Текст книги "Молочные зубы"

Ханна лишь бросила на нее свирепый взгляд. Потом повернулась, побежала наверх и секунду спустя с силой захлопнула за собой дверь. Сюзетта вздохнула, разочарованная тем, что драма так и не разыгралась. Теперь будет труднее убедить Алекса в справедливости ее изменившихся представлений.

– Не переживай, школа, какой бы она ни была, – всегда огромная перемена. Чтобы свыкнуться с этой мыслью, ей понадобится время. У нас впереди все лето…

– Я могу спросить, не могут ли они принять ее сейчас, – сказала она, и в ее голосе слышалась радость.

Алекс испуганно застыл на месте.

– Сейчас? Но ведь прошло всего два с половиной месяца, как…

– Ты не обращал внимания на ее поведение?

– Не особо.

– Она все больше склонна манипулировать нами. Играть. Ханна заботится о том, чтобы все ее проделки видела только я, поэтому, когда мне приходится рассказывать о них тебе… ты сомневаешься в этом. Как она дерется. Как пишет скверные слова. Как говорит… Ханна надо мной издевается. Зачем она утром потащила тебя наверх?

– Да так, ерунда. У нее есть план. – Он немного заерзал, чувствуя себя неуютно под ее пристальным взглядом. – Она кое-что задумала. Если честно, думаю, тебе понравится.

Хотя ей было не холодно, она застегнула на молнию спортивную куртку для занятий йогой, в которой любила ходить дома, и засунула в карманы руки.

Сюзетта хотела переодеться и перезвонить в школу, но Алекс не сводил с нее глаз, а ей, наоборот, хотелось, чтобы он отвернулся.

– Отлично. Я займусь этим сама.

– Эй, я не спорю с тобой, что ей пора в школу. Ты, вероятно, права: девочке скучно, ей нужны перемены…

– Перемены нужны мне. Ты не знаешь, какая она. При тебе она надевает самую невинную маску. И неизменно ведет себя, как душка.

– Да нет, я верю тебе. Однако мы уже говорили, что учебный год начался давным-давно…

– Я не могу сидеть с ней в четырех стенах! Ты меня не слышишь.

– Слышу, älskling.

И он крепко обнял ее.

Обычно это приносило Сюзетте огромное утешение и успокоение, но она уже слишком замкнулась в себе, а ежедневные испытания, которые ей устраивала Ханна, и постоянные расстройства, доставляемые собственным организмом, выжгли ее дотла. Сюзетта хотела разогнаться и, словно птица, на лету врезаться в стеклянную стену их дома. Плевать, если при этом она свернет себе шею. Потом еще и еще – до тех пор пока не измажет своей кровью все стекло.

Она оттолкнула его и подавила рвущийся наружу крик. И тут же увидела, что на его лице, как в зеркале, отразилась паника, плескавшаяся в ее широко распахнутых глазах. Этот неуверенный, испуганный взгляд ему не принадлежал. Она заставила себя немного успокоиться. Ей захотелось сделать хоть что-то, чтобы вернуть лицу мужа привычное непринужденное выражение.

– Прости, ты просто не…

Она отшатнулась и нервно прижала ладонь ко рту, стараясь не сболтнуть лишнего.

– Она нас дразнит. Не знаю, что у нее на уме, но она играет в какие-то игры…

– Какие еще игры?

– Кто такая Мари-Анн Дюфоссе?

– Что?

Ах, как же он на нее посмотрел! Словно только что понял, что внутри у нее лишь бездушные механизмы.

– Мари-Анн Дюфоссе! Это персонаж какой-нибудь книжки, которую ты ей читал? Французского фильма, который вы вместе смотрели? Это ты рассказал ей об этой женщине? – Она пошла на него, жестикулируя и требуя ответа. – Кто она?

– Сюзетта, остановись.

Услышав свое имя, она осеклась, порывистая, задыхающаяся, злобно кричащая. Нет, Сюзетта не возражала против шведских ласкательных прозвищ Алекса, но никогда не слышала, чтобы он называл ее по имени, порой забывая, что оно у нее вообще есть.

– Я не знаю, кто такая Мари-Анн Дюфоссе. Откуда мне знать? Какое отношение это имеет к…

Какое невинное, безупречное смущение, напрочь лишенное гнева и сочащееся заботой. Может, она сошла с ума?

– Я погуглю. Не бери в голову. Ты опаздываешь. Мне надо позвонить в школу.

– Если хочешь… я поеду с тобой! Не хочу, чтобы ты сидела одна, как…

– Не волнуйся, я все выясню сама.

Потом он сделал то, что она так любила: взял ее за плечи и упер свой лоб в ее. Сквозь аромат кофе пробивался запах зубной пасты, его тело излучало тепло. Так они стояли молча, и она жадно вдыхала его запах.

– Прости, я совсем не хотела тебя расстраивать.

– Сюзетта, мы сделаем то, что должны. Твое здоровье – тоже вопрос первостепенной важности, я не хочу, чтобы ты опять заболела…

– Знаю, я принимаю лекарства, это помогает…

– Но раньше мне никогда не приходилось видеть тебя такой расстроенной. Я мог бы больше работать из дома…

– Ты совсем недавно просидел дома две недели и не можешь без конца опекать меня…

– Но тебе тогда стало лучше?

Одна лишь мысль о том, как сильно ей полегчало, заставила сердце, бешено бьющееся в груди, успокоиться. Две недели после операции стали для нее чем-то вроде отпуска. Алекс был рядом и во всем ей помогал, Ханна вела себя просто идеально.

– Лучше, – признала она.

– Я мог бы работать в офисе только полдня.

– Не мог бы.

– Мог бы. Поэтому не расстраивайся, если в школе скажут, что не примут Ханну сейчас. К осени мы обязательно ее куда-нибудь определим. И я буду чаще оставаться дома, договорились? Может, все изменится к лучшему, и ты, как раньше, время от времени будешь ездить в офис. Как думаешь, это поможет?

– Может быть. Не знаю. Меня одолевает усталость. Все время.

Она и раньше пыталась объяснить ему, что запасы энергии заканчиваются раньше, чем ей того хотелось бы. Он пытался, но так и не понял, как может себя чувствовать другой человек. Она сравнивала свою жизнь с жизнью окружающих, наблюдая за тем, как они работают, путешествуют, занимаются домашними делами, заботятся о близких, общаются с друзьями, и понимала, что это их совсем не утомляет. Сама же Сюзетта к четырем часам дня слишком уставала даже для того, чтобы пялиться в телевизор. Ни одна живая душа не понимала, что такое механическое занятие, как уборка, она любила в силу его бессмысленной целеустремленности.

Ей несколько раз в день требовалось отключаться, подобно аккумулятору с обратной зарядкой, который заряжается, когда его выдергивают из сети. Это был характерный симптом болезни Крона, хотя гастроэнтерологи не придавали ему значения. Доктор Стефански предложил ей обсудить эту проблему с терапевтом. Сюзетте становилось легче, когда она принимала пищу и спала строго по графику. Порой небольшая утренняя зарядка способствовала приливу энергии. Однако со временем – когда из-за Ханны дни стали казаться длиннее – даже эта хитрость перестала помогать. Она все больше напоминала себе заводную игрушку со сломанным механизмом.

– Ты должна рассказывать мне как можно больше. Позволь помочь тебе, – взмолился Алекс.

Сюзетта кивнула и наконец обняла мужа.

– Сегодня необязательно делать все, – добавил он.

– Я сама этого хочу. Все будет в порядке. Тебе пора идти. Я же знаю: тебе не терпится побыстрее взяться за дело.

– Давай продолжим этот разговор позже, хорошо?

Он поцеловал жену, схватил кофе и ключи от машины, сунул ноги в туфли и вышел.

Когда-то Сюзетта представляла себя женщиной, которой не нужен никакой мужчина. Выросла же она без отца. Вселенная не вращается вокруг мужчин. Но когда влюбилась в Алекса, ей открылась истина: она больше не желала жить в мире, где нет его. Он изменил ее судьбу. Сюзетта понимала, что с теми сложностями, которые она испытывала, она никогда не смогла бы обеспечить себе столь комфортную жизнь. Да и работала она раньше так мало, что если бы ей дали инвалидность, этих выплат едва бы хватало, чтобы сводить концы с концами. Вместе они стали единым целым, принося друг другу радость существования.

Она позвонила в «Саннибридж» и согласилась приехать к одиннадцати часам.

Когда Сюзетта поднялась наверх, дверь в комнату Ханны была закрыта. Она прижалась к ней ухом и услышала звук разрезавших бумагу ножниц. Алекс сказал, у Ханны есть какой-то план, но она не думала, что для его осуществления понадобится компьютер, и не предполагала, что это окажется какое-то рукоделие. По правде говоря, мысль о том, как усердно девочка трудится в своей комнате, вселила в ее душу надежду. Может, дочь наконец взяла в руки маркеры или карандаши. Сюзетта не понимала, почему та никогда ими не пользуется, хотя и знала, что принадлежности для рисования ей нравятся. Если бы потом она нашла разбросанные на полу клочки бумаги, то даже не расстроилась бы. Представив себе такую возможность, Сюзетта улыбнулась.

– Я быстренько приму душ, у тебя все хорошо?

Ханна слегка ударила по полу костяшками пальцев, будто постучала в дверь – этот условный код они разработали для случаев, когда не видели дочь, но ждали от нее ответа.

– Отлично.

Сюзетта на миг застыла в нерешительности, раздумывая, стоит ли попросить девочку быть поосторожнее с ножницами, но решила этого не делать: если она станет нервно топтаться у двери или сюсюкать, Ханне это не понравится.

Сюзетта минуту наслаждалась надеждой, воображая, что может представлять собой поделка дочери. Она верила в творческий потенциал Ханны, даже если та редко использовала его надлежащим образом. Может, это будет следующая стадия на долгожданном, хотя и странном, пути к общению.

Когда она прошла к себе в комнату, закрыла за собой дверь, взяла телефон и ввела в поисковую строку имя Мари-Анн Дюфоссе, эта надежда растаяла как дым.

* * *

Раздевшись донага, Сюзетта почувствовала себя беззащитной, хотя и заперла дверь в ванную. Воображение без конца рисовало, как Ханна орудует большими ножницами, мысленно нанося ей смертельные удары. Ее тревога была до омерзения театральной, тем более что Мари-Анн Дюфоссе не оставила в истории практически никакого следа. Но, по данным «Википедии», эта восемнадцатилетняя женщина стала последней жертвой, которую во Франции сожгли на костре как ведьму. Приведенные в статье скудные доказательства того, что девушка в жизни не совершала поступков, даже отдаленно напоминавших колдовство, в расчет можно было не брать. Сюзетте было достаточно того, что Ханна вообще о ней знала и имела причины ею восхищаться, чтобы вызывать ее дух. Теперь ей было известно название затеянной дочерью игры – «Напугай маму». Но защитить себя она не могла и от одной мысли о Ханне начинала нервничать, а в душу закрадывался страх, и даже под горячей водой ее бил озноб. Белки глаз дочери. Способность неслышно подкрадываться к матери во сне…

ХАННА

Будет весело и интересно – вот что обещали ей в яслях, а потом и в детском саду. Дольше всего она продержалась в «Грин Хилл экедеми». Целых пять недель, из которых каждый день был трудным испытанием. Искушением в знак протеста броситься стремглав на стену (однажды она предприняла такую попытку, но ее оттащили и отправили к коротышке-толстухе медсестре, которая приложила ко лбу кубик льда и только после этого позвонила маме). Превратить всех этих несносных, непоседливых детей в предметы, с которыми можно было бы играть, в живые, дышащие куклы. Попытки ставить их на место лишь создавали проблемы. Ее манера веселиться не нравилась никому.

Однажды ей пришлось сидеть на оранжевом квадратике ковра и смотреть, как трое малышей строили башню из пластмассовых кирпичей – что-то вроде конструктора «Лего» для великанов. Это занятие нельзя было назвать ни интересным, ни веселым. Они без конца спорили, кому устанавливать следующий блок и какого он должен быть цвета. Ханна не понимала, зачем им вообще понадобилось играть вместе. Кудряшке нравились только синие кирпичи. Крутым Розовым Очкам хотелось командовать двумя остальными. Ковыряльщик в Носу, стоило ему к чему-нибудь прикоснуться, оставлял повсюду зеленые козявки.

Наконец Ханне надоело, и она встала. Потом подошла к пластмассовой башне и внимательно пригляделась к конструкции. Целые три головы, доверху набитые опилками. А какой мог бы из этих кирпичиков получиться узор: красно-желто-синий, красно-желто-синий. Или два синих, два красных, два желтых.

– Можешь с нами поиграть, – сказали Крутые Розовые Очки.

Будто Ханне требовалось ее разрешение. Три свинюшки застыли в ожидании. Неужели они думают, что она добавит к их башне кирпич? Или, может, скажет им слащавый комплимент?

От их творения у нее рябило в глазах. Она пнула кирпич в основании башни и обрушила ее на пол. Не самый забавный в ее жизни поступок, но все лучше, чем сидеть без дела.

– Эй! – закричали Крутые Розовые Очки.

Кудряшка заревела.

Ханна отошла: ее, вероятно, окликнул кто-то из взрослых, но она не обратила никакого внимания.

Играть на улице было не веселее: все носились по площадке с воплями, от которых у нее болели уши. Две лучшие, приторно добродетельные подружки с похожими болтающимися косичками вертели в руках полосатые скакалки: прыгали, скрещивая ноги, хохотали. Ханна подумала, что, если бы завязать веревку у одной из них на шее, игра получилась бы куда интереснее. Тогда она – может, даже с помощью других детей – поволокла бы ее за собой на привязи, слушая, как та кричит, глядя, как извивается. Вот была бы потеха!

Однажды она подошла к ребятам, которые сбились в кружок, устроив какое-то необычное соревнование, и хихикали. Одна девочка высунула язык так далеко, что коснулась им собственного носа. А мальчишка рядом с ней скосил к носу глаза, сразу став похожим на сломанную куклу.

– Я могу шевелить ухом! – закричала другая девочка, а когда остальные наклонились посмотреть, откинула волосы назад.

Потом ребята стали выяснять, кто может свернуть трубочкой язык, Ханна несколько раз подпрыгнула, чтобы обратить на себя внимание. Затем ухмыльнулась и закатила глаза: этот трюк она практиковала перед зеркалом четыре года, когда мыла руки после туалета. Подобно остальным, она надеялась услышать в ответ восторженные возгласы, но услышала лишь крики бросившихся врассыпную детей.

После этого случая Ханна чаще всего просто стояла в своей форме – темно-синем джемпере с белой блузкой – и наблюдала. Она выглядела как и окружавшие ее девочки, хотя совсем не чувствовала себя такой, как они. Папе ее новый костюмчик понравился, поэтому сперва она и решила, что в детском саду будет лучше, чем в яслях. Но надежды не оправдались. Как и в яслях, она не успевала первой подбежать к качелям. Другие ребята носились вокруг, толпой набрасываясь на все подряд. Она боялась, что за пределами сада у них вырастали жала, как у шмелей, и поэтому держалась подальше.

С самого начала учебного года она не сводила глаз с одной необычной девочки с волосами, струившимися по плечам лучами золотистого света. Ханне казалось нечестным, что у этой Лучезарки такие удивительные волосы того же цвета, что у папы. Порой она подолгу на них смотрела, сгорая от желания схватить нож и снять с Лучезарки скальп вместе с прекрасными локонами. Ханна воображала бы, как сделала бы из них парик и гордо в нем расхаживала бы, наплевав на то, что они наверняка измазались бы в крови.

На уроках живописи Ханна стояла перед мольбертом, но ничего не рисовала. Поначалу миссис Улыбочка попыталась водить ее рукой, сжимавшей кисть, макнула кончик в темперу и изобразила на бумаге несколько размашистых полос. Но стоило воспитательнице выпустить ее руку, как Ханна разжимала кулак, роняя кисть, и та падала, разбрызгивая по полу краску. Вскоре миссис Улыбочка отказалась от дальнейших попыток и позволяла ей просто стоять. Но в один прекрасный день Ханна придумала способ поразвлечься, пока остальные дети творили свои аляповатые скучные шедевры.

Все знали, что Лучезарка без ума от фруктовых напитков. Она отказывалась пить воду, а от молока шарахалась с таким видом, будто ей протягивали стакан слизи. На первых порах фруктовый напиток на полдник, кроме нее, никому не давали, но когда другие ребята стали жаловаться и капризничать, миссис Улыбочка надула щеки и наполнила всем чашечки красным «эликсиром Лучезарки». Довольно скоро об этом узнали родители. Им не понравилось, что их дети пьют всякую гадость («красный цвет оттенка сорок» – так ее называла мама), поэтому Лучезарке в конечном итоге пришлось полдничать одной.

Пока миссис Улыбочка занималась с другими детьми, Ханна отыскала небольшую баночку с красной краской и унесла, прижав к себе, чтобы никто не увидел. Улучив момент, когда на нее никто не смотрел, девочка взяла пустой бумажный стаканчик и проскользнула в ванную с миниатюрными раковиной и унитазом. Эта ванная с ее крохотными принадлежностями была любимым местом Ханны во всем детском саду. Ей даже хотелось, чтобы папа переделал подобным образом и ту, которой она пользовалась дома. Ханна плеснула в бумажный стаканчик немного красной краски и разбавила ее водой. Когда та растворилась, содержимое стакана приняло весьма правдоподобный вид – в точности как шипучка «кул-эйд».

Миссис Улыбочка в это время помогала Ковыряльщику в Носу, чей рисунок был в той же зеленой цветовой гамме, что и его козявки. Лучезарка рисовала цветы. По крайней мере, Ханна думала именно так, хотя они в одинаковой степени могли оказаться высокими людьми с разноцветными панковскими прическами. Она встала рядом с Лучезаркой и улыбнулась. Окружающих очень легко расположить к себе с помощью улыбки, об этом она узнала еще ребенком.

– Только не толкайся, – сказала Лучезарка, надула губки и попятилась назад.

Может, в прошлом Ханна и наградила ее небольшим толчком или даже случайно ударила, но теперь у нее на уме было совсем другое.

Она покачала головой, давая Лучезарке понять, что ей ничто не грозит. Судя по виду, та все еще сомневалась. Ханна протянула стаканчик с красной жидкостью. Тебе понравится. У Лучезарки жадно загорелись глаза.

– Фруктовая водичка?

Ханна кивнула.

– Ой, спасибо.

Лучезарка была такой вежливой девочкой. Маме это понравилось бы. Она научила дочь таким словам, как «спасибо» и «пожалуйста», хотя та и не могла произнести их вслух.

Лучезарка припала губами к стаканчику и сделала пару больших глотков. Ханна не удержалась, протянула руку и погладила ее изумительные золотистые волосы.

Но не успела жидкость оказаться у девочки во рту, как та поперхнулась. «Фруктовая водичка», которую она все еще держала во рту, потекла по подбородку, словно кровь.

Ханна улыбнулась и подумала, что с осколками стекла шутка получилась бы лучше.

– А-а-а! Миссис МакНелли!

К ним подошла миссис Улыбочка.

– Она дала мне вот это.

– Что это? – Воспитательница взяла стаканчик и понюхала его, потом еще раз. – Краска? Ты дала ей краску «Ариа»?

Ханна пожала плечами. Будь у них хоть немного воображения, вполне могли бы представить, что это фруктовый напиток.

– Что же это такое… – неодобрительно проворчала воспитательница, вытирая большим пальцем с подбородка Лучезарки красные капли. – Я отведу тебя к медсестре… Просто на всякий случай… Краска не токсична, но… А вот ты…

Ханна отправилась в кабинет директора «Грин Хилл экедеми».

Она не могла вспомнить, сколько раз ее туда посылали. Но хорошо запомнила последний. У нее не было возможности объяснить, что она помогала. Как-то раз девочка увидела вокруг мусорной корзины в столовой муравьев. Затем исполнила общественный долг и раздавила их ногой. На следующий день они вернулись, и она раздавила их снова. А потом решила, что в корзине у них, должно быть, гнездо, в котором каждый день рождались все новые и новые особи. Папа хранил у себя в кабинете разноцветные коробки спичек из разных городов. Позаимствовать их было проще простого, и Ханна взяла коробочку с ярко-голубыми головками, которые ей больше всего нравились. Она лишь хотела помочь саду решить назойливую проблему с муравьями, причем на самом деле ни одна живая душа не видела, как она бросила в корзину зажженную спичку. Зато все наблюдали, как она стояла рядом и наслаждалась быстро разгоравшимся пламенем. После этого ей даже не разрешили вернуться в класс. Она сидела в кабинете до тех пор, пока не ворвались взволнованные папа с мамой и не бросились выражать возмущение несправедливым к ней отношением.

– Она даже спички поджигать не умеет! – сказал папа.

В «Грин Хилл экедеми» она больше не пошла, так что все получилось просто замечательно. Но после того, как родители поговорили с директором и парой воспитательниц, папа разозлился, а обстановка в доме накалилась, и в любую минуту мог произойти взрыв.

После «Грин Хилл» она провела две недели во «Фрик скул», пока мама не забрала ее оттуда. Когда воспитательница читала им вслух книжку, Ханна притворялась, что падает в обморок: от визгливых голосов, которые та имитировала, ей хотелось поджечь тряпку и заткнуть ей рот.

Девочку в спешном порядке отвели в кабинет медсестры, не такой большой, как в «Грин Хилл», и задали кучу вопросов, подразумевавших ответы «да» и «нет», чтобы она могла только кивать или качать головой. А когда мама приехала за ней, медсестра самым суровым тоном заявила, что девочку в наказание нельзя лишать пищи, потому что молодому организму требуются калории для роста костей и развития мозга.

Мама застыла на месте, словно испуганная птица: наклонив голову, открывая и закрывая клюв.

– Что? Я никогда не… Она так вам сказала? Ханна?

Ханна и в самом деле была голодна, поэтому хоть и лгала, но все же не до конца. И сто раз видела, как ребят отсылали домой, когда их тошнило, они хлюпали носом или им «было плохо». Трюк не самый забавный, но в качестве стратегии эффективный.

– Мы просто… За ужином у нас правило: есть то, что стоит на столе. Его же придерживалась и моя мать; либо ужинать тем, что дают, либо не ужинать вообще. В общем, в этот раз она лишь немного поела, но я всегда стараюсь готовить то, что нравится Ханне, просто она больше ничего не захотела… Никаких перекусов после мы не устраиваем: если пропустил ужин – никто не станет потом его компенсировать. Но на завтрак она съела все, что я обычно ей даю…

Мама залилась краской, а медсестра сказала:

– Я все понимаю, мы просто хотим, чтобы все родители несли ответственность за питание своих детей…

– Мы несем… Я несу…

– И не желаем, чтобы ребятишки падали в голодные обмороки.

Вообще-то она сказала немного иначе, но Ханна – а вместе с ней и мама – прекрасно поняла, что имелось в виду.

После этого с мамой несколько минут говорила воспитательница с визгливым голосом.

– Ты писала на стене, – сказала Сюзетта, когда они ушли.

Так закончилось ее пребывание во «Фрик скул», хотя Ханна не марала никаких стен и в этом отношении была совершенно невинна.

Девочка подумала, что со школами решено навсегда. Мама стала заниматься с ней дома, и Ханна «впитывала все как губка». Дочь, похоже, произвела на нее впечатление, поэтому, когда она произнесла эти слова, девочка восприняла их как комплимент, зная, насколько сильно маме нравится наводить чистоту. По большому счету дома ей было лучше: не приходилось без толку носиться туда-сюда, да и на любимые занятия оставалось больше времени. Порой Ханна испытывала мамино терпение, но считала, что это хорошо, ведь чтобы совершенствоваться, в любом деле нужна практика, а ей очень хотелось, чтобы мама стала терпеливее.

И вот они снова едут в машине в какое-то очередное место. Обещают, что там будет веселее и интереснее, чем в других, но что это в действительности могло значить?

У нее, по крайней мере, было время подумать по дороге. К тому же с прошлого раза, когда ее хотели определить в школу, она повзрослела и поумнела. Если приложить немного усилий, веселье начнется уже очень скоро.

СЮЗЕТТА

Поездка в «Саннибридж» по пробкам через центр города на его окраину, в Саус Хиллз, отняла массу времени. Сюзетта рассеянно слушала радио, время от времени поглядывая на Ханну, пристегнутую ремнем на заднем сиденье, и с удивлением замечая, что дочь ритмично покачивала головой. Несмотря на героические усилия Алекса, девочка не проявляла к музыке особого интереса. Если Сюзетта дарила ей принадлежности для рисования, то Алекс сначала приобретал CD-диски, затем MP3-плеер, потом купил детские барабаны конга и четырехструнную гавайскую гитару укулеле. Девочка с явным интересом наблюдала, когда он учил ее играть, но сама так ни разу и не попыталась ударить в барабаны или дернуть на укулеле хотя бы одну струну. После того как ее сводили к отоларингологу, исключившему любые проблемы со слухом, родители стали подозревать, что задержки в развитии дочери обусловлены путаницей. И в младенчестве, и когда Ханна только начала ходить, Алекс разговаривал с ней на шведском, а Сюзетта – на английском. Оба знали, что многие семьи таким образом с успехом учили детей двум языкам, но в том, что Ханна так и не заговорила, поначалу винили себя. После того, как ее способности к общению остановились в развитии, они испугались, что девочка вырастет аутисткой, однако она по-прежнему узнавала и понимала папин голос, даже несмотря на то, что он не мог убедить ее ответить ни словами, ни музыкой.

В эфире начался рекламный блок, во время которого слушателей призывали поддержать независимое радио. Сюзетта сделала тише, пока звук не стал едва слышен. Алекс каждый год от лица компании вносил пожертвования на поддержку этой волны, вещавшей на частоте 91,3 FM, и местной независимой телекомпании. Она посмотрела на Ханну в зеркало заднего вида. Пристегнутая ремнем безопасности, девочка была вне досягаемости, ее веки отяжелели от сна. Самый что ни на есть подходящий момент, чтобы вывести ее на разговор.

– Ну что, Ханна, я посмотрела, кто такая Мари-Анн Дюфоссе.

От звука этого имени ребенок дернул головой и поднял глаза, но только для того, чтобы посмотреть в окно.

– По всей видимости, она была интересная девушка. А какой трагический конец. Принять смерть на костре вместе с матерью. А ведь они даже ведьмами не были.

Ханна повернулась и посмотрела через зеркало маме в глаза. Надеясь развеять тревогу, поселившуюся в душе, когда она узнала о новой личности дочери, Сюзетта попыталась свести угрозу на нет.

– Ты, вероятно, не знаешь, однако во всей охоте на ведьм это был особый пунктик. В те времена все были очень суеверны. Порой, чтобы отвести от себя подозрения, оставался только один выход: указать на других, настоящих ведьм. Проблема заключалась лишь в том, что те тоже были простыми людьми. То же случилось и с Мари-Анн Дюфоссе. Сперва обвинили одну женщину, которая в конечном итоге назвала имена многих других, в том числе и твоей героини, пытаясь спастись. Но, насколько я понимаю, Мари-Анн действительно стала последней жертвой, сожженной на костре. Такой же невинной, как другие девушки и женщины, осужденные до нее.

Ханна покачала головой.

– Какая же ты дура.

У девочки получилось «дюра», и Сюзетту поразил ее французский акцент. Но она тут же попыталась скрыть радость от того, что ей удалось развязать Ханне язык.

– Что ты сказала?

Но дочь уже отвернулась к окну.

– Уверена, Ханна, ты могла бы мне и объяснить. Или тебя лучше называть Мари-Анн?

Это привлекло ее внимание. Девочке надо было отдать должное: свою роль она играла хорошо. Сюзетте пришлось сосредоточиться на дороге: они уже почти подъехали к школе, и ей не хотелось опоздать. При этом она знала, что Ханна следит за ней и просчитывает следующий ход.

Сюзетта припарковала машину, и дочь отстегнула ремень безопасности. Фасад школы и прилегающая к ней территория выглядели не такими ухоженными по сравнению с другими, более дорогими школами, в которые девочку отдавали раньше. Ржавое оборудование детской площадки, казалось, придет в негодность через каких-нибудь года два. На грязном поле валялись оранжевые дорожные конусы со светоотражателями и сдувшиеся мячи разных цветов и размеров. Создавалось впечатление, что когда-то здесь располагалась муниципальная средняя школа, которую впоследствии расформировали. Рядом с входной дверью красовалась большая вывеска с огромным нарисованным солнцем, грозно ощетинившимся своими лучами.

Сюзетта почувствовала, как ей в ладонь скользнула маленькая ручка, и испытала настоящий шок. Может, Ханну и в самом деле пугала перспектива пойти в школу? Они зашагали по дорожке, и девочка заговорила вновь.

– Ты мне веришь?

Сюзетта задумалась, как лучше ответить. Лгать казалось неправильным. К тому же это был их первый настоящий разговор.

– Нет, – сказала она.

– Отлично. Меня правильно сожгли.

Пгавильно. В точности как французская кинозвезда.

Ханна сильнее сжала ее ладонь. По телу прокатилась волна страха: на мгновение Сюзетте захотелось прыгнуть в машину и на полной скорости рвануть в «Йенсен & Голдстейн». Алекс, вполне возможно, не обратит внимания на смысл слов дочери, для него важнее всего будет то, что она вообще их сказала. А что если Ханна, так долго хранившая молчание, решит проявить свою вторую личность прямо во время собеседования? Представить, как дочь расскажет о своей жизни в роли Мари-Анн Дюфоссе – кстати, инициалы ее имени весьма символично складываются в слово «МАД»[13]13
  Во французском и английском вариантах написания имени Marie-Anne Dufosset инициалы составляют слово MAD, которое можно перевести как «безумный» или «злой».


[Закрыть] – никем не понятой, но отнюдь не безобидной юной ведьмы, не составляло никакого труда.

Они зашагали по тускло освещенному холлу с изрытыми оспинами стенами из шлакоблоков. Дешевые, выкрашенные желтой и оранжевой краской ящички для хранения личных вещей, вполовину обычного размера, пестрели вмятинами и зазубринами. В нос бил запах дезинфицирующего средства не без примеси аммиака, но школа все же была чистой, хотя больше напоминала Сюзетте не столько заведение для воспитания юных умов, сколько зону боевых действий.

Мимо колонной прошел какой-то класс. Замыкала процессию средних лет учительница в бесформенной деревенской блузке с застиранным пятном от кофе впереди. Сюзетта представила энергичный и живой образ отца: тот всегда держал в руке чашечку кофе и щеголял в заляпанной пятнами от него рубашке. Ей запомнилось, как он смеялся, не замечая, что при этом расплескивалась коричневая горячая жидкость. Сюзетта улыбнулась своему воспоминанию, а учительница улыбнулась ей. В следующее мгновение она отпустила класс, и стоило ребятам переступить порог и оказаться на улице, как тишина тут же сменилась гамом.

– Вот видишь? Тебе тоже придется играть на улице, – сказала Сюзетта Ханне, стараясь заинтересовать дочь.

Но когда рассмотрела заведение внимательнее, ею овладели сомнения.

Обстановка кричала о недостаточном финансировании. Даже картины учеников, украшающие стены, казались заурядными работами второгодников, выполнявших стандартные задания: деревья, изображенные в виде зеленых кругов на коричневых прямоугольниках, набивший оскомину дом с остроконечной крышей и входной дверью, обрамленной двумя уродливыми окнами. Совсем не такого она ожидала от школы, хвастающейся своей творческой направленностью. Алекс ее возненавидит. Она уже возненавидела.

Они прошли в администрацию. Секретарь, женщина в джинсах с завышенной талией и немного мятой футболке, которую она без конца одергивала, улыбнулась и указала на ряд стульев прямо у двери в кабинет директора.