Текст книги "Молочные зубы"

– Детский врач сказал, – она наконец моргнула и отвела глаза, – что между не мочь говорить и не хотеть есть некоторая разница. Ханна сегодня еще кое-что сказала.

Девочка прижала к языку зубчики вилки. Потом попыталась представить себе, как выглядели тонкие параллельные полоски торчавшей между ними плоти. Теперь она наблюдала за родителями с усиленным интересом, особенно за папой. Он выглядел так, словно получил удар молнии.

– Она в самом деле говорила? Или только… Что она сказала?

Он повернулся к ней, и Ханна разглядела в его глазах надежду на то, что она скажет что-нибудь и ему. Но для Мари-Анн он не представлял интереса. Папа не понимал, что все только к лучшему.

Мама вздохнула.

– Ханна назвала себя Мари-Анн Дюфоссе, помнишь, я тебя спрашивала? Ведьма, жившая в семнадцатом веке. Вернее, последняя жертва, которую во Франции сожгли на костре как ведьму.

Теперь папа принял такой вид, словно оказался на пинбольной доске. Маленькие серебристые шарики отскакивали от его лица, заставляя переводить глаза с дочери на жену и обратно.

– Она сказала?.. Ты сказала?..

– Я не знаю, что это значит, Алекс. Я не несу чушь и понятия не имею, что… Hon skrammer mig, ibland.

То, что мама попыталась спрятать смысл за шведскими словами, не имело никакого значения. В былые времена папа постоянно говорил дома на шведском. «Порой она меня пугает». Вот что сказала мать. Ханну охватило приятное чувство облегчения. Маленькие рисовые каноэ плыли вниз по реке в ее победоносный животик. Она по-прежнему выигрывала.

– Lilla gumman, ты так сказала маме? Я бы тоже хотел это услышать.

Она пискляво мурлыкала себе под нос мелодию из ее любимого сериала «Звездный путь». Судя по голосу, папа не очень верил маме, хотя это не имело никакого значения. Она ни за что не станет подтверждать мамину правоту, и тогда посмотрим, на чьей он стороне.

– Давай поговорим позже, – сказал папа маме, когда Ханна изобразила рукой странствующий среди звезд «Энтерпрайз».

Мама кивнула. С ее лица не сходило выражение напряженной нервозности.

* * *

На папе были старые спортивные брюки и футболка, которые он называл пижамой, хотя Ханна знала, что он спит полностью раздетый.

Он взял книгу, открыл заложенную страницу, на которой они остановились, и сел рядом с дочерью на кровати. Девочка была настолько взвинчена, что схватила одеяло, накрылась и стала болтать ногами, будто плыла по-собачьи.

– Так, хорошо… «Мои глаза привыкли к темноте. На приклеенных к потолку стикерах мерцали созвездия. Я сосредоточилась на доносившихся до моего слуха звуках: внизу работал телевизор, в ванной чистила зубы старшая сестра. А потом услышала «дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!». Впечатление было такое, будто Ночной Бормотунчик катился на скрипучем, несмазанном велосипеде и ручонкой, напоминавшей леденец на палочке, звонил в крохотный звонок. Я улыбнулась. Но потом послышался автомобильный гудок, и раздался грохот. Погодите, так не пойдет! Я взяла фонарик и свесилась с кровати, надеясь, что с моим Ночным Бормотунчиком все в порядке. Но оказалось, что он не один, с ним были и другие! Когда я впервые повстречала Ручку-Леденец, они, должно быть, спали. Теперь моему взору предстало сразу несколько: один, два, три, четыре, пять. И все совершенно разные! Я тут же успокоилась, будто Ночному Бормотунчику жить без компании под кроватью в лесу моих забытых безделушек было бы одиноко».

В этот момент в комнату вошла мама, наклонилась и поцеловала дочь в лоб.

– Спокойной ночи. Сладких тебе снов. – Мамин поцелуй Ханна стерла тыльной стороной ладони. – Прости, что так все получилось. Я не хотела терять самообладание. И не должна была тебя с такой силой хватать.

Эти слова она сказала Ханне, но потом повернулась к папе и коснулась его плеча кончиками пальцев.

– Мы еще немного почитаем, – произнес он.

Ура! Папа останется с ней! Мама послала ей воздушный поцелуй.

– Я тебя люблю.

После чего ее сдуло будто привидение.

Ханна шлепнула ладошкой по книге, чтобы папа читал дальше.

– Ладно, я знаю, как тебе нравится этот фрагмент… «Ручка-Леденец встал и отряхнул пыль со своих небесно-голубых вязаных шортиков. Похоже, другой Ночной Бормотунчик не справился с управлением кривобокого самолетика с одним-единственным крылом. Я распереживалась за своего друга с ручками-леденцами (на нем не было шлема), но он погнался за своим собратом из самолета (вместо рта у того был кубик для игры в «Монополию»), и вот они уже сцепились и стали друг друга мутузить, молотя ручками и ножками. Я обрадовалась, что они в порядке, и хотела было уже предложить им двигаться в разных секторах, чтобы всем хватало пространства, но в этот момент увидела, что в дальнем углу от меня что-то прячется, и чуть не закричала. Потом откинулась на подушку и сунула в рот простыню».

Ханна закусила край означенной постельной принадлежности и захихикала от предвкушения.

– Это нельзя жевать, – сказал папа, и девочка открыла рот, чтобы он мог вытащить простыню. – «Я сделала глубокий вдох и велела себе храбриться. Мне очень хотелось увидеть то создание с множеством ножек. Кем оно было, другом или врагом? Может, оно собралось напасть на других маленьких существ? Или подползти к моей кровати и наброситься на мою ножку? Я набралась смелости, перевернулась на живот и опять заглянула под кровать. Ручка-Леденец и Летчик-Двоечник, вероятно, помирились и поцеловались. Ночные Бормотунчики выстроились в круг и водили хоровод! Я даже увидела того, который меня напугал, – с множеством ножек, которые представляли собой самые обыкновенные карандаши, как новые, так и обломки, обрамлявшие его головку, будто лепестки цветка».

Ханна взвизгнула, откинула одеяло, схватила фонарик, свесилась и заглянула под кровать, в точности как девочка из книжки. Потом жестом показала папе: ты тоже посмотри. Луч фонарика выхватил из мрака ее сокровища: обрывки бумаги, носок, ленту для волос, заколку, блеклый кошелечек в виде совы, позаимствованный на кухне зажим для пакета, миниатюрного выкрашенного зеленой фосфоресцирующей краской стегозавра, два цветных карандаша противных козявочных оттенков. То, что они пролежали там так долго и мама не забралась под кровать, чтобы устроить дезинфекцию в созданном ею мире, было чудом.

– Хочешь сделать собственного Ночного Бормотунчика? – спросил папа и откинулся на стуле, его лицо растянулось в улыбке, как у розового смайлика.

Ханна кивнула, сердце у нее в груди надулось так, будто собиралось вот-вот лопнуть.

– Очень ловко. Э-э-э… Надо бы оградить это от мамы.

Девочка настолько энергично кивнула, что даже подпрыгнула на коленках.

– В прошлый раз я сказал ей, что ты кое-что задумала, и это закончилось не очень хорошо. Я бы никогда не напечатал мамину фотографию, если бы знал об остальных. Ты поступила плохо, расположив ее рядом со всеми этими покойниками. А если у тебя есть мой пароль, это еще не дает тебе права злоупотреблять преимуществами работы на компьютере.

Ханна села, скрестила ноги, без особого энтузиазма взбила подушку и положила ее на колени.

– Может… я мог бы попросить ее пока здесь не убирать. Мы скажем, что ты можешь сделать это сама. Как думаешь, сработает?

Девочка закусила губу. Висячий замок был бы лучше, но она согласилась. Папа уложил ее обратно в постель и покрыл поцелуями лицо.

– Lilla gumman… Я знаю, ты хочешь иметь друзей. И они у тебя действительно могут появиться – маленькие девочки и мальчики. У меня есть друзья, каждый день мне нравится ездить на работу и встречаться с ними. А потом возвращаться домой и видеть тебя и маму. Это как ходить в школу. Ты отправляешься туда повидаться с друзьями, а потом приходишь обратно домой.

Ханна тряхнула головой и закусила край простыни. Он осторожно вынул ткань у нее изо рта и разгладил.

– Я знаю, тебя это тревожит, новые места поначалу могут даже пугать, но там ты найдешь друзей. Договорились? Проявишь храбрость ради папы?

По правде говоря, она не хотела его разочаровывать, но и объяснить, почему не хочет ходить в школу, тоже не могла. Попыталась кивнуть, но лишь подняла глаза на потолок. Ей хотелось друга, похожего на батат в вязаных небесно-голубых шортиках. Ночного друга. Друга уродливого и надломленного.

Которого, если надоест, можно разобрать на части.

Папа еще трижды поцеловал ее в щеку.

– Jag alskar dig.

Она тоже его любила. Очень-очень-очень.

* * *

У девочки из книжки на потолке сияли приклеенные созвездия, и Ханне хотелось таких же. Может, включить их в список подарков к Хануке? Было бы приятно смотреть на них ночами, если не удается сразу уснуть. Когда она думала о школе, у нее в голове возникали самые разные мысли, одна причудливее другой. На этот раз мама была настроена категорично, и это, похоже, было делом решенным. Ханна подумала о червях, ползающих по гниющему телу кролика, когда-то выглядевшего просто восхитительно, а теперь превратившегося в грязь, запекшуюся кровь, воняющие глазные яблоки и потускневший мех. Все это жрали черви, ням-ням, ням-ням. Потом перед мысленным взором возникла другая картина: армия муравьев, тащивших щедрое угощение. Кусочки хлеба, липкие красные леденцы «тутси попс» и отрубленные пальцы. Все эти образы ее пугали, она понятия не имела, откуда они взялись, и не умела их прогнать, чтобы они оставили ее в покое.

Ханне хотелось, чтобы рядом был папа.

Она знала, что родители, скорее всего, сидели внизу на диване. Лампы горели тусклым светом, погружавшим углы комнаты в полумрак. Порой через пол на второй этаж взлетала пара гневно брошенных слов, когда мама говорила «нет» или папа произносил «так нельзя». Она услышала громкое «Тисдейл», еще более громкое «умственно отсталые», а потом пронзительное, рокочущее «нет, нет и нет, это ужасно».

Ханна на цыпочках вышла в холл и села на верхней ступеньке лестницы, откуда ей все было прекрасно слышно.

– Мы все хотим только одного: определить девочку туда, где бы ее понимали.

Мамин голос звучал очень убедительно. Папа в ответ молчал. Звякнул поставленный на твердую поверхность стакан.

– У них тоже должны быть педагогические стандарты… – сказал он.

– Разумеется.

– …включающие в себя не только жизненные навыки или… Чему бы ни учили на этих занятиях для отсталых, завязывать шнурки на ботинках она умеет.

– Говорю тебе, никакие они не отсталые. Классы в этой школе небольшие, кроме того, там практикуются индивидуальные занятия с учетом специфических нужд каждого ребенка. Но это все равно школа, педагоги там учат детей, а на их сайте написано, что после обучения очень многие ребята в средних классах занимаются вместе с обычными детьми. Не все начинают в одном и том же месте. У Ханны есть свои проблемы, характерные только для нее.

– Нет, я точно знаю, что нет.

Опять стало тихо.

– Может, это и глупо, но мне интересно, – сказал папа, – какой у нее был голос, когда она заговорила? Какое произношение?

– Она говорила… – мама застыла в нерешительности, – … как француженка. И как человек, почти не пользующийся речью. При этом она произнесла все отчетливо, хотя и с акцентом. Ее дикция… Ты бы ею гордился. Превосходная. Она многому научилась.

– Очень умный ребенок.

– Может, даже слишком. Тебе надо было ее в тот момент увидеть. Ты бы сразу все понял. А я, если честно… никогда, никогда бы ее не ударила.

– Я знаю.

Донесся звук поцелуйчиков. Чмоки-чмоки.

– Иногда я думаю… – Мама долго ждала, прежде чем услышала, что думал папа. – Может, самой большой проблемой всегда был я сам. Мне просто не хотелось… Я думал, ей нужно время.

– На первых порах так оно, скорее всего, и было.

– Тебе сообщили, сколько стоит эта школа?

– На сайте о стоимости ничего нет, мне сказали, что это можно будет обсудить завтра.

– Значит, дорого.

– Пожалуй.

– Заплати кредиткой, сколько они ни попросят. На наличном счету у нас не так много денег, но я переведу с какого-нибудь другого.

– Спасибо.

Взрослые говорили об обыденных вещах, причем таким скучным образом, что Ханна чуть не уснула. Но потом мама ахнула, и на какой-то момент в душе Ханны загорелась надежда, что папа решил ее задушить. Родительница захихикала, очень даже живая, потом налетел шквал каких-то шелестящих звуков, однако разговор так и не возобновился.

Ханна стала тихонько съезжать на попе по лестнице. Ниже, потом еще чуть-чуть, пока ее взору наконец не открылось происходящее. Одежда родителей была разбросана на полу. Мама с папой стояли, слившись телами, перед диваном. Их руки носились, будто потерявшиеся домашние питомцы, а рот каждого из них превратился в отвратительную резиновую присоску и шарил по лицу другого. Мари-Анн хотела схватить что-нибудь и поджечь, например, пустить к ним в комнату горящий бумажный самолетик, чтобы от него загорелся диван. Мама могла проглотить папу, а он даже не видел опасности. Бедняжка, он мог умереть из-за собственной тупости.

Родители издавали странные звуки, которые Ханна стала узнавать. Гортанные повизгивания и хриплые ахи. Они поспешно сбросили остатки одежды и остались совершенно голые. Ханна увидела упругий папин зад и мамины груди – острые и будто изготовившиеся к стрельбе. Он подхватил ее на руки, она обвила его ногами, одно быстрое движение, и она уже лежала на диване, а папа – на ней. Потом он засунул в нее свою штуковину, мама застонала, его зад стал ходить вверх-вниз, и на нем от усилий четко обозначились мышцы. Они опять заговорили на этом своем языке взрослых, и теперь до Ханны дошло, что ему сопутствовало.

На миг девочка понадеялась, что папа таким образом убьет маму, потому как выглядело все это просто ужасно, но по мере того, как он колотился об нее, превратившись в поршень, она оживала все больше и больше. Он будто надувал велосипедную шину, возвращая ее в рабочее состояние. На короткое мгновение она испытала к папе ненависть. Он мог бы бросить ее безжизненно лежать на диване, и мама наконец превратилась бы в ржавчину, как их старый трехколесный велосипед, умерший оттого, что его никто не использовал.

Откинув назад голову, мама сжимала его сильные руки, а папа скакал на ней, возвращая к жизни. Он накачивал ее всем, что имел сам, и они сообща издавали звуки, составлявшие собой часть неведомого явления, которое девочка до этого едва понимала, – секса. Странная физика этого процесса порой лишала их слов.

Ханна спряталась в спасительной тени стены, встала на ноги, поднялась к себе и легла в кровать.

У нее будет шанс. Прискорбно, что папа не дал маме зачахнуть и умереть, когда у него была такая возможность. Но, может, ей удастся свести на нет все его усилия по возвращению ее к жизни. В этом могла помочь Мари-Анн, а вскоре вместе с ней явится и дьявол – она читала, что он всегда приходит к своим маленьким ведьмам, – и тогда они станут еще могущественнее. Обретя силу, она сможет воспользоваться преимуществами маминой слабости. Может, мама умрет, уделяя слишком много внимания уборке? К тому же она принимала множество лекарств. Если бы с ними случилось что-нибудь плохое, маме тоже не поздоровилось бы?

А может… Мама всегда носилась со своим внешним видом и сияла каждый раз, когда папа называл ее красивой.

Вот бы она стала уродливее!

Тогда папа наверняка меньше ее любил бы, ей не хотелось бы выходить из дома, а Ханне не пришлось бы идти в эту дурацкую школу.

СЮЗЕТТА

Совсем недавно они занимались сексом с мужем, на небе светило солнышко. Ах, какой прекрасный выдался день, к тому же вскоре они отправятся в «Тисдейл». Отношения с Алексом стали вновь налаживаться, хотя каждый разговор о Ханне оставался постоянным источником недовольства. В первые годы совместной жизни они могли проводить целые дни, сидя бок о бок с альбомами для рисования в руках, молча вбирая в себя красоту растений и разнообразных посетителей в оранжерее Фиппс.

Взявшись за руки, они часами ходили по какому-нибудь музею, гуляли по Фрик-парку или кладбищу. Ночью Сюзетта с Алексом лежали вместе и обсуждали людей в Фиппс, привлекательность тех или иных мест для селфи и групповых фото: перед золотисто-зеленым морским чудовищем, сделанным из какого-то пустынного растения; под замысловатыми и сексуальными стеклянными скульптурами Чихули[22]22
  Дэйл Чихули (род. в 1941 году) – американский художник-стекловар, знаменитый своими сложными с технической точки зрения инсталляциями в стиле энвайронмент.


[Закрыть]. Они могли сравнивать увиденное в музее, поражаясь, что мозг каждого из них совсем иначе трактовал произведения искусства. Кладбище вдохновляло их на разговор о том, во что они верили в этом мире, о том, что их разложившиеся тела, как они надеялись, в один прекрасный день станут частью леса. Они могли не спать всю ночь, говоря друг другу «А помнишь…» или «А ты видела…». Порой их смаривал сон, но потом они просыпались, чтобы насладиться друг другом. Сюзетта с Алексом существовали и дышали в затянувшемся молчании, сменявшемся вспышками изумленного щебетания нос к носу о том, что они вместе, что им выпало жить в согласии и любви.

Она в последний раз потянулась, села и боковым зрением увидела, что на подушке что-то темнеет. Мозг ринулся искать ответы, ничего не понимая, даже когда она прикоснулась к незнакомому предмету, показавшемуся ей человеческими волосами.

Ее волосы?

В этом не было никакого смысла. Несколько лет назад, когда ее пичкали «6-Меркаптопурином» – препаратом, от которого она отказалась как раз потому, что каждый раз в ужасе смотрела, как в раковине кружат пряди, стоило ей тряхнуть головой, – они у нее действительно выпадали. Но сейчас их на подушке лежало слишком много… и слишком ровно… отрезанных.

Сюзетта коснулась левой стороны головы. О боже!

Ханна.

Ханна, сумевшая пробраться в комнату, когда она спала.

Ханна со своими гребаными ножницами.

Сюзетта потащилась в ванную, включила свет и погладила на голове то место, где были срезаны пряди.

Нет! Нет, нет и нет! С левой стороны головы недоставало здоровенной части шевелюры, и если она попытается ее подровнять, то будет выглядеть фриком. Но чтобы устранить нанесенный ей ущерб, надо будет… Сколько же дюймов ей придется обрезать?

Взор застили слезы. Ну почему, почему Ханна была таким маленьким куском дерьма? Сюзетта как наяву услышала слова Алекса о детях и об их неизбежном стремлении хотя бы раз в жизни сделать прическу. Однако свои волосы девочка не обрезала никогда. Сюзетта приложила оттяпанные пряди обратно к голове. Может, подделаться под панка? На одной стороне сбрить волосы, а на другой пусть остаются длинными? Интересно, Алексу это понравится или он от отвращения скорчит гримасу?

– Маленькая дрянь!

Она стянула шевелюру в «конский хвост» и с облегчением увидела, что на лицо свисает лишь несколько вихров, не таких уж коротких. С ними можно будет разобраться позже. Ханна почти зачислена в школу, дома ее скоро не будет.

– Лишь бы спровадить ее с глаз долой, – едва слышно пробормотала Сюзетта.

Потом сжала кулаки. Только бы ее не задушить. Только бы не задушить. Алекс никогда ее не простит, если она сомкнет руки на шее дочери.

Сюзетта села за стол и сжала в кулаке ручку-шприц, чтобы нагреть ее до температуры тела, глядя в пустоту и мечтая о том, чего никогда не будет. Вдруг она подумала, что начинает напоминать мать: неужели она действительно приобретала все больше черт родительницы? Если бы не Алекс, ей было бы проще простого… Внезапно материнский траур, затянувшийся на всю жизнь, обрел в ее глазах смысл. Может, отец был для мамы такой же опорой, как Алекс – для нее самой. Может, его уход оставил в ее душе пустыню, которая со временем только разрасталась, что обязательно случилось бы и с Сюзеттой в отсутствие мужа. Утрата равновесия, набирающий размах упадок физического и душевного здоровья. Она отогнала от себя этот образ, страх перед тем, что с ней может случиться что-то плохое. Алекс понемногу ей уступал. Он, конечно же, не мог переварить безумные слова Ханны, но, по крайней мере, уже не отрицал возможности того, что они слетели с ее губ.

Лекарство в шприце и без того было густым, а в холодильнике застыло еще больше; если его не прогреть и ввести в вязком виде, будет намного больнее. Дожидаясь, когда шприц достигнет нужной температуры, Сюзетта размышляла над вчерашней драмой. Она до сих пор не могла понять, что случилось с Ханной, как ее рука так покраснела и покрылась ужасными синяками. Не трогай ее. Ты не можешь себя контролировать. За прошедшие годы она не раз таскала дочь к машине, когда та брыкалась и орала в приступе ярости после похода по магазинам, но никогда не оставляла свидетельств, выдававших ее временную неспособность сохранять спокойствие в обращении с ребенком, чего от нее требовал Алекс. К счастью, ближе к ночи он опять стал с ней разговаривать и, казалось, даже простил. Его член, по крайней мере, точно зла на нее больше не держал. Ханна оказалась более злопамятной. Неужели девочка изуродовала ее в наказание? Сюзетта услышала на лестнице шаги и тихий скрип ладони, без всякого ритма скользившей по перилам. Она хотела заорать, чтобы Ханна немного подождала, – ей хотелось сделать инъекцию без посторонних глаз – но не могла пойти на такой риск, опасаясь слов, которые хлынут лавиной, если открыть рот. Еще не время. И уж точно не сейчас, когда в голове роятся мысли о ее собственной мести. Ханна тихо подошла ближе. На ней были гольфы с узором в виде обезьянок, джинсовые шорты и футболка, которую ей подарили Мэтт и Саша – партнер Алекса и его жена, – когда вернулись из Ирландии, своей последней туристической поездки, после которой у них родились близнецы. На зеленой майке красовался логотип «Гиннесса» с изображением арфы, они привезли такие не только им, но и всем остальным сотрудникам офиса. Сюзетта даже не станет просить ее переодеться. Что из того, что Ханна отправится в новую школу в футболке? У Сюзетты совершенно не осталось сил, она больше не будет пытаться произвести на кого-либо впечатление. Но надо будет велеть девочке надеть свитер или толстовку с капюшоном, чтобы скрыть заметные синяки на руке.

Она засунула край рубашки в бюстгальтер, разорвала упаковку с проспиртованной салфеткой и энергично протерла ею область слева внизу живота – уколы справа она не делала никогда, даже до последней операции; ей казалось неправильным испытывать в этом месте лишнюю боль. Для подобных целей вполне подошли бы бедра, однако у нее они отличались чрезмерной чувствительностью. Медсестра когда-то предписала ей следовать определенному набору правил, но Сюзетта научилась паре приемов получше. Нарушение правил номер один: каждый укол, с периодичностью в две недели, она делала примерно в одно и то же место. Ханна оперлась грудью о стол и стала смотреть. За долгие годы Сюзетта не раз объясняла ей этот процесс. Как работала ручка-шприц: «Мне никогда не приходится видеть иглу». Как препарат менял ее клетки и препятствовал воспалению на биологическом уровне: «Порой тело атакует само себя». Растолковать это ребенку было непросто: Сюзетта и сама едва в этом разбиралась.

С нижнего конца ручки, которому предстояло вонзиться в ее кожу, она сняла серый колпачок, а с верхнего, где располагался поршень, – красный. Нарушение правил номер два: она никогда не защипывала кожу, как велела медсестра – так препарату приходилось пробиваться в организм сквозь сжатую плоть, и от этого было только больнее. Сегодня она ни о чем с Ханной не говорила, лишь приготовилась, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Потом надавила поршень, вгонявший препарат в ее мышцы, и молча сосчитала до десяти.

Десять секунд. Именно столько укол причинял боль, которая сначала нарастала, потом полыхнула жгучим судорожным пиком и тут же успокоилась.

Сюзетта приложила к ранке чистый ватный тампон, слегка его прижала, потом растерла кожу круговыми движениями, чтобы лекарство скорее разошлось и жжение пошло на убыль.

Ханна разорвала упаковку с пластырем и протянула его матери – порой ей нравилось так делать.

– Думаешь, это компенсирует то, что ты сделала с моими волосами?

В месте укола пузырилось небольшое пятнышко крови. Она налепила на него пластырь и опустила рубашку.

Ханна улыбнулась и потянулась к чрезмерно короткой прядке, свисавшей у мамы с виска. Сюзетта дернулась, не позволив дочери к ней прикоснуться.

– Отвали от меня!

Ханна ухмыльнулась, оскалила верхние зубы и закусила нижнюю губу. Сюзетта испугалась, что не сможет держать себя в руках. Никогда еще вид собственного ребенка не был ей так отвратителен.

– Папа увидит это и поймет, что ты натворила.

Ханна пожала плечами. Сюзетта не могла отделаться от ощущения, что они думают об одном и том же: теперь Алекс ее выгонит. Дочь усматривала в этом победу, в то время как мать боялась, что это уже перебор, такого нельзя было допускать. Нет, Алекс не был пустым человеком, его интерес к ней носил далеко не поверхностный характер, но ее внешность, конечно же, играла не последнюю роль. Порой ее одолевали сомнения относительно того, что она могла предложить ему как женщина, как жена. Сюзетта как минимум была обязана ему своей лучшей попыткой предстать в привлекательном виде, хотя в действительности та представляла собой лишь ширму, призванную отвлечь их от воспоминаний о воняющем из ее живота дерьме. Впрочем, Сюзетта, возможно, лишь старалась убедить себя. Я не омерзительная. Не противная. Защищаясь от Ханны, она приложила ладонь к поврежденной стороне головы.

– Надевай туфельки и свитер. Мы едем в школу.

Она сгребла оставшийся после укола мусор и бросила его в корзину, а использованный шприц сунула в красный контейнер для утилизации острых предметов, который хранила на самом верху, в одном из кухонных шкафчиков.

Ханна обиженно взвыла и сложила руки на груди.

– Давай. Мы обе выглядим хуже некуда. Надевай свои вонючие туфли.

Когда протест девочки сошел на нет, все ее тело обмякло. Она хныкнула и без особого энтузиазма топнула ногой, уронив голову на грудь, и густые волосы рассыпались по ее лицу. Не в состоянии себя сдержать, Сюзетта протянула руку и прикоснулась к ним. Кудри дочери до сих пор оставались мягкими и шелковистыми, будто у младенца. Сюзетта с грустью вспомнила, как в родильной палате все воскликнули, увидев на голове ее девочки черную шевелюру. В другой день она, вероятно, причесала бы дочь, заплела бы две косички или по меньшей мере убрала бы пряди с лица с помощью пары заколок.

Но не сегодня.

Когда они проезжали мимо игровой площадки, Ханна хлопнула по стеклу автомобиля.

– Будешь хорошо себя вести, после разговора в школе мы сюда заедем.

По правде говоря, Сюзетта тоже мечтала провести день в парке, но только без Ханны. Зима выдалась унылая, и вернувшееся солнышко приглашало ее погреться в лучах своего света и тепла. Она повернула на боковую улочку, которая вела в школу, граничившую с Фрик-парком. Ей вспомнились Алекс, осень несколько лет назад и желтые листья, хрустевшие у них под ногами. Он говорил о грибах. Она сосредоточилась на ощущении от его пальцев, сплетенных с ее собственными.

Риджент-сквер представлял собой затейливый квартал с несколькими оживленными торговыми зонами, стоявшими в окружении тихих жилых улочек. Снаружи школа «Тисдейл» выглядела точно так же, как любая другая, перепрофилированная из муниципальной (именно в такой формулировке ее надо будет описать Алексу), и отличалась классической незыблемой архитектурой. Респектабельное здание, призванное давать приют сыновьям и дочерям состоятельных родителей, надеявшихся отдать своих чад в более престижные учебные заведения, но в конечном счете вынужденных согласиться на образование в частном учреждении, слава богу, хоть не по программе помощи мальчикам и девочкам из неблагополучных семей. Здесь принимали детей проблемных и особенных, исключительных в самом плохом отношении, может, даже ребят, действительно страдающих серьезными расстройствами. Некоторые из них справлялись с ранними проблемами интеграции в общество достаточно хорошо для того, чтобы потом перейти в другую школу, порой даже престижную, и Сюзетта хваталась за эту надежду, уповая на то, что Ханну ждет не такое уж мрачное будущее.

Интерьер – полностью переделанный – выглядел ярким и современным. Переступив порог входной двери, они свернули налево и направились в администрацию, следуя указателю. Из класса вынырнула молодая учительница, держа за руку мальчика года на два старше Ханны с ярко-красным шлемом на голове. Она поздоровалась и повела ребенка вверх по лестнице. Девочка посмотрела им вслед, и ее лицо стало пунцовым от злости. Она повернулась и бросила взгляд на мать, в нем читалось обвинение.

– Нет-нет, ты не такая, как он. Тебе не придется носить шлем. Поведенческих нарушений великое множество, и здесь помогают самым разным детям.

Сюзетта говорила с таким видом, будто Ханне крупно повезло, но девочка на эту уловку не купилась.

За их спинами послышались шаги.

– Миссис Дженсен? Я правильно произношу вашу фамилию?

Они остановились, давая бежавшему за ними мужчине возможность их догнать.

– Вообще-то Йенсен…

– Ах да, правильно, вы говорили мне по телефону, я просто не запомнил, в голове отложилось лишь, что не Хенсен. Я как раз тороплюсь на нашу встречу. Меня зовут доктор Гутиэррес.

Они пожали друг другу руки.

– Рада с вами познакомиться.

– Коллеги и родители зовут меня Дэвидом, большинство ребят – мистером Джи. Здравствуй, Ханна. Вы только посмотрите, полная готовность к весне.

Ханна залаяла – гав-гав-гав – и утробно зарычала. Мистер Джи и бровью не повел.

– Я люблю собак, мы с тобой отлично поладим.

Пока они шагали за ним в уставленный комнатными растениями кабинет, Сюзетта никак не могла отделаться от впечатления, что этот мистер Роджерс[23]23
  Фред МакФили Роджерс (1928–2003) – американский педагог и проповедник, автор песен и телеведущий. Снимался в детском сериале «Наш сосед мистер Роджерс».


[Закрыть] – латиноамериканец и, вероятно, гей. Его нельзя было назвать таким уж жеманным, но в мелодике голоса, грации движений, легкости, с которой он носился по Школе Дефективных Детей, что-то такое присутствовало. Он даже вырядился в джемпер с V-образным вырезом и кроссовки, скрипевшие на полированном полу.

С момента встречи с миссис Уэйд – еще одной спокойной и уверенной в себе директрисой – прошло совсем немного времени, и Сюзетте казалось очевидным, что такая работа, как руководить детьми, особенно трудными, лучше всего подходит людям средних лет и старше, успевшим набраться жизненного опыта. Родить ребенка в возрасте двадцати восьми лет было совсем не рано, но представлять, насколько лучшей матерью она стала бы, когда ей стукнет пятьдесят или шестьдесят, немного заглушало ее ненависть к себе, равно как и горечь поражения. До нее вдруг дошло, почему люди так страстно стремятся стать бабушками и дедушками: к этому возрасту они достигают определенного уровня компетентности в обращении с отпрысками или как минимум в большей степени мирятся с собственными недостатками. Даже ее собственная мать с трепетом ждала, когда дочь сделает ее бабушкой. Больше, чем кто-либо, она баловала Ханну игрушками и нарядами, но умерла еще до того, как проблемы девочки заявили о себе.