Текст книги "Молочные зубы"

– Кофе? Хлопья?

– И то и другое. Не бегай, я здесь и никуда не денусь. Пока.

Потом мама перевела взгляд на нее. После истории с кнопками они впервые посмотрели друг другу в глаза, и Ханна все еще ожидала, что мама обзовет ее чем-нибудь «гребаным». Но та лишь сидела, подперев ладонью подбородок, и изучающе на нее глядела.

– Доброе утро.

Ханна втянула в рот кусочек банана.

– Ну что ж, нам нужно наладить отношения. Прости, что я слишком тебя подгоняла. Хотела, чтобы ты поняла, как важна школа. Неправильно, что мы проводим вместе столько времени дома… Другие люди – вот кто тебе действительно нужен. Мы просто преследуем разные цели, именно поэтому я попыталась устроить тебя в школу.

Папа принес чашку кофе, тарелку хлопьев с корицей и поставил все это перед мамой.

– Спасибо.

Он погладил маму по голове и поцеловал ее изуродованные волосы. В один прекрасный день все эти поцелуйчики и обнимашки достанутся только ей. Он отодвинул стул от стола и сел, широко расставив ноги в позе, которая навела Ханну на мысль о льве, удобно расположившемся на своей территории. Ей не нравилось, что родители объединили усилия. Они смотрели на нее с таким видом, будто выступали в роли правителей королевства, а она была лишь заблудшей подданной, которая приползла на порог их замка. Но при этом действовали глупо, не понимая, что маме нужно еще кое за что извиниться: за игру, которую она затеяла, чтобы заполучить папино сердце, хотя и так было ясно, что только Ханна заслуживает его любовь; за нервную привязанность, которую мама изначально к ней питала, долгие годы отталкивая от себя таким поведением. Мама была не человеком, а пустышкой – оболочкой, неспособной никому ничего дать. Она напоминала кондитерский магазин, набитый яркими, соблазнительными конфетками, заточенными в темницу за толстой прозрачной стеной. И Ханна не раз ударялась о стекло, пытаясь схватить то, что было внутри.

– Папа рассказал мне, что вы задумали, чтобы избавиться от Мари-Анн.

Наверное, мама выудила из него эти сведения, как вытаскивает из своего рукава бесконечные платки фокусник, когда он пребывал во власти ее заклятия. Ханна взяла тарелку и покатала по дну последние капли молока. Пора смириться, что папа не хранит все в тайне. Так даже лучше: когда Ханна начнет бросать в огонь бумажки, это ее совсем не удивит.

– Мы с папой в восторге, что ты готова распрощаться с Мари-Анн. Я рада, что она помогла тебе обрести голос, но знаю, что теперь ты сможешь справиться и без нее.

Мама окунула хлопья в молоко и только после этого щедро зачерпнула и отправила их в рот.

– Не могу дождаться, когда ты заговоришь, – сказал папа, и при виде его рвения Ханне захотелось проглотить каждое когда-либо произнесенное слово.

Девочке не нравилось, что родители сосредоточили на ней все свое внимание, от их необоснованных ожиданий у нее внутри образовалась черная дыра. Черные дыры опасны – они поглощают все вокруг себя, и теперь какие-нибудь частички ее естества, в которых она на самом деле нуждалась, канут в небытие.

Ханна поднялась из-за стола и встала рядом со стулом, не отрывая взгляда от пола.

– Можешь идти, но сначала… – сказала мама и потянулась к девочке, когда та уже хотела убежать.

Ханна остановилась, но близко подходить не стала, чтобы та не могла ее достать.

– Знаю, ты взялась рисовать Мари-Анн для завтрашнего костра. Ты у нас в некотором роде перфекционистка, правда? Поэтому, если тебе нужна помощь…

– Мама прекрасно рисует, – добавил папа.

Она посмотрела на родителей и оценила мамино предложение. Сегодня у нее опять получилась девочка, похожая на яйцо, почти ничем не напоминающая человека. Мама хотела ей помочь, но, что еще важнее, папа желал, чтобы дочь приняла ее помощь. Это было огромными буквами написано на его лице. Если мама поучаствует в создании портрета Мари-Анн, то какая-то ее частичка тоже сгорит в огне: линии, изображенные ею на странице, чешуйки кожи в местах прикосновения к ней. Скорее всего, там останутся и отпечатки ее пальцев. И когда Ханна бросит в огонь конфетти из обрывков маминой фотографии, ее проклятие обретет двойную силу. Она сунула в рот палец, нащупала твердое острие зуба, пробивавшегося через десну, и согласно кивнула.

* * *

Папа принес сверху мамин альбом для рисования и два набора карандашей – разноцветный и черно-белый: мама сказала, что каждый из них, в зависимости от твердости, дает свой оттенок серого.

– Чем мягче графит, тем темнее линия. Поэтому, если тебе нужен светлый эскиз, пользуйся карандашом потверже, – добавила она, указав на отметку «7Н» у незаточенного конца карандаша.

Папа поставил ноутбук на кухонную стойку, но продолжал время от времени поглядывать на них. Ханна знала, о чем он думал: некоторые карандаши были жутко острые. Она могла вонзить их в тыльную сторону маминой ладони и пригвоздить ее к столу. Девочка широко ему улыбнулась, давая понять, что она лишь развлекается и больше не сделает маме ничего плохого. Пока.

Он ей подмигнул, уткнулся в экран, стал что-то изучать и почесал переносицу.

– Хочешь показать мне, что нарисовала?

Ханна покачала головой.

– Людей трудно рисовать.

Она согласно кивнула.

– Я тебе покажу. И рисунок сделаю совсем светлый, чтобы ты потом его раскрасила. А если захочешь, попробуешь сама, хорошо?

Она села маме на колени, уперла локотки в стол и уставилась в альбом.

– Для начала я нарисую две тоненькие линии, скорее, даже черточки. Одну – вот здесь, где мы изобразим макушку, а вторую – здесь, где ножки. Так ты будешь точно знать, что вся фигурка поместится на странице и тебе хватит места. Теперь добавлю еще две черточки: одну – посередине, на месте талии, другую – выше, на месте плечей. Я люблю, когда туловище человека соответствует размеру его головы. А сейчас мы изобразим овал – это наша голова. Потом шею вместе с головой, размер тела должен составлять от семи до восьми таких овалов одинаковой величины.

Ханна жадно следила, как под маминым карандашом рождались очертания фигуры – слабые, но уверенные.

– Теперь я нарисую под шеей три овала – это будет грудь. Как видишь, последний из них пересекается с линией талии. Потом еще четыре овала по обе стороны от него. Это ноги. И два овала поменьше, торчащих в стороны, – ступни. Теперь давай вернемся к линии плеч. По обе стороны верхней части туловища я рисую по небольшому кружочку – это плечи. Видишь, как они выстраиваются в одну линию с бедрами и ногами? Потом я изображаю под первым плечом овал такого же размера, как другие. Маленький кружок – это локоть. Еще один овал, потом кружок – это кисть.

Она повторила последовательность кружочков и овалов, набросав правую руку, и откинулась на стуле. Ханна от изумления распахнула глаза и широко открыла рот. Мама будто по волшебству изобразила вполне узнаваемую, пропорциональную человеческую фигуру. Девочка даже не имела ничего против того, как родительница на нее смотрела: внимательно и довольно.

К ним подошел папа, взял прядку волос дочери и накрутил ее на палец.

– В этом деле мама у нас молодец, правда? älskling, надо будет подыскать тебе местечко, которое ты могла бы использовать в качестве студии. Может, в холле наверху, перед окном, или у меня в кабинете.

Мама лучезарно ему улыбнулась, но Ханне эта идея показалась просто отвратительной. От одной мысли о том, что родительница вторгнется в самую лучшую комнату в доме – папин кабинет – ей захотелось порвать рисунок. Но она не могла. Он был ей нужен.

– Попробуешь? – спросила мама, когда папа, слегка похлопав ее по плечу, вновь уселся за стойку и вернулся к работе.

Ханна покачала головой и показала на цветные карандаши.

– Хочешь раскрасить?

Девочка кивнула.

– Хорошо, тогда я возьму карандаш темнее – она поменяла один серый на другой, – и набросаю одежду, в итоге у нас получится что-то вроде книжки-раскраски. Во что мы ее нарядим? Поскольку наша девушка жила давно, может, она будет носить платье?

Ханна энергично кивнула и потянулась за ржаво-оранжевым карандашом. После чего показала сначала на свою головку, потом на голову на бумаге.

– У нее рыжие волосы?

Еще один размашистый кивок.

– Ладно, я набросаю контур, а ты раскрасишь.

Все было даже лучше, чем она могла ожидать. В голове парили смутные воспоминания о раннем детстве. Мама с альбомом для рисования на коленях показывает Ханне идеальный рисунок комнаты, в которой они сидят. А иногда и кое-что другое: набросок детского лица – ее собственного – эмоционального, но неулыбчивого. Тогда она еще не понимала, что у мамы к рисованию настоящий талант.

Девочка смотрела, как рука родительницы проворно порхала по бумаге, оставляя после себя прекрасно прорисованную текстуру одежды, поношенные башмаки, слегка сжатые кулаки и суровое лицо. Больше всего ее интересовали внутренняя сторона маминой ладони и то, как она касалась страницы, не пачкая ее, но при этом оставляя на ней невидимые чешуйки кожи. Огонь почувствует ее вкус еще до того, как Ханна произнесет последние слова заклинания. Может, вместе с рисунком и конфетти полыхнет пламенем и мама. Самопроизвольное возгорание. Такое как-то случилось в одном мультике. Фьють! И черная кошка превратилась в черное облачко, которое потом осело на пол горсткой пепла.

Когда родительница вырвала лист бумаги из альбома и протянула ей, Ханна даже побоялась к нему прикоснуться. У нее получалось не очень хорошо раскрашивать, а портить похожесть с Мари-Анн не хотелось. При этом девочка была совершенно уверена, что сходство это мама идеально запечатлела во всем, от густых волос до лохмотьев. Будто Мари-Анн отделилась от Ханны и встала рядом со столом, позировать для собственного портрета.

Папа и на этот раз оказался прав: с таким реалистичным рисунком отправить Мари-Анн восвояси будет проще простого. Вполне возможно, где-то в глубине души он надеялся: это поможет отослать туда же и маму.

Она закрасила крохотный участок, стараясь нажимать как можно слабее. Потом посмотрела, одобрила результаты пробы, вновь взялась за работу и сделала цвет гуще. Ханна страшно гордилась, что ни разу не вышла за пределы контура, и Мари-Анн на бумаге оживала все больше и больше. Мама на нее время от времени поглядывала и поощряла комплиментами, но вскоре ее поглотил собственный рисунок. Каждый из них троих работал над своим проектом. Девочка была счастлива и светилась, как ее любимый карандаш цвета солнечных лучей. Сегодня семья заслужила короткую передышку.

СЮЗЕТТА

Второй день подряд она сидела за столом, никогда еще не испытывая такого восторга из-за стеклянной стены, благодаря которой комнату заливал солнечный свет – рассеянный, хотя и яркий, несмотря на облачность. Вполне возможно, что весь дом станет ее мастерской. Может, именно это всегда наделяло ее жизнь смыслом. Иногда она рисовала в маленьком альбоме, а порой – в большом. Тот стандартный, в котором она изобразила портрет для сожжения, больше не представлял для нее интереса. В ее голове блуждали идеи либо маленькие и изящные – фантастические животные с витыми рогами и сложенными крыльями, либо большие и емкие – копья света, пронзающие ящик или комнату, будто на нее обрушился шквал стрел или пуль. Либо же все одновременно. Она работала карандашом и углем, напрочь забыв о саднящих ногах, дочери, муже и ритуале, который они вскоре намеревались совершить.

Сюзетта сделала из бокала глоток давно выдохшегося, теплого шампанского и заметила ореол крохотных зеленых листиков, лежавших на тарелке. Шампанское и клубника взывали к помолодевшей творческой стороне ее натуры, и она наслаждалась ими целый день.

Ханна бегала во дворе и собирала хворостинки с таким видом, будто это были пасхальные яйца, подарки к Хануке или поздравления, оставленные волшебными гномами. Алекс немало потрудился, орудуя под кустами граблями и подрезая засохшие ветки с нависавших над головой деревьев. Он уже вынес на улицу медный казан для разведения огня и водрузил его на одинокий камень. Вокруг ямы, высохшей после того, как он выкачал из нее шлангом зимнюю грязь, треугольником стояли садовые стулья. Ощущение собственной бесполезности и оторванности от семьи порождало в душе Сюзетты странное чувство, но ей все же нравилось смотреть на них на расстоянии.

Накануне, когда она нарисовала портрет Мари-Анн, ее очень удивили внимательность и решимость Ханны вдохнуть в него жизнь красками. Когда рисунок был готов, Сюзетта его сфотографировала, немного сожалея, что это творение придется сжечь.

Поначалу раскрашивать у Ханны получалось не очень аккуратно, но потом дело пошло на лад. От этого Сюзетта с тоской вспомнила все проекты, от которых ей пришлось отказаться после того, как дочь не проявила к ним интереса. Валентинки ко Дню влюбленных и украшения к Хеллоуину. Поделки из баночек от овсяных десертов и коробок из-под яиц.

В глубине души она надеялась, что это начало чего-то нового. Но в голове засел страх, что ее скоро лишат родительских прав – особенно если девочке в конечном итоге поставят диагноз, который мать должна была разглядеть раньше. Но самое главное – она не могла избавиться от неприятного ощущения, что выходные прошли очень уж гладко и хорошо.

Ей не нравились ножницы, которыми Алекс подрезал деревья; она слишком легко могла представить, как Мари-Анн или же Ханна отхватит ей ими пальцы – может, один, а может, сразу все. Но Алекс поклялся, что запер их в кладовке с инструментами, когда закончил. Он был так счастлив в своей стихии и мурлыкал под нос слова народной песенки Vintern Rasat[29]29
  В русском переводе Любы Сандберг эта песня называется «Весенний зов природы».


[Закрыть], которую обычно рокотал баритоном, когда приходило время бросать в огонь первое полено.

Они вернулись потные и улыбающиеся, с перепачканными землей руками и одеждой. Это напомнило Сюзетте, что каждую весну она собиралась посадить овощи, но у нее до этого так ни разу и не дошли руки. Ханна прыгала на одной ноге и пела Himlen ler i varens ljusa kvallar, solen kysser liv i skog och sjo[30]30
  «Небеса светлы в весенний вечер, солнце будит море, дол и лес» (перевод Любы Сандберг).


[Закрыть]. Потом помчалась наверх наперегонки с папой, чтобы посмотреть, кто из них первым умоется, приведет себя в порядок и переоденется.

Сюзетта наклонилась к подмышке и потянула носом. Дезодорант, аромат которого напоминал пудру, не мог забить ее естественный запах. Она уже несколько дней не принимала душ: если честно, не хотела избавляться от образовавшейся на подошвах корки, притуплявшей боль. И даже не могла вспомнить, когда в последний так долго не мылась и не убиралась в комнатах. Мысль о том, что через пол могут прорасти виноградные лозы, зазмеиться по стенам и заполонить собой весь дом, будто джунгли, совсем не была ей противна. Она в лохмотьях могла бы забраться по ним наверх и найти под потолком жердочку. В таком варварски переделанном доме не было бы никакой необходимости в общении. Она воняла бы мускусом, и Алекс трахал бы ее сзади. Может, там даже нашлось бы место Ханне, которая стала бы диким ребенком, счастливым животным и могла бы реветь как шимпанзе.

Сюзетта закрыла свои альбомы для рисования и собрала принадлежности, трепеща от ощущения, что эти выходные ее изменили. Если бы не искалеченные ноги, она все это время с маниакальным упорством суетилась бы по дому, терзаясь, что так и не стала хорошей матерью. Может, всему виной был легкий хмель от шампанского, к которому она то и дело прикладывалась, однако теперь ей казалось, что с их проблемами можно справиться, что они их переживут.

Сюзетта долго рассматривала свои перепачканные красками руки, будто они принадлежали статуе, а не человеку. Это были руки, занимавшиеся важными вещами, ведомые воображением и спонтанностью, лелеявшие мечты, таившиеся в закоулках души.

Неужели ей когда-то хотелось чего-то другого? И было мало постоянства и утешения в виде нерушимой любви близкого человека? Эти грязные руки вполне могли найти на это ответ.

В отличие от ног. Она встала, намереваясь доковылять до раковины, но тут же рухнула обратно в кресло. Грязные ладони повсюду оставляли следы: на костылях, кухонных полотенцах. Она все смотрела на них и не торопилась позвать Алекса на помощь.

* * *

В университетском городке Лунд, где он вырос, в этот день обычно устраивали барбекю и выпивали, а вечером, когда солнце соскальзывало за горизонт, зажигали костры. В доме Йенсенов в Питтсбурге праздновать начинали с большим опозданием и слишком рано разжигали огонь. Они отмечали это торжество ужином на свежем воздухе у переносного очага.

Сюзетта, только-только после ванны, в чистой одежде: удобных серые брюках и светло-голубой куртке на молнии, – сидела в кресле спиной к дому. Рядом на земле лежали ее костыли. Все трое были чересчур возбуждены. Ее собственную кипучую энергию, рвавшуюся наружу, можно было объяснить долгим вынужденным сидением. Ей страшно хотелось вскочить и помочь: разложить хворост, приготовить еду, принести тарелки. Энтузиазм Алекса объяснялся радостью, которую ему приносил этот праздник: шведы любили отмечать торжества, даже те, что исчезли из их культуры давным-давно. Ханна ходила за отцом как верная собачонка, ретиво бросаясь делать все, о чем он ее просил: притащила кувшин с водой, две бутылки любимого им с Сюзеттой вина и поставила все это на складной столик прямо у двери. Принесла ложку для салата, скатерть и штопор для вина, разложила все на столе, а потом вприпрыжку бросилась выполнять следующее задание Алекса.

Сюзетта расстраивалась при виде того, как девочка глубоко предана отцу. Выходные, казалось, рассеяли его смущение и страх, и теперь ее тревожил оптимизм супруга, его вера в раскаяние Ханны. Дочь целых два дня не творила никаких бед, но этого было недостаточно.

Алекс с гордым видом принес еду: огуречный салат собственного приготовления, ржаной хлеб с маслом и сливочным сыром, спаржу на пару, большое блюдо с копченым лососем, а также селедку в маринаде, приправленную нарезанными помидорами и луком. Чтобы купить рыбу, ему утром пришлось сделать вылазку в их любимый магазин, специализирующийся на продаже всяких деликатесов. Она помнила, как была удивлена, когда впервые услышала шведское название лосося – lax, – напомнившее ей локс, еврейское кушанье из ее детства. С тех пор этот новый локс стал ее любимым блюдом, хоть и не имел ничего общего с копченым лососем в юности. Алекс тоже восторгался, что у евреев и шведов так сходятся вкусы в отношении «вонючей рыбы». Вместо рогаликов они ели ржаной хлеб, а открытые бутерброды представляли собой смешение двух культур.

– Разводим огонь и садимся за стол? – спросил он.

– Звучит здорово. Я очень проголодалась.

В подтверждение этих слов у нее заурчало в животе. Сюзетта безмолвно поблагодарила богов и богинь пищеварения за то, что новое лекарство возымело действие. Если бы ей пришлось просить Алекса каждый час таскать ее в туалет, она чувствовала бы себя еще беспомощнее.

Хворост был готов, оставалось лишь поджечь спичку. Ханна жалась к Алексу, положив руки на коленки и чуть ли не уткнувшись лицом в медный казан. Он нежным жестом отодвинул ее подальше.

– Отойди немного, lilla gumman.

Пламя тут же охватило сухие листья и перекинулось на тонкие веточки.

– У тебя есть палка для костра?

Ханна подбежала к куче дров и схватила палку, с которой были срезаны все ветки.

– Мы немного разворошим с ее помощью угли, когда бросим в костер полено побольше, – прошептал Алекс так тихо, будто происходящее было священнодействием и, повысь он голос, огонь тут же погас.

Сюзетта смотрела, как дочь осторожно ворошит костер. Ее тело напряглось, она испытала инстинктивный порыв отодвинуть стул подальше от разгоравшегося пламени. Алекс держал девочку за другую руку, чтобы с ней ничего не случилось.

Когда стало ясно, что костер разгорелся, он усадил Ханну на стул и пошел за первым поленом.

– Vintern rasat ut bland våra fjällar, drivans blommor smälta ned och dö…[31]31
  Стих в горах холодный зимний ветер, тает снег, сугроб уже исчез.


[Закрыть]

Сюзетта засмеялась. Голос Алекса был далек от совершенства, но пел он вдохновенно. Она захлопала в ладоши в такт песне, жалея, что так и не удосужилась выучить все слова. На мгновение ее охватила гордость за семью, чествовавшую наступление весны этим пасмурным вечером, готовым вот-вот накрыть окрестности волной холода. Семью, празднующую этот день и распевающую песни, несмотря на все трудности, с которыми ей пришлось столкнуться. А когда дело дошло до последних строк, которые она за эти годы успела выучить, стала ему подпевать.

– …se dem än som i min barndoms stunder följa bäckens dans till klarnad sjö[32]32
  Я хочу, как в детстве, видеть снова, как в большой воде спешит ручей, слышать песнь дрозда…


[Закрыть].

Пока он пел, лицо Алекса сияло. Ханна слегка подпрыгивала на стуле.

Когда песня закончилась, все зааплодировали. Сюзетту опять поразила подозрительная нормальность этих выходных. Может, каждый из них просто играл?

Алекс разложил еду и принес жене щедрую порцию, хотя та никогда не отличалась неуемным аппетитом. Потом налил в два одинаковых стакана с толстым дном воду и вино и поставил у ее ног.

– Tack så mycket[33]33
  Большое спасибо.


[Закрыть], – сказала она.

Он поцеловал ее в лоб и вернулся, чтобы положить еды себе.

Во время ужина Алекс поддерживал костер, периодически вороша угли, подбрасывая в огонь поленья и хворост.

Ханна немного поклевала бутерброд с толстым слоем сливочного сыра, запихивая пальцами в рот огуречный салат и резаные помидоры. Маринованную селедку ел только Алекс, уплетая за обе щеки и причмокивая от удовольствия.

– М-м-м, м-м-м!

Сюзетта медленно жевала бутерброд с копченым лососем, и пляшущие языки пламени погружали ее в состояние созерцательного оцепенения.

Вспомнился сон, который она видела минувшей ночью. В нем повзрослевшая подруга, с которой они не виделись с начальной школы, просила ее приглядывать за Гретой, неизвестной Сюзетте молодой женщиной, спавшей в соседней комнате.

– Она слепая, но ни за что не желает этого признавать, – сказала подруга, направляясь к двери.

Похоже, все они жили в одной квартире, которая, как часто случается во сне, была огромной. Некоторые комнаты выглядели роскошно, другие представляли жалкое зрелище: устаревшая мебель и желтые разводы на потолке.

– Грета нуждается в помощи, и я на твоем месте не стала бы покупаться на ее самоуверенность.

С этими словами подруга ушла.

Во сне Сюзетта сидела и ждала, когда из комнаты выйдет таинственная Грета. А когда та появилась, осознала весь масштаб ее увечий. Молодая женщина, маленькая и чахлая, выглядела так, будто горела в огне. Пламя почти полностью уничтожило ее ступни, оставив лишь культи; покрытая шрамами кожа лежала розовыми складками. Ее голову венчал искусственный парик вишневого цвета, глаза расплавились в огне, и Сюзетте показалось, что вместо лица у Греты стеклянный протез.

Она весьма самоуверенно щеголяла в черно-зеленом бархатном платье, ковыляя на искалеченных ногах.

– Мне нужно к Серафине, – сказала женщина, – она назначила мне встречу.

В определенных кругах Серафину знали как искусную и дорогую активную садомазохистку.

До Сюзетты вдруг дошло, что квартира принадлежала Грете, а они с подругой выступали лишь в роли гостей, может, даже непрошеных, потому что только она располагала средствами. Грета получила их в ходе судебного процесса после опустошительного пожара.

– Вызвать тебе такси? – спросила Сюзетта, помня о наставлениях подруги.

Она радовалась, что Грета не могла посмотреть ей в лицо, потому что было трудно скрывать занимавшие ее неприятные мысли. Как девушка, явно познавшая нечеловеческую боль, которая, возможно, до сих пор страдает, может посещать кого-то, кто причиняет боль другим?

– Нет, я лучше пройдусь, – ответила Грета. – Но мне нужен адрес. Укажите мне верное направление.

Сюзетта выяснила, что до Серафины больше мили. Она еще раз предложила Грете воспользоваться такси, не представляя, как девушка потащится на своих культях целую милю по бетонным холмам. Та опять отказалась. Сюзетта вывела ее на улицу, заметив, что Грета не выставляет перед собой руки, а идет уверенно, словно видит перед собой все.

Сюзетта объяснила, куда идти, и попрощалась. И Грета решительно ушла, хотя спотыкалась на каждом шагу.

Этот сон взволновал Сюзетту. За день она обдумывала его не раз. Зачем девушке, прошедшей через все муки ада, обращаться к женщине, которая опять обещала причинить ей боль?

В костре громко треснула ветка, выстрелив снопом сияющих искр. За ужином Алекс с Ханной без конца смотрели на огонь. Он на всех оказывал гипнотизирующее действие.

И тут до нее дошло.

Грета хотела, чтобы боль доставляла ей удовольствие.

Только так и никак иначе она могла смотреть в будущее.

Сюзетта понимала, почему сон приснился ей именно сейчас: у нее из головы не выходил костер. Ночь ведьм. И неправедное убийство некогда невинной девушки Мари-Анн Дюфоссе. Где-то в глубинах ее подсознания всегда был ответ, и сон лишь заострил внимание на истине, которую она предпочла бы забыть: всю жизнь у нее не было друзей (не считая Алекса). Но именно Грета, ключевой персонаж, навела ее на главную мысль. С ней случилось нечто поистине ужасное, но она отказалась быть жертвой, решила избавиться от проклятия всей ее жизни и, может, даже сделала его источником радости.

– Принести тебе еще чего-нибудь? – спросил Алекс, вставая с пустой тарелкой и вырывая Сюзетту из мира грез.

– Все было очень вкусно, спасибо тебе. Мы должны сказать папе большое спасибо, – обратилась она к Ханне. – Ведь это он все приготовил. А ты ему помогала.

– С превеликим удовольствием, – ответил Алекс и взял у нее тарелку. – Может, оставим все на столе на случай, если потом решим еще перекусить?

– Конечно, оставим.

Когда он понес на кухню грязные тарелки, Ханна побежала следом. Сюзетта смотрела на них сквозь стеклянную стену. Занимаясь уборкой, покупками, стиркой, готовкой, составляя списки, выполняя самые разнообразные поручения, утешая плачущую девочку и подставляя плечо снедаемому тревогой мужу, она считала себя жизненно важным элементом. А они так хорошо без нее обходились.

Выйдя из дома, Ханна направилась прямо к костру и поворошила его своей палкой, на этот раз уже увереннее. Алекс принес бутылку вина и наполнил бокалы.

– Ну, как ты считаешь? Пока еще не поздно, может, распрощаемся с Мари-Анн?

С этими словами он обратился к Ханне, которая впервые за весь день не пришла в восторг от его предложения.

Оттого что он решительно намеревался довести задуманное до конца, Сюзетте стало легче.

– Она тебе больше не нужна, – сказал он, понимая колебания Ханны, – неси сюда рисунок, и мы устроим прощальную церемонию.

Девочка повиновалась, однако опущенная голова и замедленный шаг недвусмысленно свидетельствовали о ее сомнениях.

Сюзетта подождала, пока Ханна не скрылась в доме.

– Я уж боялась, что ты забыл.

Алекс вздохнул, и выражение его лица стало тревожным.

– Нет. Я лишь пытаюсь ничего не омрачать. Не хочу, чтобы она знала, что я на самом деле думаю.

– И что же ты на самом деле думаешь?

Он только покачал головой, и хотя Сюзетте отчаянно хотелось узнать ответ на свой вопрос, она слишком его любила, чтобы давить на больные места.

– Все было замечательно. Я имею в виду эти выходные. Я сфотографировала рисунок.

Он кивнул, но все еще был погружен в свои мысли и, может, даже сожалел, что намекнул на скверные мысли о дочери. Атмосфера тут же сделалась тягостной, как на похоронах. Они потягивали вино и не говорили друг с другом до тех пор, пока с рисунком в руке не вернулась Ханна.

– Готова?

Алекс убрал их с дочерью стулья, чтобы они могли встать на безопасном расстоянии от пляшущих языков пламени.

Сюзетта поставила бокал, уперлась в подлокотники стула, чтобы сохранить равновесие, и поднялась на ноги.

– älskling! – бросился к ней Алекс.

– Я тоже желаю стоять.

В действительности же ей весь вечер хотелось только одного – отодвинуться от костра. Ноги, все еще перебинтованные и в толстых носках, болели уже не так, как раньше, поэтому выпрямиться и встать было приятно. Алекс отодвинул в сторону стул жены, поднял ее бокал, протянул ей и взял под руку.

– Ты в порядке?

– Да, все хорошо.

Если что, она сможет бежать. Это лучше, чем оставаться на стуле.

Алекс вернулся на место и встал напротив, держа в одной руке бокал с вином, а в другой – палку. Ханна сжимала рисунок и смотрела на отца в ожидании распоряжений.

– Мы собрались здесь в Вальпургиеву ночь, чтобы отправить Мари-Анн обратно в ее царство…

Он говорил глубоким, будто у жреца, голосом. Сюзетта подавила в себе нездоровое желание улыбнуться; теперь она вовсе не была уверена в том, кто из них троих больше нуждается в помощи специалиста. Алекс оказался гораздо лучшим актером, чем она могла предположить, – то, чем они в данный момент занимались, было умопомешательством, – но он играл свою роль честно и мрачно. Может, оно того и стоит, если Ханна действительно разорвет свою связь с Мари-Анн. Сюзетта надеялась, что в один прекрасный день девочка заговорит собственным голосом.

– Мари-Анн старалась быть подругой нашей дорогой девочке, но оказалась слишком озорной, а Ханне не нужна подруга, от которой только одни неприятности…

Казнь и похороны невидимой подруги их дочери. Чтобы скрыть охвативший ее приступ нервного смеха, Сюзетта закашлялась. На мгновение она почувствовала, что земля качается у нее под ногами от избытка шампанского и вина, но быстро взяла себя в руки. Ей казалось правильным в этой торжественной обстановке стоять, и она не хотела испортить церемонию.

– Поэтому мы говорим Мари-Анн «прощай» и тем самым приветствуем нашу Ханну, которая может сама думать, сама совершать поступки, сама говорить и не нуждается в сомнительной ведьме в качестве подруги.

Он кивнул Ханне в присущей только ему манере, и она так же ответила ему.

– Насади портрет на палку и поднеси его к огню.

Этого момента Сюзетта боялась больше всего. Когда бумага воспламенилась, она ждала, что портрет взорвется шаровой молнией или из огня в облаке дыма появится демон. Но Ханна лишь протянула палку, чтобы папа насадил на нее портрет. Пока он этим занимался, она сунула руку в карман и вытащила горсть мелких клочков, по виду напоминавших конфетти. Потом швырнула их в огонь, протянула руку и взяла обратно палку. Кусочки бумаги полыхнули искрящимся дождем. Сюзетта, зачарованная этими капельками света, почти не думала о том, зачем они все это делают.

Ей казалось, что в огне корчится не девушка, повторно приговоренная к сожжению на костре, а хот-дог или пастила. Однако, когда края портрета обгорели и почернели, ничего чудовищного не случилось. Потом его охватил огонь и стал пожирать лист бумаги.

– Прощай, Мари-Анн.

Сюзетта молилась, чтобы ведьма действительно оставила их в покое.

Объятая пламенем бумага скукожилась, Алекс подошел к Ханне и помог ей сбросить ее с палки, постучав о край медного казана, загудевшего как колокол. Ханна схватила ее, словно желая вернуть портрет. Когда плотный лист бумаги обратился в пепел, девочка тоже постучала палкой о край казана, отозвавшегося похоронным звоном.