Текст книги "Молочные зубы"

– Я не виноват, что чего-то не вижу, не понимаю и не всегда бываю дома…

– В том-то и проблема. – Сюзетта вновь подошла к холодильнику и вытащила полупустую бутылку белого вина. – Она достаточно умна и ведет себя так, чтобы ты никогда мне не поверил.

Сюзетта схватила со стола свой бокал и пошла к дивану, на ходу наливая в него вино. Потом поставила бутылку на журнальный столик, вытянула ноги, ткнула на пульте кнопку и включила вечерние новости. Мгновение спустя к ней присоединился и Алекс, наполнив свой бокал и устроившись рядом. Они молча посмотрели прогноз погоды.

Наконец он мягко взял у нее пульт и убавил громкость. Потом осторожно придвинулся ближе и положил голову ей на плечо.

– Прости.

Может, сейчас, когда Алекс раскаялся, пришло ее время?

– Ей скучно. Ханна слишком умна, чтобы целыми днями сидеть со мной… Я тоже устала.

– Прости. Я не должен был сгружать на тебя ее проблемы, когда прошло так мало времени после твоей…

– Да нет, я рада. Рада, что мы съездили. Новый врач оказался очень любезен.

Мир был восстановлен, они склонились друг к другу и позабыли о новостях.

– Он что-нибудь обнаружил?

– С физиологией у нее все в порядке – этот вопрос можно раз и навсегда закрыть.

– Это ведь здорово, правда?

– Думаю, да. Он предложил показать Ханну психологу, специалисту по детскому развитию, и тут же добавил, что совсем не имеет в виду психиатра и не считает, что ей нужно медикаментозное лечение…

– Хорошо…

– Возможно, с ней происходит что-то другое. Что-то беспокоит и не дает двигаться вперед.

Алекс на мгновение задумался над ее словами.

– В этом есть смысл. Мы так хорошо ее понимаем. Однако мне ненавистна мысль о том, что у нее нет никаких перспектив и она никогда не сможет общаться с людьми. Не знаю, почему Ханна… Но, судя по звукам, которые она издает… Она так выразительна и, думаю, может говорить.

– В самом деле? – Сюзетта поджала губы, чтобы не обвинить его в притворстве.

– Может, поначалу она с чем-нибудь боролась, а теперь этого стесняется. Порой я задаюсь вопросом, не разговаривает ли она сама с собой, не шепелявит ли, не имеет ли других дефектов речи. Может, Ханна не знает, как их исправить, а говорить не так, как другие, не хочет. И это стало для нее навязчивой идеей… Вот что тревожит меня больше всего. А мы, не зная, в чем ее проблема, не в состоянии справиться с последствиями.

Сюзетта со скрипом провела пальцем по краю бокала. Обычно Алекс иначе объяснял тот факт, что Ханна до сих пор не начала говорить, теша себя надеждой на то, что она не дерзит, а лишь смущается.

– Ладно… Надеюсь, врач сможет ее успокоить, найдя способ, который нам не под силу. Единственное, мне хотелось бы…

Алекс положил ладонь ей на щеку, на его серьезном лице отразилось сострадание.

– Знаю, ты желаешь ей только добра. Не думай, что тебя постигла неудача.

Она уже не могла с уверенностью сказать, какая неудача тревожит ее больше всего. Что Ханна не заговорит, что Алекс полностью встанет на сторону дочери или что она потеряет веру в собственные инстинкты. Они, каждый по-своему, слишком долго оправдывали ненормальное поведение Ханны. Может, кому-то из них надо было раньше предложить обратиться к психологу? Возможно, они не столько вникали в суть проблемы, сколько отгораживались от нее?

– Попробовать стоит, доктор Ямамото, говорят, очень опытная, – сказала Сюзетта более настойчивым, чем хотела, тоном, словно у них все еще оставалась возможность устранить ущерб, который Ханне могла нанести их медлительность.

– Я целиком и полностью поддерживаю эту идею.

Когда Алекс потянулся к ней, выражение ее лица смягчилось.

– Мне совсем не хочется, чтобы ты чувствовала себя одинокой, особенно… Тебе нужно поправить здоровье и прийти в норму. Порой я не знаю, как помочь, но всегда к этому стремлюсь…

Вниз по ступенькам запрыгал небольшой и твердый резиновый мячик. Через секунду – второй, за ним – еще один. У подножия лестницы они разлетелись в разные стороны, вслед за ними скатилась Ханна и стала носиться кругами, пытаясь их догнать.

– Ханна, вернись в свою комнату, пожалуйста.

Девочка не обратила на мать никакого внимания. Она схватила один из мячей, опять бросила его на пол, а когда тот отскочил, вприпрыжку помчалась за ним такими же резкими движениями, раскачиваясь на ходу и балансируя руками, чтобы сохранять равновесие.

– Ханна!

Сюзетта встала, обошла диван, повернулась к Алексу спиной и сложила руки на груди. Ей не хотелось, чтобы он видел, как тяжело ей сохранять самообладание. Она желала наброситься на дочь, закричать: «Ну что ты за дрянь такая, черт бы тебя побрал!», но не могла.

– Ты не могла бы поиграть наверху, пока мы не закончим?

Мимо Сюзетты проскакал мяч. Ханна, даже не взглянув на нее, бросилась за ним.

– Lilla gumman. Мы с мамой разговариваем. Иди наверх, я скоро буду.

Тяжело топая уставшими ногами, Ханна наконец собрала своих попрыгунчиков и медленно побрела наверх.

Дочь всякий раз старалась отомстить матери, когда та не шла у нее на поводу: щипала за самые чувствительные места, била в какое-нибудь особенно болезненную точку, кусала… Лицо Сюзетты покраснело от гнева, она чувствовала себя разбитой и не могла этого скрывать.

– Девочка всегда тебя слушается, – сказала она и опять села, расположившись рядом с Алексом.

– Видит меня не так часто.

– Тебя она любит больше.

– Неправда.

– Правда.

– Со мной, älskling, она даже не разговаривает.

Вот это да. Неужели Ханна, заговорив с ней, принесла ей победу, пусть даже жестокую и неприятную?

– Может, пришло время позвонить в «Саннибридж»? – спросил он.

Сюзетта затаила дыхание. Она не могла выплеснуть разом свои эмоции и выказать облегчение, поэтому потянулась к бокалу и сделала глоток.

К заведению под названием «Саннибридж» Алекс всегда относился с большой неохотой. Если отбросить дурацкое название[10]10
  Саннибридж (англ. Sunnybridge) переводится как «солнечный мост».


[Закрыть], оно представляло собой альтернативную школу с углубленным изучением искусств, но недостаточно академическим, на его взгляд, уклоном. Когда Ханна была совсем еще крохой, они не раз спорили, куда ее определить: в «Грин Хилл экедеми» или во «Фрик скул», потому что обе производили впечатление и считались школами с высоким уровнем обучения.

Из «Грин Хилл» Ханну попросили пять недель спустя. Сидя перед небольшим советом воспитательниц и руководителей учебного заведения, Сюзетта с Алексом услышали, что девочка эмоционально не готова посещать детский сад. Ее «неспособность к взаимодействию» доставляла «значительно больше проблем, чем предполагалось ранее». Они, особенно Алекс, обиделись, когда в разговоре зазвучали более резкие тона и воспитательницы отбросили вежливость в сторону. Сам он никогда не видел, чтобы Ханна «агрессивно рычала», и не мог поверить обвинениям в том, что она «прятала игрушки только для того, чтобы ими не могли воспользоваться другие дети» и «злобно все ломала». В саду боялись, что их дочь в конечном итоге ударит другого ребенка: «Мы подозреваем, что она подожгла в столовой мусорную корзину», после чего Алекс потребовал вернуть плату за неоконченное обучение и выбежал из зала.

Сюзетта кротко извинилась перед персоналом и поспешила за мужем.

До провала с исключением из «Грин Хилл экедеми» она считала, что среди всех ее знакомых Алекса было труднее всего вывести из себя. И, даже разозлившись, он быстро остывал. Но в следующие несколько дней в нем клокотал гнев.

В итоге Сюзетта записала Ханну во «Фрик скул», и настроение Алекса вернулось в норму. Надеясь, что это поможет, она заранее предупредила новую воспитательницу о проблемах с поведением, с которыми Ханна столкнулась в предыдущем детском саду.

Сюзетта осознавала, что эта молодая женщина с татуировкой в виде изысканной улитки на запястье и крохотной нострилой в носу понятия не имела, какие трудности ждали ее впереди. Но при этом надеялась и молилась, что Ханна откликнется на ее юный безграничный задор, придет в восторг от улитки (либо от бунтарского пирсинга) и постарается ей понравиться.

Сюзетта заранее решила приложить все усилия и оградить Алекса от правды, если дело не заладится. До исключения дочери из первого детского сада он никогда не отгораживался от всех и не впадал в депрессию, а в таком состоянии она с ним долго справляться не могла.

Когда Сюзетта забирала дочь в первый день, воспитательница заметила: «Она, может, и тихая, но совсем не робкая, настоящий маленький вулкан». Конец уже можно было предвидеть. На пятый день молодая женщина, в беспокойстве заламывая длинные пальцы, сообщила, что Ханна им не подходит. Она без конца ломала на мелкие кусочки все карандаши. И, что еще хуже, любила вылавливать из аквариума золотых рыбок. Ее несколько раз на этом ловили, до тех пор пока наконец не обнаружили всех их дохлыми среди коллекции пластмассовых игрушек сходного размера. На восьмой день Сюзетту вызвали в детский сад, после того как Ханна сделала вид, что потеряла сознание от голода. Первым делом ее спросили, не страдает ли Ханна СГДВ[11]11
  Синдром гиперактивности и дефицита внимания – расстройство поведения, проявляющееся в неспособности сосредоточить внимание, повышенной активности и неуправляемой импульсивности.


[Закрыть]; потом усомнились в способности Сюзетты воспитывать детей.

Следующего вызова она ждать не стала, забрала Ханну из сада и рассказала Алексу правду лишь отчасти: дочка не умеет говорить, поэтому среди незнакомых людей впадает во фрустрацию. А потом предложила заниматься с ней дома. Девочка уже умела читать и производить простые арифметические действия. Алекс воспринял эту идею с энтузиазмом и обнял ее.

То, что сейчас ему в голову пришла мысль о «Саннибридже», означало, что он начал осознавать весь масштаб проблемы. Идея записать дочь на прием к психологу не показалась ему оскорбительной, хотя она этого боялась. Может, получив заказ на строительство в деловом центре города, он преследовал более эгоистичные цели и хотел, чтобы у Сюзетты высвободилось время на него. Или проникся ее страхом перед гниющими кишками и экскрементами в специальном мешке. Она не всегда могла сказать, что им двигало: интересы других – ее или дочери – или же его собственные. Но, возможно, учебное заведение, в котором упор больше делается на игру, станет для Ханны приятным развлечением.

– Уже апрель, в этом году слишком поздно, – сказала она, возвращаясь к действительности и выливая в бокал остатки вина, – но я узнаю, примут ли ее во второй класс.

– Конечно, примут. – Он безгранично верил в дочь. – Для своего возраста она так много знает, они наверняка разглядят в ней молчаливого гения.

Он улыбнулся, и вокруг его глаз появились тонкие морщинки.

– Я запишусь на прием.

Алекс наклонился к ней и поцеловал.

– Я уверен: врач, новая школа – это сработает. Может, к осени она даже заговорит, и тогда у нас появится возможность выбирать из многих школ.

Неужели он в это действительно верил?

Алекс встал и потянулся, разминая конечности.

– Поднимусь наверх. Ей что-нибудь сказать?

– Да, было бы здорово. Когда мы ехали в машине, я допустила ошибку, подумав, что она уже готова вернуться в школу, ведь с прошлого раза прошло некоторое время. Девочка не понимает, чего себя лишает. Может, если это будет исходить от тебя…

Она взяла бокалы и отнесла их в раковину.

– А что сказать ей по поводу врача?

– Может, просто заронить в ее голову мысль о новых отношениях с человеком, не являющимся ни папой, ни мамой, ни бабушкой, ни дедушкой.

Алекс кивнул.

– Я проявлю сдержанность и такт. Думаю, она не очень хорошо справляется с проблемами и тревогой в трудной ситуации.

– Да, – в голосе Сюзетты, помимо ее воли, прозвучало облегчение, – рада, что ты меня понял. Jag alskar dig[12]12
  Jag alskar dig (швед.) – Я люблю тебя.


[Закрыть].

Она знала, какое он испытывал наслаждение, когда она выражала свои чувства к нему на шведском языке.

– Jag alskar dig.

Он послал ей воздушный поцелуй и стал подниматься по лестнице, перешагивая сразу через две ступеньки.

Оставшись одна, Сюзетта без труда представила, как это будет выглядеть. Когда учебники были убраны в шкаф, никаких следов присутствия Ханны не осталось. Если девочка пойдет в школу, у нее будет целых шесть часов в день на себя. Вероятно, она опять возьмется за наброски. У нее появится возможность стать высококлассным членом «Йенсен & Голдстейн», а не маячить призраком на периферии. Она сможет записаться на кулинарные курсы или в танцкласс. Если захочет, заведет блог или разобьет огород свежих экологически чистых овощей, чтобы кормить ими семью. Сама она постоянно есть овощи не могла: время от времени ее привередливый пищеварительный тракт восставал против этой трудно усваиваемой пищи, но в глубине души считала, что сам факт их выращивания станет для нее наградой. А продукция будет лучше магазинной и уж точно безвредной.

Сюзетта вполне допускала, что другие матери, чьи дети проводили дни в небольших дорогих учебных заведениях, этим и занимались. Наверняка они умели вязать носки и собственноручно шить одежду. Может, даже помогали мужьям настилать крышу или сооружать из подручных материалов небольшие постройки. Сюзетте хотелось большего. Она жаждала приобрести более практические навыки и знала, что Алекс поддержит ее в этом смелом начинании.

Она была не против тяжелой и грязной работы, даже если поначалу ей придется нелегко. Главное – использовать как можно больше возможностей достичь совершенства и доказать, что ты чего-то стоишь.

ХАННА

Он зашторил большое окно, выходившее на задний двор; у нее была самая маленькая, но при этом самая уютная во всем доме комната. Однако девочке больше нравилось, когда папа находился здесь вместе с ней, оживляя этот незатейливый уголок. Она еще несколько лет назад отказалась от попыток разрисовать белые стены толстыми детскими карандашами, потому как мама неизменно все закрашивала.

– Почему ты не хочешь пользоваться бумагой для рисования или книжкой-раскраской?

Мама сказала, что цветными могут быть игрушки, постельные принадлежности и книги. Однако игрушки хранились в идеальных штабелях белых коробок, а желтое стеганое ватное одеяло не могло заполнить собой всю комнату. Как бы ей хотелось его надуть и превратить в огромное солнце или воздушный шар, наполненный горячим воздухом, который унес бы ее далеко-далеко.

Мама хотела, чтобы ее упражнения в живописи ограничивались мольбертом, который, будто солдат, стоял в углу. Поэтому Ханна совершенно не пользовалась большими белыми листами бумаги, остававшимися девственно-чистыми. И не только чтобы позлить ее, заставляя всякий раз причитать: «Такой маленький рисунок! Такой крохотный, что его даже никто не увидит?».

Но мама не сдавалась и каждый раз в рождественский сочельник, равно как и в третий вечер Хануки, дарила ей принадлежности для рисования. Ханне нравился вид мелков и карандашей с острыми, заточенными кончиками. Она любила акварельные круги размером с двадцатипятицентовик, напоминавшие ей замерзшие лужи, оставшиеся после дождя из радуги.

Она не хотела, чтобы они валялись в беспорядке. Вытаскивая из безупречного гнезда маркеры «Мейджик», она потом никогда не могла сложить их обратно как надо. Ханна любила мамины подарки, но никогда не использовала их по назначению. При этом заботилась о том, чтобы та время от времени видела, как она берет их в руки, проводит пальцами по кончикам мелков, оставляет легкие отпечатки на сухой радуге краски. И порой целовала цвета, которые ей больше всего нравились. После этого мама никогда не злилась. Лишь смотрела, неподвижно застыв, и в глазах ее стояли слезы. Ханна не могла сказать, была ли мама счастлива или нет, но иногда она хмурилась. Однако по-прежнему покупала прекрасные коробочки, и это было главное. Для Ханны каждая ее победа оборачивалась маминым проигрышем.

Папа взял книгу с полки у нее над головой, сел рядом и начал читать.

– У меня под кроватью был лес, который я уже давно выращивала.

Папа говорил с едва заметным акцентом и вместо «который» у него получилось «кодорый».

– Самые настоящие тропики, идеальные для плесени, обезьян и всякой мелюзги, которая… – у папы опять вышло «кодорая», – …с радостью качалась на лианах волос и прыгала на батутах паутины.

Ханна улыбнулась, предвкушая следующую фразу.

– С какого-то момента я стала подозревать, что там живет Ночной Бормотунчик. Когда я лежала в постели и пыталась уснуть, из-под кровати доносились какие-то звуки.

Ханна жаждала устроить под кроватью беспорядок, но с мамиными ведрами и швабрами в доме в принципе нигде не мог вырасти лес. Ей хотелось, чтобы у нее были такие же забавные друзья, как в этой книге, и поэтому она всегда выбирала ее и давала папе читать.

– Порой я слышала, что там кто-то царапался, будто копаясь в мусоре в поисках пищи.

Ханна желала раскрошить плитку гранолы и рассыпать по полу зернышки, чтобы покормить маленьких зверят.

– В другое время звук менялся, словно на дне высокого бокала пел крохотный жучок. А однажды, могу поклясться, слышала рев взбиравшегося по очень крутому склону автобуса: рычал двигатель, визжали тормоза. И была уверена, что условия для Ночного Бормотунчика у меня под кроватью очень даже подходящие.

Хлам. Вот что требовалось Ханне, чтобы привлекать поселившихся на полу друзей. Разнообразный мусор, из которого они смогли бы построить себе жилище, сломанные старые игрушки и липкие кусочки недоеденных леденцов – то, что мама собрала бы руками в резиновых перчатках и выбросила бы.

Родительница подошла к двери, прислонилась к косяку и стала наблюдать, как прекрасный папа читает книгу.

– Не видя ни разу ни одного из них, я не умела предвосхищать их появление. Скорее, думала, что как-нибудь ночью зверушка заявит о себе сама, – я была уверена, что у меня под кроватью кто-то живет, и много-много раз шептала: «Привет!». Но ответа так и не услышала. Может, она была робкой. А может быть, мы говорили на разных языках…

Ханна махнула на маму рукой – таким жестом обычно отгоняют курицу. Папа бросил на жену взгляд и слегка растопырил на открытых страницах книги пальцы.

– Пусть мама останется и послушает. Может, ей тоже понравится эта история.

Ханна хрипло, гортанно зарычала и резко дернула головой.

Папа посмотрел на маму и нахмурился.

– Я провожу с Ханной совсем не так много времени, как ты.

– Все в порядке.

Перед тем как уйти, она бросила на дочь взгляд, недвусмысленно говоривший: «Не забывай, я тебя ненавижу». В один прекрасный день мама откроет рот, в котором будет полно зубов из осколков стекла. Потом бросит на Ханну точно такой же ненавистный взгляд и станет грызть собственные руки. Зрелище будет отвратительное, но девочка, можно сказать, жаждала его увидеть.

Маму требовалось лишь еще немного подтолкнуть. К счастью, Мари-Анн помогала ей, предлагая самые замечательные идеи, как извести ее раз и навсегда.

Папа стал читать дальше, она подтянула к подбородку одеяло радостного, солнечного цвета и улыбнулась.

– Я свесилась с кровати, посветила фонариком и неожиданно его увидела! (Решила, что это мальчик, потому что у него были усы.) От яркого света он прищурился и, чтобы защитить глаза, поднял ручку, напоминавшую леденец на палочке. «Ничего себе!» – сказала я. Мы уставились друг на друга! Интересно, я казалась ему такой же странной, как он мне? Размером он был с батат и щеголял в небесно-голубых вязаных шортиках.

Ханна с Алексом представили себе усатый батат в вязаных шортиках и оба засмеялись.

* * *

Она не помнила, как ее сморил сон, но, когда проснулась, папы уже не было, а в комнате царил мрак. Ханна свесилась с кровати, как девочка в книге, посмотреть, не расхаживает ли там на слабеньких ножках какой-нибудь Ночной Бормотунчик. На полке у нее над головой лежал маленький пурпурный фонарик, но, даже включив его на максимальную мощность, она выхватила из тьмы лишь гладкий, чистый, идеально надраенный мамой пол. Потом встала с кровати, одернула мягкую ночную рубашку с ежиком, подошла на цыпочках к шкафу и вытащила из него несколько предметов: белый носок, коричневую заколку, красную ленту для волос. Потом заглянула в коробки с принадлежностями для рисования, но в конечном счете так и не решилась нарушить идеальную гармонию наборов мелков, маркеров и карандашей.

Коллекция оказалась слабоватой, но все же лучше, чем ничего. Она зашвырнула все под кровать. Возможно, у нее будет день-другой, чтобы подбросить туда что-нибудь еще, пока мама не ахнет от ужаса, увидев устроенный ею беспорядок. Сколько раз она видела, как та стояла на коленях, сжимая в руке, будто меч, трубу пылесоса и выполняя миссию по уничтожению любой колонии пылинок-захватчиц, какой бы крохотной она ни была. Материализоваться из мусора Ночной Бормотунчик, может, и не успеет, но попытаться все же стоило – потом она спрячет его в безопасном месте подальше от мамы.

До ее слуха донеслись звуки, которые она тут же узнала, хотя и не смогла расшифровать. Девочка украдкой выскользнула из комнаты и тихонько двинулась по холлу на свет, пробивавшийся из-под двери родительской спальни. Пыхтенье, хрипы и охи. Она слышала их всю свою жизнь и знала, что они представляют собой тайный язык, которым папа с мамой пользовались, оставаясь наедине. Ее расстраивало, что они никогда не прибегали к нему, когда говорили с ней, хотя она несколько раз и пыталась воспроизвести подобного рода звуки. Папа смеялся и говорил, что она рычит как пещерная девочка. Мама хмурила брови и казалась напуганной. «Пожалуйста, говори словами». Ханна полагала, что они не понимали ее потому, что ей не удавалось все в точности сымитировать.

Она еще немного прислушалась. Лишенные смысла хрипы и охи немного страшили. Мамин голос звучал так, будто она накручивала виток за витком вокруг космического корабля и у нее в скафандре вот-вот должен был закончиться воздух. Папа словно лупил кулаком: снова, снова и снова. Однажды, когда она была поменьше, ей захотелось принять участие в их разговоре. Но стоило ей войти, как они тут же умолкли. После этого папа с мамой велели ей сначала стучать, особенно если старшие в комнате чем-то заняты, и прерывать их только в случае крайней необходимости. Но при этом даже не подумали общаться с ней на языке, казавшемся ей куда интереснее слов. Может, он предназначался только для взрослых или одновременно на нем могли говорить только два человека (на этом гортанном языке они больше не разговаривали ни с кем). Порой она хотела воспользоваться словами, которые так отказывалась произносить, и спросить их: «Почему бы вам не взять в компанию и меня?».

Ханна вернулась в свою комнату, восторгаясь своей удивительной способностью не издавать ни звука. Она не только могла обходиться без слов, но и ступала по полу беззвучно, будто была соткана из воздуха. Парящее в воздухе привидение. Ведьма, получившая новое жизненное воплощение.

Несколько часов спустя она с парой распечаток в руке спустилась из папиного кабинета в залитый утренним светом холл. Когда она встала на образованный солнцем треугольник у окна, выходившего во дворик, ногам стало тепло. Ханна обвела взором аккуратно постриженные кусты, доходившую до лодыжек траву, стену деревянного забора и крышу соседского дома. Распустившиеся желтые нарциссы застыли в ожидании перед живой изгородью, словно войско, готовое вот-вот ринуться в атаку. Тюльпаны еще не зацвели, и их розовые головки напоминали собой стрелы, способные в любое мгновение устремиться вперед. В одном из соседских двориков брызнула снегом белых лепестков вишня. Девочка понюхала стекло, желая вдохнуть аромат цветов, но учуяла лишь кислый запах маминой бытовой химии.

Ханна надеялась, что папа уже проснулся. Сама она успела одеться, причесаться и села работать над своим необычным проектом. Отыскав в Интернете кое-какие снимки, она распечатала их на офисной бумаге из вторсырья. Некоторые из них – в цвете, чтобы они были не черно-белые, а коричневатые. Поскольку сделать ей оставалось только одно, она тихонько направилась в свою комнату спрятать распечатки.

Ханна прижалась ухом к двери родительской спальни: внутри все было тихо. Когда они спали, никаких особых правил, чтобы войти в комнату, соблюдать не требовалось, поэтому она бесшумно повернула ручку двери и скользнула внутрь. Папа лежал голый на своей стороне кровати. Ей почти были видны все его мужские причиндалы – собственно говоря, член, – но вид загораживали поджатые ноги. Одну руку он засунул под подушку, другую положил на грудь. Папа вдыхал и выдыхал открытым ртом воздух, не замечая ни ее, ни чего бы то ни было вообще.

Ханна несколько мгновений на него поглазела, а затем приступила к выполнению своей миссии, взяв с прикроватной тумбочки, где у него лежала всякая всячина (пара книг, несколько салфеток, банка из-под солений, набитая мелкими монетами), телефон. Потом обогнула кровать и зашла со стороны мамы.

Та лежала почти в такой же позе, на правом боку, поджав ноги и прижимая к груди подушку руками, сложенными будто в молитве. Темные волосы упали ей на лицо. Груди свесились на одну сторону, и Ханна решила, что если бы ей пришлось отращивать дополнительные органы, то лучше бы это был хвост. Новый мамин шрам она видеть не могла, однако старый ей нравился. Пурпурный червь, зажатый мясистыми губами белой кожи. Когда-то, совсем еще маленькой, она потрогала его в примерочной кабинке торгового центра, но мама тут же отпрянула, словно ей стало больно.

Она отошла на несколько шагов назад, держа телефон горизонтально, чтобы запечатлеть все формы спящей родительницы. Она лежала ближе к окну и поэтому была немного освещена, даже несмотря на задернутые шторы. Ханна ткнула на кнопку, и камера негромко щелкнула. Для ровного счета нажала еще раз; в этот момент мама подняла голову и сделала вдох, будто перед этим все время лежала бездыханная. Мысль показалась Ханне восхитительной. Мама отбросила с лица волосы и несколько раз моргнула. Девочка могла выбежать из комнаты, но не стала этого делать. Вместо этого заскользила ножками по полу и подошла вплотную к кровати. Мама отодвинулась от нее с выражением замешательства на лице.

– Ханна, тебе что-нибудь нужно?

Она наклонилась. Все ниже и ниже, пока ее лицо не нависло над испуганной матерью.

– Имя. Меня зовут Мари-Анн Дюфоссе, – прошептала она ей на ухо, старательно копируя французский акцент.

Мама думала, что в компьютерную игру под названием «Французский с французами» она играла только раз. Но это было не так.

Когда мама уперла локоть в кровать и положила на ладонь голову, ее груди покачнулись. Ханна ухмыльнулась, и та набросила на себя простыню, чтобы прикрыть наготу.

– Что? – Мама бросила взгляд на спящего папу.

Потом чуть тише сказала:

– Я рада, что ты говоришь, малышка. Что ты сказала?

– Имя. Меня зовут Мари-Анн Дюфоссе. Не забудь.

Голос, которым она не привыкла пользоваться, звучал тихо и слабо.

Мамины губы округлились, чтобы переспросить, но Ханна засмеялась и выбежала из комнаты, по-прежнему сжимая в руке папин телефон.

СЮЗЕТТА

Она приготовила Алексу кофе итальянской обжарки, темный и крепкий, его любимый. Он хоть и опаздывал, но Ханна все равно ухитрилась заманить его в кабинет. Чтобы как-то использовать телефон и сделанную ею фотографию. Он запротестовал только на секунду – ему, конечно же, хотелось побыстрее устроить мозговой штурм и выдвинуть ряд революционных идей строительства нового дома в престижном районе города, однако он мог самостоятельно распоряжаться своим рабочим временем, равно как и проектировать дома в выходные. Сюзетте очень хотелось считать безобидным поступком то, что Ханна пришла к ним и сделала снимок. Но она по-прежнему чувствовала себя незащищенной и от этого испытывала тошноту, причем не только потому, что дочь застала ее голой. Ханна – или кем она там себя вообразила – не была обычным невинным ребенком.

Нормальные дети любили фотоаппараты и обожали фотографировать, она запомнила это еще с детства. Каждую пару лет мать преподносила ей новые камеры: сначала «полароиды», затем пленочные, а потом и цифровые. Несмотря на все свои недостатки, ее мать любила дарить подарки. При этом, как правило, тщательно выбирала презенты и элегантно их упаковывала. Повзрослев, Сюзетта поняла, что для матери это был единственный способ выразить свою любовь. У нее в отдельном ящичке до сих пор хранилось большинство самых красивых лент: блестящие полоски ткани в нарядную, с металлическим блеском, клеточку. В воображении Сюзетты эта упаковка превращалась в объятия, которых от матери было не дождаться.

Она эсэмэской сообщила Алексу, что кофе готов. Как только сообщение отправилось, ее телефон загудел, оповещая об электронном письме. Когда она его прочла, ее губы расплылись в улыбке.

По лестнице скатился Алекс, а вслед за ним – и Ханна.

– Обещаю-обещаю-обещаю, мой рот на замке, – сказал он.

– Что же ты обещаешь?

Он застегнул рот на невидимую молнию. Ханна повисла на руке своего героя и со злобным весельем запрыгала.

– Если он в самом деле на замке, то вот это, думаю, тебе не понадобится.

Она взяла термос-кружку, над которой поднимался пар, и поставила на противоположном конце кухонной стойки, чтобы он не мог до нее дотянуться. Что бы ни приготовила Ханна, вряд ли это было приятным сюрпризом. Ее тревожило, что Алекс мог выступать против нее, даже не понимая до конца, во что его втянули. Веселых тайн у Ханны не было. Понадеявшись однажды, что дочь сделала для нее что-то хорошее, Сюзетта открыла небольшую коробочку с подарком и обнаружила в ней кучу пауков. Те, что сдохли давно, рассыпались в пальцах, некоторые еще дергались, а парочка и вовсе разбежалась. Сюрприз не самый веселый, хотя Алекс и сказал, что Ханна, словно кошка, принесла самому любимому человеку пойманную мышь.

– Нет, нет и нет, кофе здесь совершенно ни при чем.

Он подмигнул ей и потянулся за кружкой, по-видимому, не замечая, что Сюзетта не на шутку разозлилась.

– Отлично. Тогда у меня для тебя есть замечательная новость.

Она хотела рассказать ему, когда они все соберутся вместе, на тот случай, если Ханна отреагирует не лучшим образом. Может, устроит истерику, которую ему придется не только наблюдать, но и как-то с ней справляться. Сюзетта протянула ему кружку.

– Спасибо, älskling.

Алекс поцеловал ее в щеку, прислонился к стойке и стал потягивать кофе, ожидая, когда она поделится своей новостью.

Сюзетта опять вывела на телефон электронное сообщение.

– Вчера вечером я отправила в «Саннибридж» письмо и сегодня получила ответ. Они будут рады пообщаться. Даже сегодня, если мне удобно.

– Звучит здорово. – Он повернулся к Ханне, которая мужественно стояла с подозрительным выражением лица. – Помнишь, lilla gumman, я вчера говорил тебе, что осенью ты пойдешь в новую школу? Там намного веселее, чем в других.

– Думаю, нам стоит туда сегодня съездить, как считаешь?

Она старалась, чтобы голос ее звучал ласково и невинно, но в глубине души надеялась, что этот стимул сработает.