Текст книги "Молочные зубы"

– Мы со всем этим разберемся. Помнишь, всего пару дней назад ты говорил мне не бояться ее?

– С тех пор многое изменилось. Разве ты не напугана?

Она не хотела признаваться, какое испытала облегчение оттого, что теперь все наконец прояснилось. Неопровержимые доказательства. И муж, пусть даже не до конца, но встал на ее сторону. Может, надо было начать рассказывать ему обо всем раньше или хотя бы более настойчиво указывать на подозрительную разницу, с которой Ханна к ним всегда относилась. Однако ее по-прежнему преследовала мысль, что вина за дочь, вышедшую из-под контроля, лежит на ней. Не мать, а глупая, бездарная тряпичная кукла. Ей никогда не хотелось, чтобы Алекс считал ее слабой, лишенной стержня, который должен быть у любой матери. Но, может… она не одна была бесхребетной и не заслуживала доверия. Почему ни один из них не встал и не потребовал от Ханны большего? Неужели их иллюзия семьи оказалась такой хрупкой, что они даже не смогли ничего противопоставить призраку несовершенства? Вполне возможно, что теперь лед тронулся, развитие семьи пойдет по другому пути и всем станет лучше.

– Немного. Но мы все равно должны верить… Она пытается нам что-то сказать.

Я тебя ненавижу. Хотя это, вероятно, был совсем не посыл. Она допускала, что у Ханны в душе была какая-то заноза, которую туда неумышленно вонзила Сюзетта. В чем именно она заключалась, девочка сказать не могла. Если ее найти, идентифицировать и вырвать, Ханна освободится от этого гнета, перестанет замыкаться в себе, корчиться от внутренней боли, и перед ней откроется более светлое будущее.

Снизошедшее на нее спокойствие казалось иррациональным. Пережив нападение дочери, она словно стала неуязвимой. И произошедшее не только не разрубило пуповину, связывавшую ее с Ханной, но, напротив, укрепило ее. Они были воюющими сторонами, двумя частями одного целого, и для Сюзетты крайним средством в этой борьбе было сострадание.

– Ханна уже несколько часов одна. Я даже не знаю, ела она или нет. С тобой, Алекс, она ведет себя как ангел.

Он кивнул, но руки ее все же не выпустил.

– Когда-то я осуждал отца за то, что он такой невнимательный. Мы с мамой не раз шутили по поводу того, что будет, если переставить мебель, зная, что он обязательно во что-нибудь врежется, даже не заметив никаких перемен.

– Но ты ведь не такой, ты постоянно с нами.

– С вами-то с вами, но только не до конца. Наполовину здесь, наполовину где-то еще. Вроде бы все вижу, но не все понимаю. Вечно думаю о чем-то другом: о проектах, о том, что надо сделать. Замечаю, когда плохо работает машина, но беспечно прохожу мимо проблем в семье.

– Не казни себя.

Она прижалась к нему ближе, и Алекс прислонился к ней лбом.

– Как же я тебя люблю, – сказал он. – Помнишь, ты как-то спросила, движемся ли мы вперед как семья? Честно говоря, я пытался заполнять любовью к Ханне пробелы в наших с тобой отношениях, которые время от времени чувствовал. Нет, ты от меня не отдалялась, но… Она все время напирает. И я согласился, потому что она ребенок, и наша обязанность – ставить на первое место ее. Но может случиться так, что она толкает нас в…

Договаривать он не стал. За него это сделала Сюзетта.

– …в разных направлениях.

Жена обхватила его руками за шею, уткнулась лицом в грудь и зарыдала. Он впервые позволил себе намек на то, что Ханна встала между ними.

– Все будет хорошо, – сказала она.

И сила в руках Алекса ее убедила: если они еще вместе, не все потеряно.

ХАННА

Когда папа пошел ее искать, она бросила вниз по ступенькам резиновый мяч, чтобы он понял, где она. Спускаться она не стала, а он не поднялся. Все получилось хуже некуда. Мама не должна была остаться в постели, иначе как Ханне было встать над ней, чтобы ударить молотком? Да еще с телефоном, по которому можно было позвать на помощь. Она допустила глупую ошибку, мобильник надо было украсть при случае. Мама поранила ноги не так сильно, как надеялась Ханна, но она все равно испугалась. Мало того: папа все еще полностью пребывает во власти маминого заклятия и знает, что его lilla gumman не всегда бывает очаровательной маленькой девочкой. Эта мысль приводила ее в ярость.

Она ждала сколько могла. Из кухни донесся запах растопленного масла. Отец ее позвал. Она спрятала молоток за его книгами.

Когда Ханна тихо проскользнула в комнату, папа как раз вернулся из сада с нарциссом в руках. Он посмотрел на нее. Его лицо, казалось, ничего не выражало. Потом отвернулся и добавил последний штрих к затейливому натюрморту на подносе. Блинчики. Кофе. Цветок.

– Я сейчас вернусь.

И понес его наверх маме.

Ханна села за стол и стала ждать его возвращения. Она проголодалась. А его заботила только мама – он делал все для нее. Будто все произошло не по ее вине. Как он мог так быстро простить ей убийство Ночного Бормотунчика?

Папа сбежал вниз по лестнице, она сползла на стуле ниже. Ее глаза оказались так близко от стола, что он превратился в размытое пятно. Папа остановился. Ханна знала, что он смотрит на нее, но не могла сказать, кого ей больше напоминал – папу или какого-то самозванца. Может, он на нее злится? Или он разочаровался в ней, как и мама?

Но потом папа подошел и сел напротив нее.

– Lilla gumman, тебе плохо?

Ханна кивнула.

– От того, что ты сделала с мамой?

Она шмыгнула носом и проглотила слезу. Нет, от того, что не спасла папу.

Он наклонил голову к столу, чтобы оказаться с ней на одном уровне. В уголках его глаз залегли морщинки, во взгляде сквозила тревога. Эти знаки возродили в душе девочки надежду.

– Мне жаль, что ты так расстроилась. Наверное, хочешь многое объяснить. Печально, что мы не понимаем всего, что ты чувствуешь и думаешь. Но так выражать свои эмоции нельзя.

У нее в животике булькнуло и заурчало: «Покорми меня!».

– Проголодалась?

Она кивнула.

Он подошел к сковородке и намазал маслом оставшиеся блинчики. Обычно ей разрешали посыпать их сахарной пудрой, но на этот раз он сделал это сам и свернул их трубочкой. Потом разложил по тарелкам.

Ей нравилось разламывать блины вилкой, хотя папа всегда говорил, что их можно брать руками. Но резать их тонкими зубчиками было проще простого, и Ханне нравилось смотреть, как металл кромсает скатанное в трубочку тесто.

– Вкусно?

Девочка улыбнулась и кивнула. Потом посмотрела на него, но в выражении его лица по-прежнему не было никакой радости. Ханна вдохновилась, спрыгнула со стула, обогнула стол и подбежала к нему. Потянулась, чтобы поцеловать, но он отстранился. Потом одумался и подставил ей щеку. Она не знала, что и думать, но радовалась, что он опять сидит с ней внизу.

– Ешь блин.

Ханна поплелась обратно к своему стулу. Папа запихивал в рот скатанное в трубочку тесто и жевал с таким видом, будто поедал соединенные друг с другом вагоны поезда.

Вдруг у него остался один-единственный кусочек. Папа облизал пальцы. Она ела намного медленнее.

– Хочешь еще один? Ты не наелась?

Девочка пожала плечами.

– Lilla gumman, мы можем поговорить? Я имею в виду, по-настоящему?

Она кивнула в надежде, что все вернется на круги своя. Может, он заговорит с ней о транспортаторе из «Звездного пути», объяснит, как он так сортирует молекулы при телепортации, что одежда, обувь и коммуникатор героев не сливаются с телом, а ткань и электронные детали не лезут из ушей. Ей нравился транспортатор и эта штука, которая воссоздавала всю их еду. Хотя пользоваться репликатором без слов было бы сложно. Но идея заполучить мятное мороженое с шоколадной крошкой или желейные конфетки со вкусом жевательной резинки могла бы соблазнить ее на то, чтобы пошептаться с такой машиной.

Папа отодвинул тарелку и поставил локти на стол.

– Ну что, поговорим друг с другом честно?

Ханна заерзала на стуле. Она наколола на вилку два кусочка блина и отправила их в рот. В ее представлении честность отнюдь не была твердым предметом и представляла собой что-то вроде пара или дыма, который сейчас есть, а через минуту его уже нет. Держать все при себе было важнее честности, но врать нехорошо. Ханна совсем не хотела, чтобы папа решил, что она лгунья.

– Ты покалечила маму за то, что она сделала с твоим Ночным Бормотунчиком?

Ханна прикинула варианты ответа и кивнула. Ей было нечего терять, потому что папа – очень умный – и так уже все понял. Теперь он поймет, что это честно, ведь Бормотунчик мертв, а мама цела и почти невредима.

– Иди ко мне.

Он быстрым движением придвинул свой стул ближе к ней и потянул на себя тот, на котором сидела она. Теперь он был так близко к ней, что их коленки соприкасались.

– Ханна, это очень важно. Я знаю, как тебе было больно, когда мама растоптала твою игрушку. Но ты ведь понимаешь, что картофелина – даже превращенная в друга – не чувствует того, что чувствует человек. Понимаешь или нет?

Да. Нет. Картофелина, конечно же, не чувствует боли. Только вот она была не просто картофелиной и испытала ее, когда мама с ней так обошлась. Папа не поймет, если, конечно же, она ему все досконально не объяснит. Но в ее голове все до такой степени перемешалось, что она расплакалась.

– Может, ты решила так подшутить над мамой, подумав, что это будет смешно? Но ты сделала ей больно, причинила физические страдания. И напугала. Причем не только ее, но и меня. Мне страшно оттого, что моя непоседа…

Папин голос дрогнул, она посмотрела на него и поразилась тому, что папа заплакал. Ханна коснулась его щеки и покачала головой, надеясь, что он ее понял: «Не плачь, папа».

От этого он зарыдал еще сильнее, схватил ее, посадил к себе на колени и с силой прижал к себе.

– Понимаешь… Ты моя любимая, маленькая…

Он поцеловал ее головку.

Ей нравилось, когда он ее обнимал. Его сердце билось прямо возле ее ушка, и она в унисон с ним постукивала средним пальцем ему по груди. Но потом папа глубоко вздохнул, посадил ее обратно на стул, вытер глаза, и она уставилась на него в недоумении.

– Папа расстроился. Ты больше не станешь никому причинять зла. Этого делать нельзя. Понимаешь, теперь у нас возникла проблема, и я не знаю, как ее решить. У меня такое ощущение, что в тебе живут две совсем разных девочки. Во всем виновата… Мари-Анн? Это она заставляет тебя делать такое?

Ханна опять заерзала и прижала палец к маленькой сахарной крошке, оставшейся лежать рядом с тарелкой. Потом слизала ее. Она очень гордилась собой, ведь идея с кнопками принадлежала ей. Мари-Анн лишь стояла на стреме. А то, что произошло в школе, казалось ей лишь цепочкой счастливых случайностей. Сначала она осталась наедине с Головой-Шлемом. Увидела, как она бьется о стену. Затем Голова без жалоб и протестов позволила снять с себя шлем. После чего появился злобный пес. Здесь Мари-Анн, пожалуй, ей немного помогла. Ханне впервые пришло в голову, что подруга злоупотребила ее гостеприимством. То, что она не нравилась маме, было здорово, но если она встанет между Ханной и папой… Девочке хотелось вернуть своего старого папу, который никогда не отворачивался от ее поцелуев.

– Ты можешь прогнать Мари-Анн? – спросил он.

Она широко улыбнулась: он словно читал ее мысли – но потом пожала плечами. В конце концов, она пригласила Мари-Анн, желая иметь лучшую подругу, и теперь понятия не имела, как от нее избавиться.

Папа сидел рядом и думал.

– А что если…

Он по-прежнему выглядел как человек, который собирался что-то сказать: закрывал и открывал рот, как голодная золотая рыбка.

– А что если я тебе помогу?

Эта идея ее заинтриговала. Она встала перед папой, перенесла вес тела на одну ногу и настороженно застыла в ожидании того, что он сейчас скажет.

– Порой, когда нас что-то беспокоит, мы можем избавляться от проблем.

Неужели он хочет вместе с ней наложить заклятие? Она в замешательстве наморщилась.

– Поэтому я предлагаю… Мы могли бы избавиться от Мари-Анн. Ты этого хочешь?

Она кивнула. Неужели у папы тоже были магические способности? Она развела ручки в стороны: как?

– В воскресенье у нас Вальборг – Вальпургиева ночь. На заднем дворе мы разведем костер. Порой, чтобы от чего-то избавиться, надо бросить заботы и тревоги в огонь.

Неужели они смогут бросить маму в огонь?

– Так что… ты могла бы нарисовать Мари-Анн. И тогда в воскресенье вечером мы с ней распрощаемся.

Ханна закусила губу. Это было не совсем честно с учетом того, что Мари-Анн придется еще раз сгореть заживо. Но если та Мари-Анн действительно не была ни в чем виновата, то ее новое воплощение оказалось несколько опаснее. К тому же девочка в ней больше не нуждалась: способность разговаривать она переоценила, а большинство колдовских идей принадлежало самой Ханне. Она выпятила подбородок и несколько раз покачала им вверх-вниз.

– Молодец, умничка. Значит, в этом году Вальпургиева ночь у нас будет особенная: после нее Мари-Анн уйдет, и останется лишь моя lilla gumman.

Она с облегчением обняла его за шею. Он не хотел, чтобы между ними встала Мари-Анн. Ханна должна принадлежать только ему.

* * *

Она села на пол и положила на колени блокнот – тот самый, в котором рисовала свои тайные символы. Вызвать в воображении образ Мари-Анн было тяжело. Она не привыкла рисовать, после пары первых попыток рука превращалась в одеревеневшую оглоблю, и девочка едва держала мелок. К тому же она не знала, как выглядела настоящая Мари-Анн. Девушка с почерневшей кожей, как у той курицы, которая однажды подгорела у папы на гриле. Но на бумаге она больше напоминала грязное яйцо с ручками-палочками и ластами вместо ног. Ах если бы у нее только была ее фотография…

Внезапно ей в голову пришла потрясающая мысль.

У нее ведь остался снимок мамы. Они с папой распечатали несколько экземпляров, пока не добились нужного для коллажа размера и оттенка. Самого коллажа больше не было, но лишние фото у нее сохранились. Она порылась в ящичке со своими тайными сокровищами, которые валялись вперемешку с самыми банальными вещами, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Снимки лежали вместе с другими распечатанными страничками, содержавшими обнаруженные в Интернете сведения о том, как налагать заклятия. В статье встречались очень длинные и порой на удивление странные слова, но главную мысль она все же уловила: с помощью последовательности определенных действий и мыслей ведьма действительно может причинять другим людям зло.

В ее комнату проникли посторонние звуки: громкие голоса и смех большого количества людей. Она просунула голову в дверь, выяснить, в чем дело. Девочке словно ножом резанули по сердцу, когда она увидела, что папа сидит с мамой в спальне и смотрит что-то на ноутбуке. Бывая дома в будние дни, он обычно поднимался в свой кабинет и не возражал, чтобы она играла на полу, пока он работал за столом. То, что он оставался рядом с мамой, свидетельствовало о силе наложенного ею заклятия.

Ну ничего, совсем скоро он будет принадлежать только ей. И страшно обрадуется, когда она покажет ему рисунок Мари-Анн. Он оставил ее в комнате одну, чтобы она могла над ним поработать, и девочка планировала выполнить его как можно лучше. Если девушка будет похожа на Ханну, колдовство может сработать не так, поэтому она перекрасит ей волосы, фигуру сделает толще и нарядит в вещи, которые сама никогда не носила. И, конечно, ей надо поработать над заклятием против мамы.

Ханна до конца не знала, чего собиралась им добиться, но «Нападение и месть» звучало подходяще. Она понятия не имела, что означали такие слова и словосочетания, как «против часовой стрелки», «сатурнианский», «обойти по кругу» или «кадило», но точно знала: стоит уничтожить фотографию намеченной жертвы, как это ей так или иначе навредит, особенно если при этом повторять заклинание, пример которого приводился в статье.

Его предполагалось произносить вслух, однако Ханна знала, что стала самой необычной ведьмой, и ей будет достаточно лишь шевелить губами. Она внимательно прочла страницы, чтобы запомнить текст заклинания. В статье рекомендовалось уничтожать фото постепенно, в течение нескольких дней, но ее совсем не заботило, что она нарушит приведенные в Интернете инструкции.

Девочка села, закинула ногу на ногу и оторвала от снимка спящей мамы небольшой уголочек. Представила мысленно, что мама умерла, и произнесла про себя заклинание.

Насылаю на тебя это проклятие.

Потом кусочек за кусочком порвала всю фотографию и ссыпала обрывки в блокнот, без конца повторяя эти слова.

Мысли в голове совершенно прояснились. Через два дня папа разведет костер и станет петь оды весне. Ханна бросит в огонь рисунок Мари-Анн, где он покоробится, почернеет и исчезнет. А следом за ним, как конфетти, в костер полетят обрывки маминого фото. Она уже сейчас чувствовала, как ее покидает Мари-Анн, в которой она больше не нуждается. Ведьма улетит в небо и рассеется как дым. Оставалось лишь посмотреть, что будет с мамой, ведь она толком не знала, как проявит себя проклятие.

Полная решимости победить, она порвала обрывки еще мельче и стала шептать:

– Насылаю на тебя это проклятие. Хочу, чтобы ты умерла. Ты помучаешься и сгинешь.

СЮЗЕТТА

Алекс проскользнул обратно в спальню, тихо закрыл за собой дверь и сказал:

– Она спит.

– Спасибо тебе.

На время он взял всю заботу о Ханне на себя.

Алекс нырнул в шкаф и появился с парой чистых носков в руках. Потом сел на кровать и надел их. После удивительно приятного дня и вечера – боль в ногах можно было не считать, – когда Алекс постоянно был рядом и внимательно относился к любым ее просьбам, Сюзетта испытала приступ ужаса. Она покачала головой, не желая верить в происходящее.

– Ты уходишь?

Она привстала на кровати, все ее тело было напряжено. Куда он собрался? В спортзал? На работу, заняться делами, которые мог бы переделать и Мэтт, или он сам, но позже?

– Я мигом.

Он схватил с прикроватного столика кошелек.

– Зачем? Нет. Не делай этого, Алекс.

Он встал, сунул кошелек в задний карман спортивных брюк и пригладил ей волосы.

– Я на минуту, кое-что купить.

– Купить? Но что? Не уходи.

Он обошел кровать, сел рядом с ней и взял за руку. На мгновение ей показалось, что за всеми его усилиями и заботой скрываются лишь высокомерие и эгоизм.

– В выходные нам кое-что понадобится. Мы устроим…

Она вырвала руку.

– Да? А если она проснется и увидит, что я одна? Оставь мне хотя бы какое-нибудь оружие! – сказала она и в то же мгновение об этом пожалела. – Я…

Какая же боль отразилась на его лице. И тут же передалась ей. Она почувствовала ее каждой клеточкой своего задеревеневшего после дня, проведенного в кровати, тела.

– Я собирался купить тебе костыли.

– Ох, Алекс…

– Чтобы ты могла хоть как-то ходить.

– Устал носить меня в ванную?

Она хотела произнести эту фразу непринужденно, но напоминание о ее ранах лишь усилило его страдания.

– Прости. Давай хотя бы повесим на ее дверь колокольчик, чтобы я услышала, если она встанет?

Она вспомнила о бронзовых колокольчиках на цепочке, висевших у него на книжной полке, – сувенире, который родители привезли ему из поездки в Непал.

Он кивнул, но не двинулся, чтобы принести их.

– Может, соорудить на скорую руку какой-нибудь замок?

– Запереть ее в комнате? – спросила она.

Он пожал плечами, и его беспомощность вызвала в ее душе новый приступ отчаяния.

– Колокольчики были бы в самый раз, – сказала Сюзетта, не желая признавать, что чувствовала бы себя куда увереннее с хоккейной клюшкой, скалкой или электрошокером в руках.

Когда он уйдет, пожалуй, надо будет доковылять до шкафа и найти его старую теннисную ракетку.

Как бы она ни хотела, чтобы он остался, мысль о том, что все они узники, заточенные в стенах их дома мечты, была ей неприятна. Алекс оставил дверь ванной открытой, и Сюзетта увидела, как он на цыпочках прошел мимо двери в комнату Ханны.

Оружие, колокольчики, замки. Чего же ждать дальше? Смирительных рубашек? Комнат с обитыми мягким материалом стенами? Лоботомии? Мысли метались из стороны в сторону, от желания помочь дочери до стремления от нее избавиться. Вполне возможно, что психиатрическая больница сможет решить обе эти проблемы.

Алекс прошел у нее над головой: скрипнули доски, затем звякнули колокольчики. Через минуту он вернулся в холл, сжимая их в руке, чтобы они не дребезжали, и осторожно размотал до самого пола, заботливо придерживая их и не давая им зазвенеть.

Когда он вернулся в спальню, закрыл за собой дверь и облегченно вздохнул, его тело все еще выглядело напряженным.

– Я чувствую себя вором, – прошептал он, сел на краешек кровати, уперся локтями в колени и помассировал голову, чтобы избавиться от напряжения в висках. – Не понимаю, что я делаю.

– Это все, что мы можем.

Она хотела его утешить, но, чтобы дотянуться до мужа, ей пришлось бы пошевелиться.

– Все это так паршиво… – Алекс отогнал от себя эту мысль. – Но ничего не поделаешь.

Он склонился к ней и добавил:

– Костыли, всякая мелочь в домашнюю аптечку и кое-что для костра. Я быстро.

– Для костра?

– Послезавтра Valborg.

Посмотрев на него со стороны, Сюзетта заметила, что от усталости у него под глазами залегли темные круги, и он вдруг показался ей стариком, немощным, ветхим, рассеянным.

– Мы не будем отмечать Вальпургиеву ночь.

Судя по ее тону, заявление обжалованию не подлежало. Но Алекс все равно запротестовал.

– Но почему?

– Костер? У нас во дворе? И это с учетом того, как она себя вела? Ты, конечно, мне не поверил, однако это Ханна подожгла мусорную корзину, когда была в…

– Но ведь праздник не только для нее, это традиция, так встречают весну…

– Вальпургиевым шабашем ведьм? Не смеши меня.

– Это напоминание о родине, – сказал он с невинным и несчастным лицом, хотя они отмечали этот день совсем не как в Скандинавии, где люди собирались в парках, пели, ели, пили и бросали прошлогодний мусор из своих садов в огромный костер.

От мысли, как этот ритуал трансформировался в их семье, Сюзетте стало грустно. Они втроем собирались на заднем дворе дома, разводили огонь в большом медном казане, и Алекс в одиночестве пел шведские песни. Отказывать ему в такой пустячной церемонии было несправедливо.

– Разве в былые времена… в этот день не отгоняли ведьм и злых духов? – спросила она, размышляя о том, как с пользой провести этот древний языческий обычай.

На губах Алекса заиграла дьявольская улыбка.

– Я уже об этом подумал. И заключил с Ханной что-то вроде сделки.

– Что же это за сделка?

– Избавиться от Мари-Анн.

– Устроить изгнание злых духов? Совсем на хрен сбрендил?

Сама по себе идея, может, была и неплоха, но что они знали о том, как избавить семилетнего ребенка от завладевшей его душой ведьмы?

– Нет! Помнишь, как ты, желая избавиться от плохих мыслей и обо всем позабыть, записывала их, а потом рвала бумагу и бросала клочки в огонь? То же самое и здесь. Может, Мари-Анн представляет собой что-то вроде ее отрицательной стороны. Поэтому я попросил Ханну сделать рисунок и в воскресенье сжечь его. Откуда ты знаешь, вдруг это поможет?

Если бы речь шла не о зле, вселившемся в ее ребенка, а о чем-то другом, план мог бы показаться вполне здравым. Но когда Сюзетта представляла дочь рядом с огнем, то чувствовала тревогу.

– Может, Ханна впала в зависимость от нее, – предположила она, вспомнив, как Беатрикс называла Мари-Анн одним из аспектов индивидуальности Ханны.

– Совершенно верно. И мы можем самым безобидным образом вдохновить нашу девочку от нее избавиться. Я хочу, чтобы Ханна вернулась, милая и добрая. Да, пусть не идеальная, над этим придется работать. Но эту отрицательную ее сторону мы нейтрализуем.

– Ты действительно думаешь, что это так просто? – Сюзетта приложила усилие, чтобы в ее голосе не звучало недоверие. – Она осуществила сложный, тщательно продуманный план нападения…

– Помню. Только вот что делать нам? Ходить перед ней на цыпочках и делать вид, что ничего не случилось?

– Мне кажется, ты сейчас именно этим и занимаешься, разве нет?

– Я пытаюсь хоть что-то сделать! Она наша малышка. И нуждается в помощи.

Сюзетта с Алексом на миг умолкли, погрузившись в раздумья о проблеме, которая настигла их семью.

– Ты действительно думаешь… – Гнев Сюзетты прошел, и ей захотелось позаимствовать у мужа хоть капельку оптимизма. – Полагаешь, все еще можно исправить?

Алекс покачал головой. Его взор блуждал, он выглядел растерянным, но в то же время пытался себя убедить.

– Может, на деле Ханна пытается как-то с нами общаться, но у нее ничего не получается. Как бы то ни было, когда я с ней говорил, мне показалось, что она раскаивается, тоскует. Я не хочу, чтобы она думала, будто мы ее бросили. Что если наша девочка болеет…

Нет, так Сюзетта тоже не могла. Болезнь их дочери – ее вероятный диагноз – могла встать между Алексом и ею, угрожая их разрушить. Ханна, по-видимому, даже не понимала, о чем ее просили. Однако затея выглядела безобидной, пусть даже и неэффективной.

– За ней надо будет внимательно следить, – произнесла она, уступая в угоду его стремлению не чувствовать себя беспомощным.

– Ясное дело.

– Не спускать глаз. Не хочу, чтобы она сожгла что-то еще.

– Я все время буду рядом.

– Как насчет шампанского и клубники? – спросила она, отметая дурные предчувствия и стараясь справиться с ощущением грядущей беды.

В прежние годы он настаивал, чтобы на праздник Valborg у них был традиционный завтрак.

– За этим мне тоже надо будет заехать, – сказал он, подошел к ней, прижался щекой и нежно поцеловал. – С тобой все будет хорошо?

Она улыбнулась, кивнула, схватила мобильник и сжала его в руках с таким видом, словно в случае опасности он мог ее спасти. И чуть не засмеялась, представив, как набирает телефон службы спасения и объясняет, что ее одержимая дьяволом дочь проснулась и теперь ей угрожает… Ой, не обращайте внимания, она просто пошла в туалет пописать.

– Только туда и обратно, – сказала Сюзетта.

Он еще раз ее чмокнул и спрыгнул с кровати.

– Не закрывай, – попросила она, когда он собрался затворить дверь в ванную.

– Я мигом, – прошептал он, оставив дверь нараспашку, и скатился по лестнице.

Звякнули ключи, и замок защелкнулся.

Через минуту его машина тронулась с места.

В доме наступила могильная тишина. От мысли, что сейчас из комнаты выйдет дочь, незнакомая, чужая, с широко открытыми глазами и маленькими кинжалами вместо зубов, у Сюзетты на руках дыбом встали волоски. На мгновение ее посетило ощущение дежавю. Она знала, что именно так поведет себя Ханна: придет к ней со зловещей улыбкой на губах – и хотела закрыть дверь и поставить барьер между собой и чудовищем, которое могло в любой момент проснуться. Она попросила Алекса оставить ее открытой, чтобы видеть холл, но теперь помимо своей воли не сводила глаз с колокольчиков, ожидая малейшего движения. От напряжения у нее затуманился взор, она хотела позвонить Алексу, сказать, что передумала, и попросить вернуться домой.

Но ничего такого делать не стала.

Однажды Мари-Анн уже умерла на костре, став жертвой предвзятости своего времени. Им тоже надо попытаться. Теперь справедливость была на их стороне. Когда-то ребенок по имени Ханна улыбался солнышку, хлопал в ладошки, когда смотрел на птиц, вечно хихикал. Девочка была несчастна. И ни один логопед, ни один детский врач так и не поставил диагноз, не объяснил, почему она не говорит. Вряд ли Алекс готов был услышать, что их дочь страдает от психического расстройства, хотя доктор Ямамото сказала это чуть ли не напрямую. Наконец у них появилось хоть что-то, над чем можно работать, и общая цель – помочь Ханне.

Она попыталась успокоить нервы, повторяя как мантру, что девочка «не ведьма, а больна».

С улицы донесся вопль, сменившийся громкими раскатами хохота. Стайка гуляк, собравшихся в какой-нибудь местный бар, предположила она. Сейчас напьются и перетрахаются. Несмотря на все свои проблемы, она совсем им не завидовала. Ни коллективное забытье, ни пьяный секс, ни категоричный уход от реальности никак не помогут решить их. У нее есть муж и дочь, которых она любит и которые стоят того, чтобы за них сражаться.

Может, надо было предложить Ханне помочь нарисовать Мари-Анн? И этот арт-проект стал бы первым совместным творением матери и дочери? Таким поступком она могла бы сказать: «Я помогаю тебе изгнать внутренних демонов, потому что люблю. И огорчаюсь, что ты замыслила такой страшный, невыполнимый план».

Вот что она скажет, если звякнут колокольчики и откроется дверь:

– Что бы ты ни сделала, я все равно тебя люблю.

ХАННА

Она сидела за кухонным столом, доедая последние кусочки банана и допивая молоко, глядя, как папа помогает маме ковылять вниз по лестнице. После ее попытки отомстить с помощью кнопок в доме все стало как-то странно и зыбко, его будто посадили на качели, которые все раскачивались, не в состоянии остановиться. На нее никто не орал и не грозил наказанием. Однако весь день накануне девочка провела одна, а папа лишь время от времени заглядывал посмотреть, как она. Одиночество Ханна любила, только когда выбирала его сама. Отец едва помог ей искупаться в ванне и не удосужился расчесать волосы. А потом отказался почитать ей любимую книгу и взял вместо нее другую, скучную и по-детски наивную. Потом быстро ее отбарабанил, а она недоуменно смотрела на него.

Открыв дверь, она услышала громкий звук, который не на шутку ее испугал. Потом увидела, что это всего лишь колокольчики из кабинета папы, по которым она любила стучать пальчиками, когда они висели на своем месте. Она заставляла их тихо петь, как делают музыканты-эльфы или жучки. В комнату, протирая глаза, вошел папа, и она указала ему на колокольчики. Это что, подарок? Почему папа их сюда принес? Зачем?

– Gomorron[28]28
  Gomorron (швед.) – доброе утро.


[Закрыть], – пробормотал он, почесал бороду и проигнорировал ее безмолвный вопрос.

Девочка оделась, папа приготовил завтрак, но при этом порезал бананы на куски больше, чем обычно делала мама, а она любила тоненькие, чтобы их можно было без труда ломать ложкой.

Мамины костыли завораживали и напоминали дополнительную пару гигантских рук какого-то робота. На ней был спортивный костюм – эластичный и облегающий, – который она надевала, когда занималась уборкой, хотя сегодня вряд ли могла что-нибудь делать по дому. Когда мама упирала костыли в следующую ступеньку, ставила на нее одну ногу, а потом другую, папа не сводил с нее глаз. Потом опять и опять, пока она наконец не спустилась вниз. Папа пятился по лестнице перед ней, выставив вперед руки, словно боялся, что она упадет.

– Ну и как? – спросил он.

– Могло быть хуже. Но постоянно вверх-вниз все равно не находишься, хотя с костылями действительно удобнее.

Преодолев пару последних ступенек, папа ринулся к столу и вместе с Ханной стал наблюдать за тем, как мамины ноги размашистыми движениями мелькали между костылей, развивая удивительную скорость.

Он усадил маму за стол напротив дочери и убежал на кухню.