему разговора. Подобные промахи не обсуждаются. Это твое личное дело. Джентльмен всегда одет подобающим образом. Я смотрю на стареющего Мелвина: как аристократически вольно и элегантно он выглядит в отличие от меня. Я, вполне возможно, и мог бы достичь всего, чего и он достиг в смысле статуса и долларов. Но есть в нем нечто недостижимое с моими замашками и бэкграундом. Это – его небрежность. Во всем. Даже в одежде. Вот я явился к нему на дринк в своем белом костюме, в том же, что носил в Таллине. Естественно, отдал в чистку после одного инцидента. (Let’s talk about it later.) В этом наряде я рядом с Мелвином выгляжу как манекен в витрине. На Мелвине нет ни одной новой вещи, но мой глаз отмечает и легкую кожу его дорогих летних туфель, и слегка помятый шейный платок из лондонского Liberty. Вот этой вот эстетизированной помятости мне и не хватает. Вроде потертости его рубашки голубого денима. Казалось бы, джинсовая рубаха – но где он ее взял? Не в универмаге Bloomingdale’s и не в Century-21, это уж точно. Эта застиранная рубашка стоит больше, чем весь мой гардероб.

У меня никогда не будет такого шейного платка. Никогда не будет и такого неприглаженного и одновременно элегантного сада с озерцом перед террасой. Это не стиль, это семейный бэкграунд. Никаких при этом садовников – он сам подстригает лужайку еженедельно старой ручной газонокосилкой. Принцип этих миллионеров Нового Света: ничто не выкидывается, пока служит своей цели. Неровно подстриженная лужайка, слишком разросшиеся кусты рододендрона и жимолости, зеленая изгородь за прудом – заросли самшита – все это давно пора было бы постричь. То есть я бы давно постриг. Но Мелвин не делает этого принципиально. Во всем должна быть некоторая небрежность. Но где мера этой небрежности – для меня загадка. Чуть слишком – и уже деградация. Неуловимость этой границы. Класс. Порода. Мелвин Крюгер, миллионер из балтийских немцев. Его занимают истории про старый Таллин, родину его предков, а не мой костюм белой вороны среди американизированных эстонцев.

Прошлое выглядит как другая страна на расстоянии. Но на свете много разных стран и народов. В Таллине я был в другом своем прошлом. Когда я положительно отвечал на вопрос, впервые ли я в Таллине, эстонцы понимали, что я говорю неправду, но это не было и ложью, потому что Таллин, в котором я однажды побывал тридцать лет назад, не имеет никакого отношения к нынешнему городу, который тоже называется Таллин. Не называть же его Ревелем? Таллин был неузнаваемым. Обычно тот, кто вновь посетил город, в котором не был лет тридцать, удивляется переменам и ахает. Или, наоборот, твердит на каждом шагу: ну совершенно ничего не изменилось! Таллин, возможно, не изменился, но в моих глазах казался другим городом. Тот Таллин, куда я попал много лет назад, был зимний Таллин. Забытое ощущение щекотки морозного воздуха в носу во время первой лыжной вылазки с Левой и Леной. Ощущение свободы – побег из опостылевшей Москвы, от сплетен, истерик жены из-за дикого романа с Мариной. Пересадка была в Таллине, мы тогда прошли сквозь весь город. Черный талый снег, фасады старых облупленных домов с пятнами сырости, нечто средневековое во всем, церковный шпиль как будто наклонился зловеще, скользкие крутые булыжники мостовых поблескивают во время оттепели. И сам я тоже был из другой цивилизации. Романтик. В ушанке, с лыжами в руках, турист из советской Москвы.

Тому Таллину, да и мне самому, нет места сейчас, в начале третьего тысячелетия, на этой террасе у Мелвина, в плетеном ротанговом кресле в прохладном и комфортабельном двухсотлетнем американском доме, с лужайкой и озерцом в осоке с ивами за кустами бугенвиллеи и рододендрона. Внутри дома, на зеленых стенах с панелями, пара рисунков Эгона Шиле. Один поздний де Кунинг. Истертая кожа кресел, гигантский камин. И гипсовая статуэтка Меркурия на письменном столе между двумя французскими окнами, открывающимися в сад. Мы сдружились с Мелвином. Он, знаток изысканных загородных ресторанов, приучил меня к устрицам и крепчайшему из напитков – водке-мартини, dry martini. Его седоватый пробор и орлиный нос. Класс, порода. Но меня скорее гипнотизировали его руки: сильные, с длинными костистыми пальцами и безупречными ногтями, они ловко смешивали убийственный коктейль.

Мы сидим перед садом и ждем Марину. Писк мобильника – очередной месседж от Марины. Мелвин надевает очки и читает. Потом смотрит на меня с извиняющейся улыбкой и разводит руки в жесте беспомощности. Марина запаздывает еще на час. Какие-то проблемы с подругой из Чикаго. Sorry, guys.

Кому вообще, кроме Марины, я мог бы откровенно рассказать о подоплеке этой нелепой истории с телефоном в Музее оккупации? Но той Марины, которой я мог бы все это рассказать, больше не существует. Я сконфужен. А может быть, я просто в нервном состоянии, что приводит порой к хаотичности моих жестов. Разбил этот идиотский гипсовый слепок греческого идола рядом с креслом. Меркурий. Виноват Ziggi. Он опять стал дергать меня, лезть ко мне на колени и вообще мешать разговору. Зиги – это собака. Пудель. Совершенно умилительный черный пудель – огромный, кудрявый и крайне недисциплинированный. У этого пуделя привычка крутиться вокруг стола, цепляться за юбки и прыгать, грызть штанины гостей. Из-за него я в конце концов опрокинул и разбил скульптурный символ телефонной корпорации Мелвина.

Прыгнув за мячом, он чуть не выбил из моих рук бокал с водкой-мартини. Белесые пятна на рукаве. Любопытно, смываются ли окончательно белые пятна с белого пиджака? Я инстинктивно резко отвел руку, и гипсовый Меркурий слетел с пьедестала. Этот олимпийский курьер из бронзы венчает крышу здания штаб-квартиры нашей корпорации на Бродвее, а у Мелвина в доме – гипсовый слепок. Меркурий, как просветил меня в свое время Мелвин, принимая на работу, придумал новый музыкальный инструмент из панциря черепахи, где вместо струн были натянуты кишки коров, украденных у Аполлона. «Идея вибрации звука и телефонного аппарата не слишком далека в конечном счете от этого изобретения Меркурия – в миллиардах экземпляров по всему миру, с кишками длиною в миллионы километров», – иронизировал Мелвин. Когда Зевс сделал Меркурия вестником Олимпа, он взял с него обещание никогда больше не врать. Меркурий согласился, но при этом удержал за собой право умалчивать правду. Телефон не врет, телефон умалчивает. Let’s talk about it later.

Подняв с пола разбитого Меркурия («Я его заново склею», – сказал спокойно Мелвин), мы, вооружившись хрустальными конусами с водкой-мартини, перебрались на террасу под разговор о роли корпораций и глобализации. Глянув на пруд впереди нас, через лужайку, я спросил Мелвина, купается ли он тут регулярно. Мелвин ответил, что когда-то купался в пруду каждое утро, но больше этого не делает. Потому что в пруду поселилась черепаха. Я подумал, что Мелвин не хочет ее тревожить. Но выяснилось, что наоборот: Мелвин опасается черепахи. Он объяснил, что черепаха эта – кусачая. По моей улыбке он понял, что я понятия не имею, о чем идет речь. Тогда он показал руками размеры черепахи. Черепаха оказалась размером с пуделя.

«Она может откусить палец», – сообщает мне Мелвин. Шаг в сторону от цивилизации, и начинаются джунгли реки Амазонки. Он ласкает своими длинными пальцами ножку бокала с мартини. А как же пудель Зиги, он ведь имеет привычку лезть черт знает куда? Оказывается, что в ту зону, где черепаха, Зиги никогда не попадает.

«Для Зиги существует невидимая граница», – уточняет Мелвин. Промчавшись метров двадцать, Зиги неожиданно застыл на месте как вкопанный, хотя до этого, мгновение назад, несся как безумный через всю лужайку за мячиком. Он явно ждет дальнейших инструкций хозяина.

«Видите? Мячик перелетел через невидимую границу. Зиги не может переступить эту черту», – объясняет Мелвин. Оказалось, «невидимая граница» – это электроконтроль. У Зиги – ошейник с сигнальным устройством. Прибор настраивается на определенное расстояние от дома, и, как только собака переступает невидимую границу, устройство выдает сигнал, легкий электрический шок, и собака останавливается. Рефлекс вырабатывается практически тут же, стоит лишь провести собаку один раз по этой невидимой границе отмеченной территории.

Пока Мелвин аккуратно складывает вместе, как пазл, гипсовые ноги с бюстом Меркурия, я иду подбирать мячик у кустов ивы. Глазами с черепахой я не встретился. Если бы не электронный ошейник, Зиги давно растерзал бы черепаху. Или черепаха – Зиги. Закон джунглей. Если бы вместо Мелвина здесь жил Меркурий, он бы из панциря этой черепахи сделал лиру, натянув вместо струн кишки Зиги. Античный телефон. Мелвин любит заводить со мной сложный и интригующий разговор об антиномиях свободы и анархии, патриотизма и космополитизма, о корпоративной Америке. Голос его всегда звучит устало и иронически. Я не слишком вслушиваюсь. Я более или менее знаю, что он может сказать. Он пережил эпоху и сталинизма, и маккартизма. Он много чего пережил. Либеральные прогрессивные демагоги пытаются демонизировать капитализм и сравнивают атмосферу американских корпораций с советским режимом. Но в отличие от советского режима корпорация открывает новые границы, а не закрывает их. Он периодически в последнее время намекает на неясные перемены в корпорации. Мелвина интересуют детали моих отношений с эстонскими партнерами.

Что я могу сказать? Симпатичный город. Небольшой, но комфортный. «Маленькая нация с грандиозным компьютерным потенциалом», как сообщают рекламные брошюры корпорации. Легенда об эстонцах, что они в общении хуже англичан. Молчат, пока не спросишь. Но мой гид по Таллину тараторил не переставая, с заходами в разные бары. Везде ненавязчивое внимательное обслуживание. Все вежливые. В Америке вежливые, потому что чаевые платят. А здесь вежливые бесплатно. Даже как-то обидно. И знакомый вкус отличной селедки на миниатюрном кусочке черного хлеба под большую рюмку водки. Как нас, советских лыжников, еще тогда поразил станционный буфет на маленькой пригородной станции. Идеальная чистота, блестящий хром поручней и полок с бутербродами – бутербродиками со всякой всячиной. Заурядная килька с черным хлебом показалась тогда деликатесом: это были аккуратно уложенные две очищенные кильки на квадратике черного хлеба. Водки в том заведении не было, а жаль. Вместо этого был какой-то сладкий ликер, эстонцы пили его с крепким кофе. Шартрез, наверное. Мы запили шартрезом бутербродики с килькой. Эстонцы на нас поглядывали с насмешливым удивлением. Или нам тогда так казалось, что на нас, русских, местные глядят подозрительно и с презрением. Мы тогда считали, что это не мы, а они – иностранцы вокруг, не хотят учить русский, а эстонский – странный язык, нам все равно не понять. Я вообще мало тогда чего увидел: от вокзала к автобусной станции – или это была другая железнодорожная ветка на другой поезд? – на пути в тот поселок среди лесов, где мы катались на лыжах.

Я вышел из отеля, и тут же стало ясно, что этот Таллин никого отношения не имеет к тому, что хотя бы отдаленно напомнило бы город, увиденный лет тридцать назад. Но, попав в город, где был когда-то, тут же инстинктивно – я верю в инстинкт – начинаешь искать знакомое, запомнившееся. Инстинктивно ищешь в толпе знакомое лицо. Но ее лица я, нужно сказать, не помнил. Как ее звали? Зоя? Нет. Тоня. Ее звали Тоня. Челка, отброшенная со лба, закушенная губа, сигарета. То есть я помнил ее облик, но, если бы снова увидел, не уверен, что узнал бы. Зато мужа-эстонца я запомнил. Да, узнал бы на расстоянии. Непонятно, как мы в многотысячной толпе лиц узнаем знакомое лицо. Я, естественно, вовсе не выискивал сознательно ее или его лицо тридцать лет спустя. И тем не менее я чего-то искал в этом городе. Меня куда-то несло. Я не знал, чего я ищу, но знал, где это можно найти. Об этом позже. Let’s talk about it later.

«Со мной там произошел странный случай, – неожиданно для себя сообщаю я Мелвину. Видимо, третья водка-мартини. – Я столкнулся в Таллине с одним человеком. Он был тоже в белом костюме». Я не могу понять, что подмывает меня рассказать Мелвину о невероятной встрече в Таллине. Я не собирался вообще упоминать этот инцидент. Это табу. Чтобы замести следы, я выдумываю фиктивные резоны этой странной встречи: «Представьте, Мелвин, встречаешь на улице человека, которого не видел тридцать лет, и он – в таком же костюме, как у тебя. В белом костюме».

«Неужели?» Притворное удивление, ради вежливости. Мелвин бросает оценивающий взгляд на мой костюм. Ясно, что сам он в таком костюме не появился бы – ни в Таллине, ни у себя дома.

«Это запутанная история. Как-нибудь в другой раз. Странное совпадение», – я оправдываюсь, но скорее перед самим собой. Хватит ерничать. Меня загипнотизировала его спина впереди в белом пиджаке, таком же, как у меня. Я не видел его лица, лишь затылок. На улице мы можем спокойно рассматривать впереди себя лишь спины и затылки. Как и во время лыжной прогулки. Широкая спина и затылок Левы рядом с Леной – ее тугой зад в польских джинсах. Они энергично работали лыжными палками, смеялись на ходу, и лыжные палки иногда касались друг друга в движении, как будто в случайном поцелуе. Чужое счастье всегда впереди тебя, спиной к тебе. Я тоже был неплохой лыжник, тоже умел работать палками: раз-два, раз-два! Все говорят – советская безнадега, все мы рабы. Но финны отбились от советских – значит, не все балтийцы вели себя как невинные овечки. С тех пор я больше никогда не катался на лыжах.

«Совпадений не бывает. Это иллюзия нашего трехмерного мира, – говорит Мелвин. – Я на днях закончил книгу Кестлера о совпадениях. The Roots of Coincidence. Знаете, кванты, антиэлектроны, психозоны, многомерное пространство и так далее. То, что нам кажется случайным, – это в действительности пересечение траекторий будущего в прошедшем».

Между тем прошло больше часа – и вот еще один сотовый текст от Марины. Мелвин снова виновато улыбается, уже без иронии, и предлагает мне еще один драй-мартини. Мне совершенно ясно, что сегодня она не вернется, найдется еще один экскьюз: с подругой вдруг стало плохо, она проведет ночь у нее – что-нибудь в этом роде, не впервые. Я ждал ее десять лет, можно подождать и еще час. Пока Мелвин после очередного визита в Москву не привез ее в Америку как свою супругу. Фиктивный брак? Так изначально предполагалось. Сам же я их и сосватал. Я был еще не разведен с бывшей женой. Была идея вывезти Марину сюда, ко мне, любым способом, почему бы не через брак с Мелвином? И с визой проще. Загадочное сватовство с моей стороны. При первой же встрече стало ясно, что десять лет спустя мы смотрим друг на друга несколько по-иному. Сколько раз я встречался с ней за последний год? Два? Три раза? Три раза. Два раза просто в баре, для разговора. Разговора не получалась. У вас была тоска в глазах усталых. Let’s talk about it later.

«Я, пожалуй, пропущу», – отклонил я протянутый бокал – который по счету? Не следовало так увлекаться эстонской водкой во время прогулки по Таллину с эстонцем. Эстонская водка. Лучше, чем даже «Финляндия», хотя, казалось бы, лучше «Финляндии» никакой водки быть не может. Недаром финны отбили советское вторжение. Потому что хорошо катаются на лыжах. Эстонцы не могут пробиться на мировой рынок. Есть такое подозрение, что финны скупают эстонскую водку и продают ее с наклейкой «Финляндия». Мелвин согласен. Сегодня Мелвин распробовал эстонскую водку – мой единственный подарочный сувенир из Таллина.

О чем я говорил со своим эстонским коллегой-гидом? О чем можно болтать русскому с представителем бывшей национальной республики? Угро-финская группа языков. Удмурты, коми, ханты, манси и венгры, конечно. Древние саамы у Тацита, где сказано о народе фенни. На этой фене. По фене ботают. Ну и, конечно, Солженицын. Солженицын уважал эстонцев за их стойкость в лагерном режиме. И еще Довлатов. Эстонцы любят Довлатова. Довлатов смешно описал год своей жизни в Таллине. Я не читал. Эти эстонцы знают русскую литературу лучше, чем я. Я вообще давно ничего не читал по-русски. Принципиально. Чтение на русском – это как возвращение в Россию. Я так решил. Нечего возвращаться на место преступления. Но вот я оказался снова в Таллине и должен вежливо поддерживать разговор про русскую литературу. Разговор, впрочем, шел по-английски. На конференции были и русские коллеги (нейрофизиология мозга в телекоммуникациях и проблемы рекогниции), но и с ними, и с эстонцами я предпочитал общаться по-английски. Я отвечал на осторожные вопросы о своей жизни в Америке охотно: «В отличие от России в Америке, знаете ли…»

Мой эстонский партнер по конференции – он вызвался быть моим гидом – показывал мне Таллин как заезжему американцу, представителю мощной американской корпорации. «Вы бывали в Таллине?» – «Да нет, но изучил путеводитель» (соврал я снова). Гигантский православный собор – мэрия Таллина казалась в сравнении кукольным домиком. Русские любят все большое. Тут недалеко было озеро. Полно мелкой рыбешки. Но советский начальник выловил всю мелкую рыбешку и наполнил озеро огромными рыбинами: чтобы приезжало политбюро на рыбную ловлю. Эти большие рыбины стали умирать, потому что им для прокорма нужна была мелкая рыбешка. Большая нация – русские. Но их не видно в Таллине. Впрочем, это не совсем так. Здесь есть русские, но они – как бы это сказать? – на уличных углах их сразу узнаешь: они продают ландыши. Светлого мая привет. В первый же вечер кучка пьяных подростков – выкрикивали чего-то свое и громко хохотали: кто еще на центральной площади будет сбиваться в агрессивные кучки, кроме русских? Ну еще черные на соцобеспечении, но их здесь нет. Они ощущают свою чуждость и сбиваются в коллектив. The sin of non-belonging. Пенсионер в фетровой шляпе, с допотопным портфелем объяснял, тыкая в грудь своему приятелю в путинской футболке: «А вы что, не понимаете? Они нас ненавидят. Они же сотрудничали с нацистами. Мы их страну освободили от гитлеровских захватчиков. За что же им нас любить? Или вот возьмем татар. Если бы Сталин их не депортировал, советские солдаты, отвоевав обратно Крым, перебили бы их штыками как коллаборантов». А вот здесь стоял памятник Неизвестному солдату. Теперь на месте могилы – гигантский крест. Под ним похоронен неизвестный солдат. Раньше это был памятник неизвестному солдату, а теперь – могила с крестом. «На неизвестном солдате поставили крест». Такие местные топографические шутки.

Говорят, эстонцы сдержанные, молчат, как будто воды в рот набрали. Мой гид-эстонец подмигивал и весело улыбался. Я такого говоруна давно не встречал. Видимо, у этого бывшего монумента советскому солдату ему и пришло в голову, что мне необходимо посетить Музей оккупации. Я еле стоял на ногах. Он посмотрел на мою кислую физиономию и сказал: «Таксо. Мы возьмем таксо». Вот откуда этот жаргон советских стиляг шестидесятых: «таксо» – это из Таллина. Таллин – это западная жизнь, космополитизм. Таллин был немецким, русским, шведским. Иностранцы приходят и уходят, и, пока они тут живут, местные эстонцы их внимательно разглядывают и делают свои выводы. Так мы с моим гидом оказались перед современным модерным – стекло и бетон – зданием Музея оккупации. Хотя при чем тут оккупация? Не было сделано ни единого выстрела в сторону «оккупантов». Мой нетрезвый гид оставил меня перед дверьми музея и отбыл домой на своем «таксо».

Был конец дня, я был совершенно один в прохладном помещении современного музея. В глубине зала меня встретила гора чемоданов перед телеэкранами с документальной хроникой. Старые, со сбитыми уголками, исцарапанные, со сломанными замками чемоданы всех цветов и качества кожи – космополитизм атрибутов всякого путешествия; это были опустошенные души бывших владельцев, отбывших на тот свет через лагеря и тюрьмы к вечной свободе. Неразобранное чужое прошлое, как гора грязного белья. Куча неразберихи. Приехали, значит. Гора чемоданов при отлете ранним утром из перестроечной России через Вену в Америку. Среди этих чемоданов был и мой: я хорошо помню свой черный картонный ящик, темное утро, такси, поземка. И еще одна гора чемоданов – по прибытии в JFK: надо углядеть на конвейере свой самый жалкий багаж. В девяностых годах Мелвин приезжал в Москву набирать специалистов – я был первым в списке.

Рядом с экспозицией музейных чемоданов всю стену покрывали видеоэкраны. Мелькали фотографии советских и нацистских лагерей. Нацисты и советские гэбисты с одинаковыми непроницаемыми лицами и приблизительно в одних и тех же фуражках занимались приблизительно одним и тем же: толкали в спину, загоняли в вагоны, били сапогами, составляли списки, бросали в костер, расстреливали у стены. В какой-то момент все это издевательство начинало вызывать своим бесконечным повтором судорогу челюстей – зевок скуки как защитная реакция: если скучно, значит, не страшно. Steriliseerimine Ruum. Тоска, тоска, тоска. У вас была тоска в глазах усталых. То же тоскливое ощущение – неясная тяжесть в руках, – как во время телефонных разговоров с Москвой из Эстонии тридцать лет назад. «Как ты могла?!»

Я так увлекся горой чемоданов, что сначала вообще не заметил ностальгической советской телефонной будки. Но, увидев ее в углу, вздрогнул. В этот приезд в Таллин я не встретил ни одной уличной телефонной будки. Тут все давно стало интернетно, электронно, мобильно и суперкоммуникативно. И вдруг – телефон-автомат, телефонный динозавр из прошлого. Дверь в будку была приоткрыта. Нечего входить туда, куда тебя не пригласили. В Таллин я попал случайно. Я все-таки когда-то считался инженером-электронщиком, подающим большие надежды. Корпорация собиралась отправить на эту таллинскую конференцию (Telephony: A Future in the Past) вовсе не меня, а совершенно другого сотрудника – профессионала из отдела дизайна и рекламы, в связи с новой модой, в наш век мобильников, на солидные стационарные телефоны, особенно среди олигархов, чтобы были и оникс, и слоновая кость, и бриллианты. Но этот сотрудник неожиданно слег с пневмонией, надо было использовать фонды, отпущенные на научные конференции, и Мелвин порекомендовал отправить меня, хотя я с моим инженерным складом ума никакого прямого отношения к дизайну не имел. Может быть, потому, что Мелвин любил цитировать мою идею насчет внешнего вида телефонных будок. Однажды на одном из суаре в доме Мелвина зашел разговор о старых телефонных аппаратах, и я довольно остроумно заметил, что в странах с тоталитарным режимом уличные телефонные будки выглядит солидней, чем в странах демократии. Впрочем, британские телефонные будки выглядят не менее солидно, чем советские в сравнении с американскими, – у нас в Нью-Йорке вместо будки остался лишь бейсбольный козырек на случай дождя и ветра.

Вот она, эта железная коробка, этот реликт: советский телефон-автомат стоял в музейном углу, рядом с сувенирной пишущей машинкой самиздатчика и коротковолновым радио. Будка стояла, как часовой в будке. Я огляделся. В музее было пусто, дело шло к закрытию, свет внутри еще не зажегся, и поэтому в сумерках улица за огромными окнами казалась ярче, чем обстановка в музее. Заходящее солнце пробивалось через несколько залов сквозь стеклянные двери входа, где дежурная отгораживалась от музейной реальности вечерней газетой. Самое время сесть в машину времени. Я приоткрыл дверь телефонной будки, тяжелую стальную дверь. Исцарапанную. Она слегка скрипнула. Я вошел в этот экспонат из советского прошлого, запаянного в тяжелую металлическую коробку. Я вошел в него, как подросток Герберта Уэллса входил в зеленую дверь в стене или Doctor Who в свою полицейскую межпланетную будку. Я плотно прикрыл за собой дверь. В нос шибануло запахом прошлого: так пахло в подъездах, в коммунальных коридорах и в телефонных будках – смесь кошачьего быта, кислого черного хлеба, пота и старой зимней одежды. И еще пыль. Внутри все было чисто выметено и вытерто, но запах пыли остался – уже музейной пыли. В голове шумело, ноги гудели. Я присел на корточки, и свисающая с рычага телефонная трубка коснулась моей макушки – так, ласкательно, трогают голову ребенка. В этот момент я, видимо, и задремал.

Когда я под утро проснулся и захотел выйти, дверь не открылась: старый ржавый замок защелкнулся или дверь заело. Вообразите! Я оказался запертым в советском телефоне, из которого невозможно дозвониться в настоящее. Музей был закрыт. Мобильник не работал: сели батарейки. Я порылся в кармане, нашел американский цент и попробовал засунуть его в щель телефона-автомата. Символический жест. Удивительно, но монетка вошла в щель. Знакомый звук – звяканье монеты в недрах аппарата. Но ничего не соединилось в этих линиях: музейный телефон был, естественно, отрезан от внешнего мира. Об этом комическом жесте тоже не имеет смысла долго рассказывать Мелвину: он не оценит иронии. Он скептически усмехнется, и этот смешок – гримаса вежливого удивления: он просто не поймет, что я имею в виду, когда говорю, что у меня было тайное желание опять оказаться в той ситуации, куда лучше снова не попадать.