Текст книги "Нет причины для тревоги"

Осторожно: двери закрываются

Я был уверен, что эти два типа следуют за мной. Я старался не упускать их из виду в уличной толпе по дороге к метро. Их бандитская внешность пугала и одновременно завораживала меня своей экзотичностью: странная российская помесь дембеля из афганцев с панком из породы английских футбольных болельщиков. Такие зонтиков с собой, естественно, не носят, и, поскольку с холодного мартовского неба на прохожих моросила какая-то депрессивная весенняя дрянь, шикарный плащ, вроде моего, им бы явно не помешал. Я купил его год назад в дорогом и дождливом Дублине. Плащ этот защищал в принципе от любой непогоды – если он, конечно, на твоих плечах, а не на чьих-то еще. Казалось, эти два бугая сладострастно раздевали меня своими бегающими глазками тайком при всем честном народе. Похотливый прохвост и уличный громила крайне сходны в своих вкрадчивых замашках.

Возможно, я, как всякий иностранец в Москве, слишком легко был подвержен припадкам параноидального страха на улицах, кишащих, по слухам, в эти дни криминальным элементом всех видов и цвета кожи. Как бы то ни было, но эти двое не отставали от меня ни на шаг чуть ли не два квартала, а потом нырнули вместе со мной в метро. Собственно, в этом не было ничего удивительного: никакой другой станции поблизости не было. «Проспект Мира». Но почему, спрашивается, они выбрали именно метро? Могли же они сесть в автобус или, скажем, на трамвай; но нет, они выбрали тот же вид транспорта, что и я. Это было подозрительно. Я, естественно, старался отогнать эти мысли: мол, с инфантильностью эгоцентриков мы, как в детстве, воображаем, будто все люди вокруг направляются туда же, куда и ты.

Навязчивая мысль о том, что мне предстоит разделить свой маршрут с этими двумя мордами, внушала не столько страх, сколько физиологическое отвращение. Дело в том, что маршрут этот был для меня, по сути дела, эротическим: я ехал на свидание с любовницей. Не удивительно поэтому ощущение невероятного облегчения, когда мне удалось наконец избавиться от своего «хвоста» (как говорят в детективных историях) на пересадке с «Таганской» на «Марксистскую». Любопытно было бы, между прочим, разгадать мистическую логику в процессе переименования станций метро московскими властями. Почему вообще одни станции переименовываются, а другие – нет? Зловещая «Площадь Дзержинского» превратилась, например, в столь же жутковатую «Лубянку», в то время как «Таганская» (тоже, между прочим, с тюремными ассоциациями) или не менее закосневшая в своем догматизме «Марксистская» почему-то оставлены в неприкосновенности строителями светлого капиталистического будущего. Я был, впрочем, рад, что власти не изменили название станции метро, где у меня было назначено свидание: «Шоссе Энтузиастов» – по постельному энтузиазму эта любовная связь превосходила весь мой предыдущий советский опыт.

Мой интеллект был, очевидно, несколько замутнен этим энтузиазмом в предвкушении встречи: иначе я бы не вскочил так бездумно в поезд, как будто поджидавший именно меня у выхода на платформу из перехода к станции «Марксистская». Всем нам знакомо то неуловимое мгновение, когда поезд вот-вот тронется и уже слышно шипение сжатого воздуха в тормозных колодках, но двери еще открыты, еще остается возможность впрыгнуть в вагон. Тут-то я и увидел снова этих двух гавриков, сопровождавших меня всю дорогу до метро. Я-то думал, они отстали от меня в переходе. Я ошибался. Они стояли внутри вагона, прямо у дверей, как будто давно меня поджидали. Они усмехнулись, оглядывая меня, застывшего на платформе в параличе нерешительности. Оба, каждый со своей стороны, застопорили тут же ногами двойные двери вагона, не давая им захлопнуться.

«Прыгай! – крикнули они мне весело, придерживая двери. – Эй, ты, прыгай, чего боишься?»

«Не делай этого. Не надо. Не прыгай», – давал мне мудрые инструкции внутренний голос разума. «Не бойся, прыгай: ты должен верить людям», – подзуживал из другого угла моего затравленного мозга голос гуманности. Я продолжал пялиться на разгоряченные лица двух парней, зазывно махавших руками: «Чего стоишь, дурак, прыгай!»

Вся моя жизнь в одно мгновение развернулась перед моим внутренним взором в виде последовательности нелепых и безответственных прыжков: эмиграция из России в Израиль, шатание по Парижу, решительный переезд из Франции в Англию по приглашению Би-би-си, перемена адресов с той же бездумной и одновременно жуликоватой поспешностью, с какой менялись любовницы. Да и мой визит в Россию после стольких лет разлуки был, как я подозреваю, не самым мудрым решением: мы – Россия и я – уже не узнавали друг друга. И вот меня приглашали прыгнуть в еще одну неизвестность: прямо в лапы двух типов явно уголовного вида; они небось и не надеялись заманить меня в ловушку столь элементарно.

Еще пионером я жил в вечном страхе, что не оправдаю надежд своих товарищей. Я не люблю разочаровывать старших. Я склонен слабовольно потакать желаниям публики. «Не прыгай!» – вопил холодный интеллект. Как и следовало ожидать, я прыгнул.

Я приземлился вполне удачно. Внутри вагона. Двери поезда захлопнулись у меня за спиной с тюремным лязгом. Если бы я замешкался еще на мгновение – оказался бы под колесами. Я оглядел вагон с победной улыбкой, слегка задыхаясь от возбуждения. Два парня, спровоцировавшие меня на это нарушение правил поведения в общественном транспорте, те самые, кого я подозревал в самых подлых намерениях, как ни в чем не бывало дружески похлопали меня по плечу и уселись на свои места. Я, оглядев полупустой вагон, собирался последовать их примеру. Шагнул вперед к свободному сиденью напротив, через проход, и тут же услышал жуткий звук – треск рвущейся материи. Меня как будто отбросило назад невидимой рукой. Я сделал еще одну попытку, осторожно шагнув вперед, и не сдвинулся ни на йоту.

Мое тело было внутри вагона, в этом не было никаких сомнений. Этого, однако, нельзя было сказать о маем плаще: фалды его были зажаты в вагонных дверях.

Как бы убеждаясь в безнадежности ситуации, я, ради чистой формальности, можно сказать, сделал еще одну слабую попытку отделиться от дверей. Никакого результата, кроме еще более странного, неприличного, я бы сказал, звука, я этим своим движением не добился. В следующее мгновение всем пассажирам в вагоне стало очевидно, что со мной произошло. Раздалось первое робкое хихиканье, вначале украдкой, прикрывая ладошкой рот, потом все сильнее и сильнее, и вот вагон уже качало от истерического хохота. Я стоял, пожимая плечами, как нашкодивший ученик. Ничего страшного, успокаивал я себя, кривя лицо в бодрой усмешке: поезд уже выбрался из туннеля, уже шипел тормозами у платформы – через мгновение я буду свободен.

Я уже готовился, как только откроются двери, тут же шагнуть в сторону, уступая проход выходящим и входящим в вагон пассажирам. И тут раздался левитановский бас из вагонного репродуктора: «Станция „Площадь Ильича“. Выход с левой стороны». Свобода зияла по ту сторону прохода. Всего четыре шага. Я не способен был сдвинуться ни на шаг: мой хвост был защемлен дверьми на правой стороне по ходу поезда. Пассажиры и с левой, и с правой стороны с любопытством анализировали выражение моего лица. Их собственные лица наливались краской от новых, едва сдерживаемых судорог хохота. Входящие тут же понимали, в чем дело, и дружно присоединялись к толпе гогочущих попутчиков. В бешенстве от этого унизительного хохота, как будто полуослепший, я вглядывался, облизывая пересохшие губы, в открытые двери на той стороне вагона, как импотент на раздвинутые ноги старой любовницы.

«Осторожно: двери закрываются. Следующая станция „Авиамоторная“», снова прожурчал магнитофонный голос в репродукторе. Слог «авиа» в названии станции напомнил мне о расстоянии, отделявшем меня в тот момент от Лондона. Перед глазами всплыл, по ассоциации, барахливший замок входной двери моего лондонского жилья: там выпал шуруп, дверь могла захлопнуться так, что в один прекрасный день окажешься запертым в собственном доме. Я тем временем оказался запертым в тюрьме московского метро. Я снова дернулся в безнадежной попытке вырваться из железных оков. Со стороны, наверное, это было похоже на пируэт балетного танцора, устремившегося с распростертыми объятиями в символическое светлое будущее. Звук лопающихся по шву ниток у меня за спиной настолько превзошел по неприличию все предыдущие акустические эффекты, что я покраснел. Весь вагон снова забился в конвульсиях смеха. Выражение искренней радости появилось на большинстве лиц в вагоне: я, можно сказать, осчастливил на час их постылое существование. Один из виновников этой невольной минуты всеобщего счастья неожиданно повернулся ко мне:

«Проблемочка, а? Что тебе, парень, дороже: плащ или свобода?» В устах громилы это звучало как «кошелек или жизнь». Но имелось в виду: шкурнические интересы или человеческое достоинство? Под «собственной шкурой» надо было понимать «плащ». Все тут философы. Он глянул на меня исподтишка, и я заметил, как в глазах его блеснула мстительная радость. К экзистенциальной унизительности ситуации добавился элемент паники: если я шкурнически не решусь вырваться на свободу ценой целостности плаща, я рискую потерять любовницу. Дело в том, что мы договорились встретиться с ней перед выходом из метро: она боялась, что я затеряюсь в крупноблочных джунглях ее адреса. Я представлял себе, как она, стоя на холодном ветру с дождем, безуспешно пытается углядеть мое лицо в толпе. Как мне дать ей знать, куда я делся? Куда я, действительно, подевался? Где я? До моей станции оставалось две остановки. Я должен решить: бросить ли на произвол судьбы любовницу или пожертвовать плащом? За темным стеклом вагона мелькание огней туннеля не складывалось ни в какой вразумительный ответ.

На станции «Авиамоторная» репродукторный радиоголос снова предложил высадиться с левой стороны. Я же, прикованный обстоятельствами к дверям с правой стороны, снова стал объектом издевательских насмешек очередной, только что подоспевшей аудитории зрителей. Новые пассажиры, войдя в вагон, сначала недоуменно оглядывались на сидящих, не понимая, чего все хихикают, но, осмотревшись, довольно быстро усваивали тактику: вначале робкий обмен ироническими взглядами, толкание друг друга потихоньку локтем в бок, затем сдержанное хихиканье, постепенно переходящее в необузданное ржание. У меня, видимо, был настолько жалкий вид, что виновники моих злоключений перешли на успокаивающие интонации.

«А ты, парень, не мандражируй: после Лефортова до конечной всего ничего», – сказал один из двух добрых молодцев. А другой заверил меня: «Они на конечной отводят поезд в тупик на запасные пути. Крикни погромче, кто-нибудь да услышит. Откроет двери и выпустит тебя, можешь не сомневаться». Они говорили со мной как участковый врач с больным ребенком. Мне, однако, стало по-настоящему страшно. На губах у меня блуждала болезненная улыбка-гримаса. Эти двое парней, вполне возможно, следили за иностранцами в эпоху перестройки в духе прежних гэбэшных традиций. Даже мой маршрут через тюремное Лефортово показался мне в этих обстоятельствах зловеще символическим. Мне удалось в свое время избежать Лефортова, эмигрировав на Запад. И вот я вновь, двадцать лет спустя, в местах не столь отдаленных, на маршруте между станциями «Марксистская» и «Шоссе Энтузиастов». Названия, может быть, и меняются, но суть российского общества все та же: эгалитарная, авторитарная, авиамоторная. Я болтался, как в кандалах, защемленный дверьми, между пыточными подвалами Лубянки и пересыльными изоляторами Лефортова. Учреждения меняют названия, но стены, как и обычаи, по сути все те же. Я попался в железные лапы машины классического тоталитарного производства.

Меня охватило ощущение фатальной и тотальной беспомощности. В вагоне наступила тишина, как будто устанавливающая между мной и остальными пассажирами железный занавес, заглушающий всякое общение. Моей аудитории явно поднадоел мой шутовской номер. Уже ничего нового я выдать не мог. Я потерял для них всякий шарм экзотики и курьеза. Они поняли, что я так и буду стоять у дверей, как на привязи, всю дорогу, и уже разглядывали меня скучающе, с презрительной индифферентностью. Я попытался представить себе, как окажусь один в темном вагоне, в тупике туннеля, где меня обнаружит парочка рабочих с тяжелыми гаечными ключами и молотками в руках. Они разденут меня догола, обчистят как липку, и, если мне повезет, они меня не пристукнут, а дадут разок по морде и сбросят где-нибудь на рельсах, предоставив мне самому выползать на четвереньках, как сквозь снега, как герой Маресьев, к свету, к жизни. Это будет жизнь, но уже без горячего юркого тела моей любовницы: так и не встретив меня у «Шоссе Энтузиастов», она уйдет домой к мужу, неудовлетворенная, разочарованная, считая себя жертвой моей донжуанской предательской сущности. Видела бы она меня сейчас.

От этих кошмарных мыслей мне стало жарко. У меня намок затылок и пот стал тонкими струйками пробираться за шиворот, накрапывая между лопаток вниз, как будто дождило изнутри. От этого внутреннего потока душевного ужаса никакой непромокаемый плащ не спасет.

Неожиданно меня осенила блестящая идея. Движимый мгновенным озарением, я выскользнул из своего плаща, оставив его висеть, как змея – старую шкурку, в железных челюстях вагонных дверей. Плащ уже был не на мне, но все еще оставался моим. Я держал его в руке. Сам же я мог свободно передвигаться по вагону. Это было гениально просто. Я внутренне поражался, почему эта идея не пришла мне в голову сразу. Я обрел свободу личности, не потеряв при этом личной собственности.

Однако свобода эта была иллюзорной. С одной стороны, мой плащ, лишенный телесного наполнения, гляделся беспомощно и жалко, брошенным на произвол судьбы, на растерзание вульгарной толпе. С другой стороны, я сам, без его прочного покрова, чувствовал себя незащищенным, открытым для нападок, голым перед толпой своих бывших соотечественников. Их неотступный завистливый взгляд продолжал раздевать меня все дальше, снимая с плеч и модный черный костюм из Jigsaw, и розовую рубашку – с запонками – из магазина на Jermin Street, и мои кожаные туфли Church’s. Своим оценивающим взглядом они мысленно как будто испытывали все это на прочность.

«Чего-то я не пойму: иностранец он или нет?» – обратился к своей супруге гражданин напротив. На вид – классические герои брежневской эпохи. Выживают вполне прилично (в собственных глазах) в новом экономическом режиме, если судить по назойливым расцветкам их синтетических нарядов.

«Конечно, иностранец, кто же еще? – передернула плечами его жена и на всякий случай еще раз смерила меня взглядом с ног до головы. – Неужели по одежке не видно: глянь, какой у него плащ».

«Подумаешь, плащ! Наши новые русские одеваются сейчас не хуже иностранцев. Даже подороже, пожалуй. Наши ребята уже сами знают, как в два счета, глазом не моргнув, сколотить тысчонку-полторы баксов».

«Ну да. За наш счет, – буркнула супруга. – Взял бы сам и подучился глазом не моргнув. А то сидишь тут».

«Глазом не моргнув – чего?» – насторожился муж.

«Чего-ничего. Тысчонку-полторы сколотить».

«А чего мы, хуже других, что ли, одеты? Взять, к примеру, мой дождевичок на подкладке из Великобритании. – Он скосил глаз на собственную синтетическую куртку-анорак. – Отрадные для глаза расцветки. Не то что у этого гражданина: все черное, мрачное, как будто в семье кто-то помер». Они обсуждали меня так, как будто я сам давно покойник.

«Да что вы вообще понимаете?! – агрессивно воскликнул молодой человек слева от меня через проход. Он был в черном кожаном пиджаке, в шотландской клетчатой кепке на затылке. – Мужчину судят по обуви. Так меня учила моя аристократическая бабушка. Не видите, что ли? У него же иностранные башмаки!» Он скосил глаза в мою сторону, как бы приглашая остальных пассажиров убедиться в иностранном происхождении моих кожаных туфель. Сам он красовался в кроссовках фирмы «Пума». Модный молодой человек.

«А чего башмаки-то? Что в них особенного? – пожал плечами супруг напротив. – Обыкновенные черные туфли. Да в военном училище у нас все в таких ходили: никакого тебе эксклюзива. Обувь для ног, и все тут».

«Какой же ты у меня тупой, однако, – заерзала снова его супруга рядом. – Судить надо не по виду, а по качеству. По коже надо судить. А то ведь получается с обувью как у нас в общественной жизни: волк в овечьей шкуре», – обронила она крупицу народной мудрости. Трудно было понять, что она имела в виду насчет волка и овцы: если только не пижон в дубленке и крагах на волчьем меху. А может, она намекала на мою двуличность иностранца из бывших советских? С меня сейчас будут сдирать шкуру.

Тем временем еще одна станция (с непроизносимым для иностранца названием в двадцать с лишним слогов) была проглочена туннелем, так и не выдав мне визы к воле и свету.

«Ну хорошо: если он, по-вашему, иностранец, как же это он по-русски так свободно говорит?» – не унимался супруг. Я до этого момента не произнес ни звука: ни по-русски, ни на каком другом языке. Как этот пассажир понял, что я – русскоязычный, было для меня полнейшей загадкой. Не иначе как легендарная российская проницательньсть.

«Ну и что? Ну и говорит. В наше время многие иностранцы свободно владеют нашими русскими языками», – вступил в разговор интеллигент восточного вида.

«Зачем это им?» – искренне удивился синтетический супруг.

«Зачем? Как – зачем?! Затем, что нет на свете языка певучей, прекрасней и богаче нашего русского! – отбрил его сосед в фетровой шляпе с пачкой газет под мышкой. Явно бывший мелкий начальник из представителей технической интеллигенции. – Вы что, забыли, как великий Тургенев высказался о нашем великом и могучем в годы тягостной разлуки с родиной? Чем вы в школе занимались? Онанизмом?!»

«Вы тут не выражайтесь, гражданин, плиз. Тут могут быть кормящие матери с ребенками, – сказал пенсионер в берете. Ни кормящих матерей, ни беременных детей видно не было: строгое нарекание было явно лишь поводом вступить в разговор. – Многим иностранцам совершенно наплевать на наш родной язык, да и на собственную родню они плевать хотели. Они изучают русский язык, уверяю я вас, потому что в России сейчас можно сделать основательный капитал. Не духовное наше богатство их интересует. Все помыслы их направлены на обогащение: как бы заграбастать побольше барышей и драпануть к себе обратно за границу. Они думают лишь о том, как удовлетворить самые низкие потребности своих материальных инстинктов. Вот и все».

«Некоторые иностранцы, уверяю вас, даже на деньги плевать хотели, – сказал молодой человек в кроссовках фирмы «Пума». – У нас в России – бардак, но зато интересно. Вот иностранцы к нам и едут».

«Доездятся они. Недалек тот час, когда наши отечественные мафиози удовлетворят сполна их жажду безответственных авантюр. Пиф-паф. Быстро и безболезненно», – сказал бывший технический интеллигент.

«Горбатого могила исправит», – скептически заметил супруг в синтетике.

Я знал, что это всего лишь еще одна русская пословица, но инстинктивно потянулся рукой к собственному позвоночнику: проверить самого себя на кривобокость – под испытующими взглядами пассажиров. В возникшей зловещей паузе стук колес как будто гипнотизировал своим навязчивым ритмом застывшие в молчании лица, проносящиеся вместе со мной по темному туннелю, навстречу мрачному для меня будущему. Над головой, где-то на земле, бурлила жизнь большого города. Я же, под лязганье колес на стыках рельсов, скользил сквозь подземные туннели – мозговые извилины российского подсознания.

«Короче, – заключил брежневский супруг в синтетике свои логические размышления, – в наше время в России совершенно невозможно отличить по виду иностранца от русского. От этого и все беды в России!»

«Иностранец! Да какой он, ядрена шишка, иностранец?! – взвизгнул голос с другого конца прохода. Тип этот выглядел как бомж, в плаще чуть ли не из брезента, в засаленной кожаной фуражке. Лицо у него подергивалось, как будто его кусали какие-то насекомые. – Ненавижу я их. Ненавижу их всех. Меня от них тошнит. Тошнит. Тошнит», – стал повторять он с эпилептическим повтором, в унисон колесному перестуку.

«Эй, парень, полегче», – неожиданно встал на мою защиту один из сопровождающих меня, как я стал их называть, лиц. Довольно мордастых, как я уже говорил, лиц. Никогда нельзя судить людей по внешности. Именно поэтому я тут же испьтал чувство невыразимой благодарности к своему врагу. Но в душе я не сомневался, что этот жалкий псих в брезенте был прав: какой я, действительно, иностранец? Не иностранец и не русский. Гибрид. Монстр. Мой защитник тем временем вежливо предлагал дергающейся физиономии в брезенте заткнуть свое хайло этим своим брезентом.

«А чего мне затыкаться? Я молчать не собираюсь. – И брезентовый голос стал забираться еще одной шершавой ноткой визгливости выше. – Родились на этой земле, понимаете ли, государство о них заботилось, предоставило им, понимаете ли, бесплатное образование и другие социальные блага. Чем же они отплатили за эту заботу? Предательством. Бросили свою родину в тяжелый для нее час ради легкой наживы и сладкой жизни за рубежом. А теперь они приезжают обратно, чтобы развратить невинные души наших парней и девушек фальшивыми посулами и нечистоплотной моралью. Ни один уважающий себя народ не станет терпимо относиться к подобным провокационным актам».

И действительно: мой визит на родину, после стольких лет разлуки, ничем, кроме как провокацией, не назовешь. Мы возвращаемся в места, где прошла наша юность, лишь для того, чтобы удовлетворить наше болезненное любопытство, праздный эгоизм и мелкое тщеславие. Мы хотим убедиться в том, что сами мы духовно возмужали, стали мудрее, богаче, повысились в общественном статусе по сравнению с теми, кого мы оставили на родине много лет назад. Мы провоцируем их на интимный разговор, добиваемся от них слов о том, насколько мы стали не похожими на самих себя прежних, чтобы самим заново почувствовать, какие революционные перемены произошли в нашей судьбе, каких успехов мы добились в жизни, в то время как они, дураки, оставались все теми же провинциальными неудачниками. Мы купаемся в лучах света, который излучает в нашем присутствии их восхищенный взгляд. Мы эмоционально эксплуатируем их обожание, как сутенер эксплуатирует проституток, совершенно наплевательски, не вникая в их личную судьбу.

«Плюнуть бы в эти подлые морды. Эти враги народа. Душу с них воротит. Плеваться хочется», – снова забубнил монстр в брезентовом плаще. Слышно было его тяжелое сиплое дыхание. «Понаехали тут, жиды проклятые», – выплюнул он наконец заветную декларацию ненависти. В прямом смысле тоже – выплюнул. Это был прицел с дальнего расстояния. Но довольно точный. Плевок пришелся прямо на лацкан моего плаща.

«Да что же вы такое делаете, гражданин?! – ахнула от возмущения супруга, с минуту назад отчитывавшая своего синтетического мужа за безграмотность в вопросах моды. – Вы что, не видите, что ли, куда плюетесь? Это ведь экспортный образец одежды, а не хухры-мухры. А вы тут со своей отечественной вонючей слюной!»

«Да она у меня не вонючей ваших жидов пархатых», – заголосил гражданин в брезенте.

«Да почему это они – наши?» – возмутился в свою очередь супруг. По вагону прошел еле слышный ропот удивления. Многие были явно ошарашены беспрецедентной бесцензурностью этой вспышки застарелой и запрятанной вглубь ненависти. От подобной публичной откровенности давно отвыкли. Несколько лиц нахмурились осуждающе. Слышались отдельные голоса, требующие положить конец подобным оскорбительным выпадкам против национальных меньшинств и разных других чеченцев. Я тоже хотел возмутиться. Но промолчал. Этого или чего-то подобного лишь следовало ожидать. Было бы неверно и даже глупо, впрочем, воспринимать эту брань как проявление антисемитизма. «Жид» на устах у подобных типов мог означать кого угодно: шотландца, француза и, конечно же, еврея тоже – всякого, короче, кому в жизни повезло больше, чем ему. С таким же успехом на моем месте мог бы оказаться и марсианин. В каком-то смысле эти оскорбления были завуалированной формой крика о помощи, воплем о безысходности, тупиковости его собственной судьбы.

«С жидами или без, но с такими, вроде вас под боком, скоро никто в этой стране вообще жить не захочет. Я первый же и уеду», – вдруг сказал парень в кроссовках «Пума». Одинокий нерешительный голос инакомыслящего не может, конечно, изменить характер целой нации, но и нацию, однако, не судят по нескольким подонкам, не так ли? Я был поражен этим непредсказуемым смелым жестом в мою защиту. Тем более сам-то я в душе злоупотреблял доверчивостью именно тех немногих, кто готов был защищать меня с риском для собственной жизни от нападок толпы. Меня, наверное, действительно привлекала в России лишь возможность пощекотать нервы российской разнузданностью нравов в атмосфере фальшивых посулов и нечистоплотной морали. Не то чтобы я сознательно кого-то развращал, предавал, продавал. Наоборот скорее; но без атмосферы некоторой грязнотцы для меня невозможно истинное восстание духа.

В этот момент я вдруг осознал, что в спешке не захватил с собой ни адреса любовницы, ни ее телефона. Мы впопыхах договорились с ней о свидании в гостях накануне, пока муж, компьютерщик, на пару дней уехал в командировку. Сколько часов пройдет, прежде чем я смогу дозвониться ей? Она уедет, меня не дождавшись, решив, что я, отрезвев, ничего, кроме презрения, к ней не испытываю. Как я уже заметил, самое страшное для меня – лишиться обаяния в чужих глазах.

«Обвинять во всем лишь евреев, или, как вы выражаетесь, жидов, является в наше время вопиющим примером политической близорукости, – тоном партийного пропагандиста заявил гражданин в шляпе с пачкой газет под мышкой. – Остерегаться надо более далеких, но не менее зловещих врагов человечества. – И, как бы отвечая на удивленные взгляды пассажиров вокруг, гражданин в шляпе уточнил: – Я имею в виду пришельцев. С иных, знаете, планет. Инопланетян то есть. Марсиан всяких там, знаете ли. Враждебный десант из космоса, короче». И он хмуро оглядел меня с ног до головы.

Я знал, что я не инопланетянин. Но я был при этом существом не менее опасным для планеты Россия: я был пассажиром машины времени. Я жил в иной временной категории – за рубежом – в западной цивилизации: я знал о России со стороны то, чего она, возможно, никогда о себе не знала. Мне не следовало пересекать границу и вмешиваться в жизнь людей здесь, в России, с моим интимным знанием их прошлого, настоящего и будущего. Надо было держать язык за зубами и все остальное на себе – застегнутым. Надо было исчезнуть из этой державы, не оставив ни единого следа своего присутствия; ни единого клочка самого себя нового, своего нового знания, нельзя оставлять прежней родине. С удвоенной решимостью я повернулся к дверям, сжатым столь же крепко, что и мои зубы. Мне надо было любой ценой извлечь из этих дверей свой плащ, угрожавший изменить чуть ли не весь ход событий русской истории. Он должен покинуть вагон вместе со мной, рваный он или более-менее целый. И я потянул его на себя – осторожно, но неумолимо. Снова раздался угрожающий треск материи, как хруст костей в готических фильмах ужасов. И, как будто вурдалаки из ниоткуда, рядом со мной возникли все те же два молодца, мои вечные спутники, мои сопровождающие, как стал я называть их в уме.

«Эй, дядя, может, поможем?» – хором пропели они. А я подозревал их бог знает в чем. Доверять надо людям. Растроганный, я смахнул с глаз слезу благодарности. Стараясь унять дрожь губ, я объявил о собственной решимости во что бы то ни стало сойти на следующей остановке, прихватив с собой плащ в каком бы то ни было виде. Они кивнули понимающе. Встали по разные стороны входа в вагон и, вцепившись в дверную щель заскорузлыми пальцами, потянули двери – каждый на себя. Я же стал осторожно вытягивать из щели плащ. Лебедь, рак и щука наконец-то обрели чувство локтя. (Не уверен, что у лебедя, рака, а тем более у щуки есть локоть, но чувство коллективизма было налицо.)

Когда-нибудь я напишу эссе о том, как конструкция дверей вагона метро в той или иной стране отражает темперамент соответствующей нации. Теперь мне казалось, что в лондонском метро створки сдвигающихся дверей обиты необычайно мягкой резиной; если рука случайно застряла между захлопнувшимися дверьми, ее относительно легко можно вытащить обратно без нанесения серьезных телесных повреждений. Двери же в московском метро чуть ли не обрубают вам руки, как топор палача – уличному вору в Саудовской Аравии. Удивительно, что мой плащ вообще уцелел, а не был разрезан на две половины ножницами дверей.

«Эй, гражданин, – обернулся один из моих сопровождающих к соседу по проходу, – и ты. Ты тоже. И вы. Чего глазеете? Не видите, что ли: человек в беде. Плащ застрял, а ему на следующей сходить. Не будьте мелкими гадами. А ну-ка, поможем зарубежному товарищу. Эй, сюда, давайте сюда!»

Я не верил своим глазам. Сначала один из пассажиров, посмелей, за ним – робко – другой, а там и третий стали передвигаться в мой конец вагона. И вот, одна за другой, все больше и больше рук протягивались к дверям, вцеплялись в них пальцами, тянули на себя, пытаясь в коллективном усилии разъять их мертвую железную хватку. Еще через мгновение я был уже в центре сплоченной группы соратников. Со всех сторон давали советы и протягивали руку, локоть и плечо помощи. Я слышал вокруг себя пыхтение и уханье человеческого коллектива, бьющегося в демократической конфронтации с антигуманными дверьми тоталитарной машины метрополитена. Я был окружен упрямыми, но добрыми лицами, преисполненными волевого усилия и одухотворенными коллективной заботой об одиночке, которого они никогда, заметьте, до этого не встречали, который в общем-то не был даже одним из них, был иностранцем, чужеземцем, пришельцем. И тем не менее: я был уже не чужаком для них; я был среди друзей. Я узнал в толкучке и супругов в синтетических куртках, и шляпу с газетами под мышкой, и кроссовки фирмы «Пума». Возможно, мне померещилось, но перед моим взором промелькнула и физиономия обидчивого гражданина в брезенте: его истерически дергающееся лицо неожиданно обрело выражение проникновенного раскаяния. Я больше не был пассажиром подземки: я вместе с другими был на шоссе энтузиастов по дороге к седьмому небу.

И чудо произошло прямо у нас на глазах. Плащ стал освобождаться из железной хватки вагонных челюстей – сантиметр за сантиметром, дюйм за дюймом. Так разряжают взрывной механизм тикающей бомбы: все знали, что в любую минуту поезд приблизится к моей станции – выйду ли я на свободу в плаще или поеду дальше до конечной остановки, бездарно доживая маршрут своей жизни?