Текст книги "Нет причины для тревоги"

После фатального столкновения на африканском побережье я понимал, что не смогу принять приглашения семейства Грец: провести «творческий отпуск» на их вилле в Греции. Особняк этот достался Грецам в наследство через супругу Михаила Сергеевича, Софью, в девичестве Попандопуло. Софья Константиновна, как я уже упоминал, происходила из семьи миллионеров – феодосийских греков; отец ее полжизни провел в России, был большим знатоком литературы и искусств, меценатствовал, знавал Дягилева и Бенуа. Он завещал небольшую, но регулярную сумму денег – своего рода фонд-стипендию – в помощь нуждающимся русским интеллигентам-эмигрантам. Речь шла об оплате всех дорожных расходов и полном содержании (от одного до трех месяцев) в шикарном особняке с мраморными колоннами (конечно же, под Акрополь) на Крите. Кретинизм состоял в том, что я, оказавшийся лауреатом этого года, чувствовал себя вынужденным от этого рая отказаться. Созерцать каждый раз за завтраком светящуюся верой в человечество физиономию Греца и вспоминать его растерянное под африканским солнцем лицо с устремленным на меня невидящим взглядом было выше моих сил. Моя аморальность не подразумевала непоследовательности в вопросах морали.

Поэтому, когда на мой лондонский адрес прибыла депеша с Крита с официальной просьбой к стипендиату подтвердить предстоящий визит, мне ничего не оставалось, как сочинить пространный ответ-отказ, где, раз десять выразив благодарность фонду Попандопуло за оказанную мне честь, я объяснял невозможность воспользоваться на этот раз гостеприимством семейства Грец ссылкой на неожиданный контракт с французским радио, что требовало моего постоянного присутствия в Париже (контракт на инсценировку моего романа «Русская служба» действительно был подписан; но моего присутствия в Париже при этом совершенно не требовалось); в конце письма я выражал надежду воспользоваться щедростью фонда Попандопуло в будущем, до скорой встречи, Ваш и т. д. и т. п. В ответ тут же пришло экспрессом письмо от Михаила Сергеевича Греца. Вот оно без дальнейших комментариев:

«Меа culpa, голубчик мой, mea culpa. Предвидел Ваш отказ, надеялся, что минет меня сия чаша позора, – и вот, старый дурак, признаю: наказание заслуженное – mea culpa! На всю жизнь, голубчик, запомню Ваши глаза, глядящие на меня с безмолвным укором – из-за столика, в толпе, с галереи. А я, старый дурак, делаю вид, что не вижу Вас в упор. Вас, с кем всегда так рад перекинуться словом, обменяться взглядами (sic!) по текущему моменту. И не единожды – три раза наложил в штаны: три раза сделал вид, что не знаю Вас, три раза отрекался от Вас на том распроклятом пятачке.

Сколько раз, голубчик, брался за перо, чтобы оправдаться перед Вами за безобразную по детскости выходку, надеялся, старый дурак, что столкнемся где-нибудь на наших эмигрантских посиделках, на конгрессе каком-нибудь – объяснюсь, думал, улажу нелепый эпизод. А сам в душе лелеял надежду, что не был я пойман с поличным; что не видели Вы меня, а если и видели, то не узнавали. Бывает, знаете ли, так: глядишь и не видишь.

Но когда получили Ваш любезный отказ в связи с Попандопуловой стипендией, понял я, что дела мои плохи. Это Вы, в своей присущей лишь Вам, голубчик, истинно джентльменской манере, дали мне понять, насколько мое давешнее хамское поведение кровно обидело Вас. А ведь совершенно, батенька, напрасно. Я, знаю, хам и аррогант ужасный, и поступок мой непростительный. Но уверяю Вас, что мы, голубчик, бесконечно с Софочкой Вас любим, глубоко ценим и уважаем.

Без обиняков приступлю к апологии – не защите! Меа culpa. Апология моя – ad absurdum: в моей лживости, порочности и сугубой необузданности моих страстей. Поверите ли? Изменяю своей верной подруге жизни, своему боевому товарищу на идеологическом фронте, санитарке своей в нашем общем эмигрантском окопе – короче, своей супруге Софье Константиновне. Люблю Софочку всей душой, умом и гражданской совестью. Но сердце мое, голубчик, пустилось наперегонки с моей сединой. И бес под ребром погнал меня в эту африканскую курортную республику, где мы с Вами так неудачно пересеклись.

Короче, американская девица, которую Вы, несомненно, заметили рядом со мной в то роковое наше столкновение, и есть причина моего непростительного игнорирования Вашего присутствия. Я сдрейфил: с Вашим знанием английского между Вами и ею непременно завяжется светская болтовня; Вы, ничего не подозревая, брякнете американке про мою супругу; выяснится, что я женат, и моему недолговечному любовному счастью конец? Мы с ней познакомились на конференции по правам человека, она меня, как говорится, за муки полюбила, я, голубчик, кое-какие страсти присочинил. Унизительно, голубчик, входить сейчас в разные детали, но суть сводится к тому, что я перепугался: если пойдет между вами разговор, моей легенде в ее глазах конец. Как ребенок, голубчик мой, пустился я в этот нелепейший спектакль: как только увидел Вас за столиком, стал делать вид, что я, мол, не я и американка вовсе не моя, никого не вижу, в упор не замечаю, моя хата с краю, я ничего не знаю. Позор, одно слово, позор!

Иначе как помрачением ума этот сексуальный мандраж в моем преклонном возрасте объяснить не могу. Если же Вы все еще питаете ко мне, душа моя, какие-либо мстительные чувства, то могу утешить Вас сообщением, что никто на свете не остается безнаказанным. После инцидента с Вами на курортном пятачке я серьезно повздорил со своей юной американской подругой (она настаивала на кофе с мороженым, мне же в моем возрасте необходимо трехразовое питание). Хлопнула дверью и ушла восвояси, не сказав даже до свиданья. Спуталась, наверное, с каким-нибудь молодым наглецом. И даже не „наверное“, а с достоверностью знаю, что таки спуталась, поскольку я отыскал отель, где она в ту ночь останавливалась („Нептун“, на берегу, если помните), и тамошний портье мне подтвердил, что ночь она провела отнюдь не в одиночестве, потаскуха! Что ж, mea culpa. Вечно Ваш Мих. Серг. Грец».

1988

Белый негр и черная кола

Эдик верил, что свет разума и рациональное начало в конце концов победят темные силы, страхи и примитивные инстинкты в природе человека. Он обещал себе неустанно бороться со своими низкими чувствами. Разум говорил ему, что нет никаких рациональных оснований считать, что чернокожий африканец (не говоря уже об американском негре) стоит на низшей – по сравнению с белым европейцем – ступени развития. Он всей душой осуждал расизм. Презирать человека за другой цвет кожи было абсурдно. Эдик знал, что это дурно, но ничего с собой поделать не мог. В присутствии негра он просто не понимал, как себя вести: входил в состояние паники, немел, потел и пялился, как в афишу коза. Недаром негров когда-то показывали в зоопарке как экзотику. Африканские джунгли, людоеды, обезьяны, тарзаны. Ему было нехорошо от собственной низости.

«Знаешь, старик, надо угадать в себе эти темные силы и примитивные инстинкты, обуздать их и вынести на всеобщее обозрение. И создал Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся – ну и так далее, и увидел Бог, что это хорошо. Понимаешь, старик? Хорошо! В этом и заключается дар писателя. Писатель создает новые миры из всего темного и примитивного. Он как Бог – для него ничего дурного не бывает: все созданное им – хорошо. Вот и ты так должен творить. И если, поставив точку, не можешь сказать: это хорошо, – выброси все написанное на помойку!»

Так писал ему в Москву из Нью-Йорка его друг и наставник Марк Гранкин. Критические обзоры Гранкина и его размышления о судьбах русской литературы регулярно печатались в еженедельнике «Новый американец». Его суждениям Эдик верил безоговорочно. Под его влиянием Эдик пытался сочинять прозу, рассказики, истории всякие. Согласно его же указаниям, все написанное Эдик выбрасывал на помойку. Именно потому, что никак не мог обнаружить в себе эти темные силы и низкие инстинкты – особенно после напряженного рабочего дня в отделе компьютерного обеспечения огромной московской фирмы. Но вот сейчас, оказавшись туристом в Нью-Йорке, он наконец понял, что и в нем тоже живут эти самые подавленные инстинкты и страхи, не поддающиеся контролю разума. А это внушало надежду на вход в литературный мир. С этим чувством он и шел в гости к Марку Гранкину.

Сам Манхэттен, как будто вычерченный линейкой геометра (с юга на север идут авеню, с востока на запад – стриты), был материализацией именно такого рода конфронтации – разума и инстинкта, потому что в толпе людей на улицах (авеню и стритах) не было и следа геометрической безупречности. Это был серый декабрьский денек, с неба сыпалась какая-то мглистая невразумительная дребедень, размазывающая небоскребы в одно неразборчивое пятно, как будто ты видел все, сидя внутри такси перед запотевшим стеклом. Из решеток вентиляции нью-йоркской подземки апокалиптически извергались клубы пара, переругивались друг с другом гудками и сиренами автомашины в пробке, как некое музыкальное сопровождение к молитвенному повтору-причитанию продавцов хот-догов и всякой белиберды с уличных лотков. Манхэттен показался ему коридором гигантской коммунальной квартиры – замусоренной, перенаселенной и крикливой. На каждом углу толкались нищие и бродяги. И главное – черные. Негры то есть. То есть, наверное, не все из них были африканскими неграми. Но в этой мгле трудно было различить, кто негр, а кто просто черномазый из какой-нибудь Мексики. Они были для Эдика все на одно лицо. И их было много. Чуть ли не каждый второй. В глазах от них было черно. Они готовы были оскорбить Эдика, ограбить его, избить, прошить шприцами наркоманов с зараженными иглами и выбросить на помойку, как неудачный рассказ. Разумом он понимал, что это не так, что это паранойя, тяжелое наследие изолированности советской России от всего остального мира, но ничего с этим параноидальным страхом поделать не мог.

Он поделился своими противоречивыми чувствами в отношении чернокожих во время застолья у Гранкина. Гранкин и его приятель, поэт Будкевич, согласились с тем, что расовая проблема до сих пор – ключевая для Соединенных Штатов. Сам Гранкин так и сказал: ты, старик, задел самую чувствительную болевую точку американского бытия. Труп расизма восстает из гроба истории. Призрак рабовладельческого прошлого до сих пор бродит по американским штатам в разном криминальном обличье – будь то наркомания или вандализм, вооруженный грабеж или мелкое воровство, детская преступность или взрослая невменяемость. Кто, скажем, поколение за поколением получает пособия по безработице и инвалидности, продолжая безответственно плодить детей-наркоманов? Черные. И американское общество, в кандалах политической корректности, ничего не делает для перевоспитания этого паразитического меньшинства, которое грозит стать большинством в недалеком будущем. Потому что американцы парализованы чувством вины за преступления своих предков-рабовладельцев. Говоря все это, Гранкин выставил вторую бутылку бурбона.

«В России рабства не было, но расизм тем не менее тоже расцветает пышным цветом», – решился заговорить о собственных комплексах Эдик.

«Как это в России не было рабства? – возразил поэт Будкевич. – А как насчет крепостного права?»

«Но не было работорговцев, – поддержал Эдика его ментор Гранкин. – Знаешь, с плетьми, с галерами».

«Насчет галер не знаю, но плети как раз были. А торговля мертвыми душами? Вспомним Чичикова».

«Ну это все Гоголь, русская душа, а я говорю о работорговцах и африканских неграх в кандалах».

«Гоголь был украинцем».

«Но писателем он был русским. Ты прочти Другую страну негритянского писателя Болдуина. Ты поймешь разницу. Раса – как другая страна. Роман, кстати, был переведен на русский».

«Само слово „негр“ по-русски – это, по-моему, расизм», – сказал Эдик.

«Говорят, у негров самые большие члены», – сказал Будкевич.

«Это кто говорит? Это расизм. Среди кого – самые большие? Насколько мне известно, самый большой член у улиток», – сказал Гранкин.

«Глупости, как это может быть? Улитка – размером с палец!»

«Вот-вот. Все зависит от того, с какими мерками мы подходим, какими масштабами руководствуемся. Пенис у улитки самый большой в пропорции к размерам ее собственного тела. Кроме того, улитки – гермафродиты. У них есть и пенис, и вагина».

«А твой Джеймс Болдуин? Он ведь еще и пидорасом был».

«Ну и что? Что ты хочешь этим сказать?»

«Ничего. Я, конечно, осуждаю расизм, но гомики – это выше моего разумения. Это я принять не могу».

«Чего ты не можешь принять?»

«Ну знаешь, трахаться туда… в общем, понятно».

«Куда? Ничего не понимаю».

«Сам знаешь».

«А с женщинами это можно?»

«Я с женщинами такого себе никогда не позволял».

«У тебя вообще с сексом проблемы. Недаром ты до сих пор без бабы».

«Это потому, что мой английский хромает. Я не могу заворожить женщину своим остроумием и обаянием».

«Найди себе даму из России. Косяками тут ходят».

«Мне неинтересно. Я что, для этого в Америку эмигрировал?»

«А для чего ты, действительно, эмигрировал? Может, ты у нас пидор?»

«Я эмигрировал от антисемитизма».

«А знаешь анекдот про Рабиновича и козу? Идет Рабинович по русской деревне, а навстречу ему коза…»

«Да-да, слыхали. Но про негра и обезьяну будет посильней. Если послушать российские анекдоты про негров, уши вянут. Знаешь, про то, как идет негр по русской деревне, а навстречу ему два русских мужика. Один другому говорит: смотри – обезьян!»

«Это расизм», – сказал Эдик.

«Вот-вот. Безобразие. Негр им так и говорит: как вы можете, это расизм, я кончал Гарвард, изучал Гоголя, идеально говорю по-русски, почему вы оскорбляете меня расистскими кличками? Тогда один мужик – другому: смотри – обезьян, а говорит?!»

«А слышали, как Сергей Довлатов встретил ночью негра в Нью-Йорке?» – спросил Гранкин. Он был другом Довлатова по Ленинграду. Довлатов был легендой русского эмигрантского Нью-Йорка. Он работал на радиостанции «Свобода». Его рассказы в переводах печатал журнал «Нью-йоркер». Ходили слухи, что его вот-вот напечатают гигантскими тиражами в новой свободной России. И Гранкин рассказал Эдику историю про то, как Довлатов с женой после какой-то пьянки шел по ночному Нью-Йорку и заблудился в даунтауне. Это была душная влажная нью-йоркская летняя ночь. На улицах валяются бродяги и бродят доходяги. Жуть. И вдруг из переулка появляется гигантский негр. И движется прямо на них. Негр почти голый, в майке, мускулы размером с пудовые гири, с шеи свисают цепи, на руках браслеты, волосы заплетены в африканские косы. Довлатов решил: все, конец. Все дальнейшее рассказала ему жена. На мгновение оцепенев, Сергей встряхнулся и бросился вперед, навстречу негру, схватил его в свои объятия и – поцеловал! Прямо в губы. Взасос. «Ты видел когда-нибудь белого негра?» – спрашивала его потом жена. Дело в том, что негр от этого поцелуя совершенно побелел. От страха. Глянул с побелевшим лицом на огромного, чуть ли не двухметрового Довлатова и бросился бежать с криками ужаса, гремя цепями и браслетами.

Выпили за здоровье Довлатова. Разошлись довольно поздно. Свои внутренние противоречия Эдик так и не разрешил, но, несмотря на то что довольно сильно нагрузился, чувствовал некоторое облегчение. По крайней мере, поговорили откровенно, без уловок, на болезненную тему. Вокруг сияла реклама, и в этом вавилоне огней, в этой сияющей тьме трудно было разобрать, кто негр, а кто белый, кто эллин, а кто иудей.

Его Hilton был в двух шагах за углом. Лифт был явно малогабаритный для такого огромного отеля, и Эдик оказался зажатым между пожилой парой в спортивных рейтузах и бейсбольных кепках, матерью-гигантессой с кошелкой, где спал младенец, азиатского вида бизнесменом с дипломатом в руке, молодым человеком с университетским рюкзачком и его подругой на роликовых коньках. Эдику было жарко: его твидовый пиджак – специально для этой поездки – был не для перетопленных американских интерьеров. На седьмом этаже (Эдику нужен был двадцать первый) в дверях лифта возник огромный негр в безукоризненном белом – не по сезону – костюме, вроде таксидо. «Down?» – спросил он, глядя на Эдика, и, не дождавшись ответа, поспешил войти в лифт. «Up!» – с запозданием услышал он из задних рядов. «Down!» – сказал негр: он ошибся направлением – лифт шел вверх, а ему явно нужно было вниз. Но двери уже закрылись, и лифт поплыл дальше. Готовясь выйти на следующем этаже, негр остался стоять у дверей, вплотную к Эдику. На две головы выше, он нависал над Эдиком нью-йоркским небоскребом. Глянув на него украдкой из-под низу, Эдик поразился резными чертами лица, как будто из отшлифованного черного мрамора. Эдик пытался отодвинуться от нового попутчика, но сзади как будто поджимали те, кто должен был выйти на следующем этаже, так что он и негр оказались прижатыми друг к другу в невидимом объятии – или как в клинче на ринге.

В этот момент лифт дернулся и остановился между этажами. Эдик не в первый раз застревал в лифте. Но это были отечественные лифты. Ты знал, что кто-нибудь обязательно придет на помощь. Ты знал: рано или поздно внизу обнаружат, что лифт не пришел обратно, поднимут тревогу. Позовут милиционера или водопроводчика из домоуправления. Соседа с ломом в руках. Ты мог выкрикивать на родном языке матерные слова в адрес лифтерши. В России все, может быть, и ужасно, но ты знаешь, кто виноват и что делать, хотя сделать ничего не можешь. Здесь же ты был в руках у судьбы, изъяснявшейся на иностранном языке. Здесь ты – заложник полной неопределенности. Лифт повис между этажами, а внутри лифта повисла тишина. Все молчали и старались не встречаться взглядами. Так ведут себя люди западной цивилизации: делают вид, что ничего не произошло, и даже в катастрофические моменты сохраняют нейтральное выражение лица. Входя в лифт, ты должен улыбнуться: не потому, что ты любишь всех, кто оказался в лифте, а чтобы показать, что не собираешься расстрелять их на месте.

Все хорошо, прекрасная маркиза. Эдик обвел глазами лифт – есть ли вентиляция, или же мы начнем задыхаться через несколько минут? Склонный к фатализму, Эдик с самого начала ожидал какого-нибудь подвоха в этом чуждом ему мире. Нависающая над ним гигантская атлетическая фигура негра в белом была воплощением этой загадочной и страшной фатальности чужой цивилизации. Ему показалось, что губы негра дрогнули в странной улыбке. И тут Эдик почувствовал, что в его бедро вжимается нечто твердое, упругое и живое. Да, это был тот самый инструмент – член, орган, пенис. В тесноте лифта Эдику мерещилось, что пенис этот становился все больше и больше. Мощная эрекция. Неужели у негров действительно самые большие члены? Гранкин, впрочем, прав: размеры в принципе относительны, а не абсолютны – это зависит от точки зрения. Женщины считают, что размер вообще не важен. Как зардевшаяся девочка, Эдик склонил глаза долу, делая вид, что ничего не происходит. И увидел внизу, среди других ног в кроссовках, мокасинах и док-мартенах, еще и туфли негра: это были белые, под цвет его шикарного чесучового костюма, лакированные туфли с глубоким вырезом. На высоченных каблуках – на шпильках. Это были женские туфли. Этот негр с гигантским членом был еще и трансвеститом. Может быть, это и есть Джеймс Болдуин, про которого говорил Гранкин? Он пообещал себе прочесть этого автора, как только вернется в Москву. Или же этот негр – мужчина-гермафродит с вагиной? Может быть, это гигантская улитка? Эдику казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Впрочем, упасть в этом битком набитом лифте ему никто не дал бы. Эдик был в панике. Может быть, надо закричать? А вдруг это не пенис уперся Эдика в бедро, а цилиндр складного зонтика в кармане? И тогда его обвинят в оскорблении личного достоинства национальных меньшинств, за это в Америке можно получить и тюремный срок.

В этот момент лифт дрогнул и взмыл вверх. Вместе с лифтом дрогнула и качнулась толпа пассажиров внутри, и негр на своих высоченных каблуках, удерживая равновесие, вжался телом в Эдика, на мгновение обхватив его плечи своими огромными руками, как бы в невольном братском объятии. Эдика передернуло. Негр, казалось бы, заметил гримасу у него на лице. Sorry, сказал он, тут же отстранившись. Лифт скользнул вверх и остановился на следующем этаже. Белая спина негра скрылась за беззвучно сомкнувшимися дверьми.

Эдик вышел из лифта на своем этаже и облегченно вздохнул. Перед дверью в свой номер он похлопал себя по карманам в поисках пластиковой карточки – электронного ключа. Он нашел ее в левом кармане пиджака вместе с неиспользованным билетом нью-йоркской подземки, что было странно, поскольку ценные вещи, вроде этой карточки-ключа, Эдик обычно держал в своем бумажнике, в правом внутреннем кармане. Он нащупал этот правый карман. Карман был пуст. Бумажник исчез. В уме он тут же прокрутил сцену в лифте минуту назад: качнувшийся лифт, прижавшийся плотно к Эдику негр с его пенисом, на шпильках, его руки, скользнувшие по пиджаку Эдика, как бы мгновенно обыскавшие его. Пенис Джеймса Болдуина был отвлекающим маневром. Он его дезориентировал, пока ловкие руки негра вытягивали из его внутреннего кармана бумажник. Белая спина негра в дверях лифта. У вас спина белая. Goodbye, ladies and gentlemen.

В глазах у Эдика стало темно от бешенства. Он ринулся обратно к лифтам и через мгновение был на первом этаже. Он успел вовремя. Негр в белом стоял на своих шпильках у искусственной пальмы перед автоматом с напитками и шоколадом рядом со стойкой регистрации. В руках у него был бумажник. Черный бумажник. Его, Эдика, бумажник. Он собирался расплачиваться за плитки шоколада и банки кока-колы его, Эдика, долларами. Этот бумажник был для Эдика еще и своего рода сувениром; это был подарок Марка Гранкина, когда тот впервые, после многих лет эмиграции, снова появился в Москве. Он привез фломастеры для детей, всякие шарфики для дам, а Эдику подарил бумажник. «Искусственная, между прочим, кожа», – заметила между прочим подруга из офиса, когда Эдик гордо повертел новеньким бумажником, расплачиваясь в московском баре. «Но зато как у них все хитро устроено и заранее продумано!» – и Эдик продемонстрировал три разного размера отделения для денег, квитанций и, возможно, визиток, и пластиковый кармашек для удостоверения личности, щелки для визитных карточек и даже внутренний кошелек с молнией – для мелочи и всякой всячины. Сейчас он смотрел, как этот негритос своими черными пальцами с бесстыдным спокойствием, нагло и не спеша, пересчитывает доллары. Его, Эдика, доллары.

Эдик ринулся к негру с кулаками. Оказавшись перед черным гигантом, он вызывающе задрал подбородок и выбросил вперед руку, чтобы выхватить у него свой бумажник. Это был жест, неожиданно напоминающий пионерский салют.

«Валет! Отдай мой валет! Give me back мой бумажник!» – Эдик знал, как пишутся многие английские слова, но не знал, как они произносятся.

«Wallet?» – угадал негр. Он смотрел на Эдика жалобно и вопрошающе. В его глазах с нежной поволокой вокруг зрачков читалось удивление и одновременно страх. Тысячелетнее наследие рабства. Ошарашенный, он протягивал Эдику бумажник и испуганно оглядывался по сторонам: его поймали с поличным и он явно боялся полиции. Эдик выхватил бумажник у него из рук. Это была морщинистая рука стареющего человека. Только сейчас Эдик понял, что негр этот далеко не так молод, как показалось в лифте. Как будто пытаясь задобрить Эдика, негр протянул ему заодно еще и банку кока-колы, только что выскочившую из автомата. С банкой в одной руке и с бумажником в другой Эдик с выправкой триумфатора гордо зашагал обратно к лифту.

«These fucking Russians!» – услышал он голос негра у себя за спиной: обидчивый голос лузера. Откуда он знает, что я русский? Может быть, он учился в Москве, в Лумумбе какой-нибудь? Но Эдик не обернулся, чтобы сказать все, что он думает о карманных воришках родом из африканских джунглей.

Добравшись до номера, Эдик плюхнулся в кресло перед телевизором. Он бросил на газетный столик свидетельство своей победы, военный трофей – свой черный бумажник. Не такие мы мудаки, чтобы всякому пиндосу-негритосу отдавать кровно заработанные баксы. Он был в страшном возбуждении. Перед тем как исследовать, сколько баксов исчезло из его бумажника, он вскрыл банку с кока-колой, доставшейся ему от негра внизу. Эдик сделал огромный глоток черной жидкости. Странный вкус. Он вгляделся в этикетку. Это была не кока-кола. Это была банка с пепси-колой. Той самой пепси (а не кока-колой), которую он так и не смог попробовать в детстве, когда ее раздавали бесплатно в пятьдесят бог-знает-каком году на Американской выставке в Сокольниках.

Все его детские приятели со двора на Преображенке опробовали этот магический черный напиток из белых бумажных стаканчиков, отстояв в очереди на километр к киоску Pepsi Cola прямо у входа на Американскую выставку. Но Эдика привел на выставку отец, и у отца не было времени на эти глупости. Он тащил семилетнего Эдика за собой из павильона в павильон, час проторчал перед полотнами со страшной мазней, бормоча: сюрреализм? абстракционизм? ужас! извращенцы! – и потом долго бродил между предметами ширпотреба вроде кухонных комбайнов, телевизоров с холодильниками, где лысый русский дядька (Хрущев) кричал американцу (Никсону) прямо в толпе зрителей перед кинокамерами, что мы догоним, а потом и перегоним Америку с нашими спутниками и самоварами без всяких цветных телевизоров. Короче, к последней раздаче пепси-колы они опоздали. А на следующий день рядом с метро „Преображенская“ (где они жили) Эдик увидел первого в своей жизни негра. Именно в жизни, потому что в кино негра он уже видел. Поскольку пепси из бумажного стаканчика ему не досталось, отец сжалился над ним и подарил деньги на газировку и на билет в кино. Это был утренний сеанс с фильмом «Пятнадцатилетний капитан», где злодей-кук подставляет под корабельный компас топор и корабль вместо северо-запада плывет на юго-восток и попадает не на Пятую авеню в Нью-Йорке, а к работорговцам в Анголе. Но чернокожий гигант по имени Геркулес – любимый негр всех советских детей – спасает подростка с его друзьями-пассажирами из плена в джунглях, и все они попадают обратно к себе на борт корабля, поворачивают паруса на северо-запад и возвращаются благополучно в Америку.

Выйдя из кинотеатра, малыш Эдик отправился на угол с двадцатью копейками в кармане, чтобы отведать малиновой газировки. Но к газировщице и ее волшебной тачке-агрегату для шипучки было не подступиться. Эдик пролез сквозь кольцо глазеющих граждан и увидел рядом с газировщицей чернокожего человека. Он был черный весь, с ног до головы черный. В белом летнем костюме. Он пытался что-то объяснить газировщице на своем негритянском наречии. Газировщица пялилась на этого инопланетянина, не понимая, естественно, ни слова. Чтобы как-то успокоить черномазого гостя Страны Советов, она налила ему стакан газировки с малиновым сиропом. Негр стал рыться в карманах, но газировщица замахала руками: мол, бесплатно, бесплатно! От советского народа! Интернационал! Эдик любил шипучку с малиновым сиропом больше всего на свете. Он завидовал, что негр получил газировку с малиновым сиропом бесплатно. Но негра газировка не удовлетворила. Он оглядывал толпу: люди стояли плотным кольцом, молча изучая эту обезьяну, явно сбежавшую из зоопарка Американской выставки. Негр махнул от безнадежности рукой и двинулся осторожно, как партизан, прочь из окружения. И налетел на Эдика. Нагнулся к нему. Эдик, в панике задирая подбородок, разглядывал лицо из черного мрамора с нежной поволокой в глазах вокруг зрачков. Резные губы раскрылись, сначала беззвучно – как будто это была статуя, а не человек, а потом произнесли фразу на ломаном русском:

«Малчик, малчик, где я? Я потерял путь».

Эдик помнил, как он таращился на негра, так похожего на Геркулеса из кинофильма. Это был киногерой, сошедший с экрана в его, Эдика, советское детство. Он не знал, как этот негр отыщет путь обратно. Эдику хотелось, чтобы этот негр взял его на руки, унес с собой – не на Американскую выставку, а прямо в Соединенные Штаты Америки.

Сейчас, сидя в нью-йоркском отеле, он продолжал сжимать пустую банку пепси-колы, возвратившей его в детство. На запотевшей холодной поверхности банки отпечатались его пальцы, как на экране пограничного контроля в аэропорту Кеннеди. Насчет паспортов Маяковский сегодня оказался бы неправ: ко всем паспортам отношение было плевое. Наоборот: если тебе оказывают излишнее внимание, значит, тебя подозревают. Но отпечатки пальцев аккуратно снимали с каждого иностранца. Эдик не знал, верхом или низом выворачивать пальцы и куда их прижимать. Негр-контролер взял его руку и стал направлять каждый его палец в нужную позицию. Негритянские пальцы были длинные и узкие, как кордебалет Большого театра, но Эдику мерещились каннибалы в джунглях. Метафора насчет Большого театра была не к месту. Там все балерины белые. С другой стороны, в «Лебедином озере» есть и черные лебеди. Эдик содрогнулся от прикосновения негра, палец его дернулся, и всю процедуру по снятию отпечатков пальцев пришлось повторить.

Сейчас его снова бросило в жар, как и тогда, перед паспортной стойкой. Он поднялся и открыл стенной шкаф, чтобы проверить, на месте ли его паспорт. Может быть, негр в лифте прихватил заодно и краснокожую паспортину? Паспорт во внутреннем кармане куртки был на месте. Вместе с бумажником. Черным бумажником. С этим бумажником в руках Эдик вернулся в кресло и положил этот предмет на журнальный столик. От выпитого сегодня в гостях у него плыло и даже двоилось в глазах. Двоилось буквально. Потому что он увидел перед собой на журнальном столике два одинаковых бумажника. Рядом с отвоеванным у чернокожего вора бумажником лежал еще один, совершенно такой же – его двойник – из кармана куртки. Но у Эдика не должно было быть двух бумажников, как и не было двойного гражданства. Эдик потянулся к бумажнику из куртки и стал вертеть его в руках, пока не убедился, что этот второй бумажник ему не мерещится. Он заглянул внутрь разных отделений. И убедился в том, что это был его, Эдика, бумажник. Собираясь в гости к Гранкину и надев вместо куртки твидовый пиджак, он, очевидно, забыл переложить во внутренний карман пиджака свой бумажник с паспортом. Бумажника в пиджаке не было вовсе не потому, что негр ловко вытащил его у Эдика в лифте, а потому, что бумажник был у Эдика все это время в куртке, оставшейся в номере. Бумажник, который Эдик отнял у негра, был вовсе не его, Эдика, бумажник. Этот бумажник ему не принадлежал. Он принадлежал негру. Эдик ограбил человека.