Текст книги "Молочные зубы"

Девочка кивнула.

В этот момент мама увидела монтаж и неуверенно подошла к мольберту. В ее глазах застыли сотни вопросов.

– Что это?

Когда она пробежалась изумленным взглядом по творению дочери, из горла девочки вырвался пронзительный гортанный смех.

– Ханна, что это?

Мамин взор все быстрее и быстрее скользил по коллажу, охватывая причудливо одетые тела и еще одно, не похожее на другие, – ее собственное, обнаженное, уснувшее смертельным сном.

– Это сделала ты? Ты поэтому меня сфотографировала?

От маминой радости не осталось и следа. Голос родительницы звучал так, будто ее душили.

– Зачем ты так поступила? Здесь предполагается, что я умерла?

Ханна провела большим пальцем по горлу, свесила набок голову и плюхнулась замертво на кровать.

– Это не смешно! Где ты взяла все эти… Какой ужас… Зачем ты это сделала, Ханна? Ханна! Мари-Анн, черт бы тебя побрал!

Девочка вновь села, безмерно счастливая разделить выпавшую ей честь с подругой.

– Что с тобой?

Ханна закинула ногу на ногу и положила руки на коленку. Ангел. Мама заскрежетала зубами и приняла такой вид, словно у нее из горла рвался крик, но по дороге застрял во рту.

Она сорвала коллаж с мольберта. Ее на секунду охватило желание разорвать его пополам, но она сдержалась.

– Думаешь, папе это понравится? Считаешь, он будет тобой гордиться? Я все ему расскажу. О каждом произнесенном тобой долбаном слове, о лае, об этой гадости. Это все гвозди в твой собственный гроб, девочка.

Мама все еще тряслась, но все же высоко подняла голову и вышла из комнаты. Ханна услышала, как она ушла в их с папой спальню и закрыла дверь.

Девочка закусила нижнюю губу. Неужели она ошиблась в расчетах и мама действительно обо всем ему расскажет? Неужели папа на нее рассердится? Представить что-то подобное было трудно.

Ей в голову пришла мысль, замечательная, блестящая идея. Она сбросила желтый хлопчатобумажный кардиган и посмотрела на свои ладони. Потом схватила правой рукой левое запястье и с силой его сдавила. Ногти порозовели, она отпустила руку и увидела оставшиеся на коже белые следы от пальцев. Вскоре они сошли. Но идея все равно была хорошая.

Ханна закрыла дверь в свою комнату. Плевать ей на угрозы; она знала, что мама будет прятаться в своей спальне, пока ей не придется выйти и приготовить ужин, чтобы к приходу папы все выглядело нормально. У Ханны полно времени, чтобы обдумать следующий ход. А если мама начнет нести папе всякую чушь, только лучше.

Колготки должны сработать. Их было много, они лежали в шкафу аккуратной стопкой, сложенные в определенной цветовой последовательности. Она взяла пару эластичных белых, обернула их вокруг предплечья в виде жгута и потянула за концы что было сил. Ханна все тянула и тянула, напрягаясь и прилагая усилия, даже когда ее несчастная ручка побелела и стала неметь.

СЮЗЕТТА

Свернувшись прямо в одежде в сухом лоне ванны, она по-прежнему могла видеть коллаж – и его отражение. Для этого было достаточно лишь чуточку повернуть голову. Сюзетта прислонила его к столу в ванной так, чтобы он отражался в зеркале. Зачем она оставила его здесь? Чтобы он над ней издевался? Сюзетта потянулась, схватила пушистое белое полотенце, свернула из него подушку и приготовилась ждать. Когда она скользнула ниже, зеркало и безумное произведение искусства Ханны пропали из виду. Но ее не покидало ощущение, что она теряет под ногами почву, пятится назад и становится тем, кем никогда не хотела быть, – жалкой личностью, которой, чтобы сделать следующий шаг, обязательно нужен кто-то еще. Наступила очередь Алекса, теперь он должен что-то предпринять. Она надеялась, что все получится лучше, чем в те времена, когда она нуждалась в помощи матери.

К девятнадцати годам она привыкла сама ездить на автобусе в Окленд на прием к врачам, даже в кабинет хирурга. Время от времени открытая рана у нее на животе начинала заживать. Проблема лишь в том, что она никогда не затягивалась изнутри. Фистуле по-прежнему требовался дренаж и выход наружу через кожу. Доктор вводил ей какой-то местный анестетик, от которого кожа немела. Боль ощущалась как укус пчелиного жала, обжигающего и острого. В действительности Сюзетта не знала, что он делал, и была слишком напугана, чтобы спросить. После двух лет медицинского кошмара (годы, когда она мучилась, но не обращалась к врачу, для удобства в расчет не шли) она уже не пыталась разбираться, кто и что с ней делает. Всякое бывало. Потом она страдала от последствий. Когда кожа теряла чувствительность, врач вонзал скальпель в затягивавшуюся рану и возвращал ее в состояние зияющего зева.

Если по правде, то боли почти не было. После первой операции по обеспечению дренажа с нервными окончаниями вокруг разреза, должно быть, что-то случилось. В больнице, меняя повязки, ей каждый раз кололи морфин. И то, что она ничего не чувствовала, было благословением, в противном случае процесс набивания в рану хлопчатобумажных перевязочных материалов обернулся бы годами мучительных страданий.

Поэтому она безропотно позволяла ему ее вскрыть, после чего он засовывал в рану специальный тампон и накладывал повязку. Она ходила повсюду как в тумане, привыкла жить затворницей, не тревожилась и не удивлялась, когда в автобусе у нее сквозь бинты сочилась кровь. По дороге от остановки домой кровь пропитывала футболку и стекала за пояс джинсов. У них в гостиной хранился запас специальных тампонов, дважды в день она ложилась на диван, и мать меняла ей повязку. Сделать все сама Сюзетта не могла – она помогала тем, что открывала пальцами разрез – но оно и к лучшему, потому что ей хотя бы никогда не приходилось смотреть на свою рассеченную плоть и видеть, сколь глубока рана, ведь одна мысль об этом вызывала у нее тошноту. У них была больничная посудина, которую пациентам дают, когда их тошнит, набитая всевозможными медицинскими принадлежностями: банками стерильных перевязочных материалов, лейкопластырем, ножницами, пинцетами. Но однажды, когда у Сюзетты пошла кровь, она не смогла найти ни одного тампона. Вечерело. Если бы ей повезло, мать, возможно, проголодалась бы и встала бы с постели.

– Мам!

– Что?

– У меня кровь идет. У нас закончились тампоны.

– Я скоро приду, – простонала та, даже не повернувшись на другой бок и не открыв глаз.

Сюзетта сняла испачканную одежду, надела другую и приложила к кровоточившей ране гигиеническую прокладку, чрезвычайно гордясь своей находчивостью. Потом взяла альбом для рисования, села в своей комнате и стала ждать. В голове роились самые мрачные мысли. Мать проспала еще час.

А когда вернулась из магазина со всем необходимым, Сюзетта снова лежала на диване беспомощной пациенткой. Когда родительница убрала гигиеническую прокладку, из раны хлынул поток темной, почти черной крови. Мать поморщилась, что было для нее совсем не характерно. На зияющую рану ушла почти целая банка бинтов, которые она осторожно запихивала в чувствительную плоть хирургическим пинцетом. Ближе к концу процедура стала тяжким испытанием скорее для нее, чем для Сюзетты, которая этому обрадовалась.

На следующий день мать снова повезла ее в Окленд, но не на прием к врачу, а чтобы сделать приятное. Иногда она действительно так поступала – без лишних слов приносила извинения в виде походов по магазинам. Благодаря этому Сюзетта понимала: мать знала, как важно для нее рисовать и мечтать. Она позволяла дочери выбирать в магазине для художников все, что той хотелось. Профессиональные карандаши высокого качества. Альбомы для рисования различных форматов и текстур. Потом они переходили улицу и шли обедать в «Алибабу», их любимый сирийский ресторан. Сюзетта брала пирог с сыром и пробовала несколько салатов и гарниров из обильного маминого заказа. Ее всегда интересовало, походили ли они на обычных мать и дочь в те дни, когда вместе куда-нибудь выбирались? Или окружающие замечали, что родительница никогда не смотрит ей в глаза и не стремится начать разговор? На фоне материнского молчания Сюзетте не оставалось ничего другого, кроме как возвращаться к мыслям, занимавшим ее день и ночь. Из чего был соткан мамин мир – из живых фантазий или нескончаемых сожалений? Даже в пучине собственных страданий Сюзетта неизменно жалела мать.

Оттолкнувшись ногами, она поднялась над бортиками ванны, словно перископ. Потом напрягла зрение и оценила все достоинства творения дочери: фотографии были аккуратно вырезаны, гармонично расположены и тщательно приклеены. Может, ей надо было лишь поздравить дочь с хорошо сделанной работой, а не разваливаться на куски?

Она энергично выпрыгнула из ванны, пыхтя от раздражения.

– Я взрослый человек!

Потом схватила полотенце, аккуратно его свернула и положила обратно на полку. Ханна – всего лишь ребенок и не может по-настоящему ее задеть. И даже если дочь когда-либо впадет в агрессию, у нее будет возможность ее одолеть. Поэтому дуться в ванной просто смешно.

– Я взрослый человек, – опять сказала она себе. – Я ее мать, а она моя дочь.

Хотя ее телефон остался внизу, она точно знала, что надо делать: снять сделанный Ханной коллаж и отправить его Алексу. Сюзетта сунула его под мышку и вышла из ванной, направляясь к лестнице, но потом вернулась и подошла к закрытой двери в комнату девочки, борясь с целой вереницей порывов. Она сжала кулак и чуть было не постучалась, но потом выражение ее лица стало злым, и она отвела кулак назад с таким видом, будто хотела кого-то ударить. После чего выдохнула, почувствовав, что гнев улетучился, и тяжело опустила руку.

Сюзетта годами мучилась от боли в своей комнате. Мысль о том, что Ханне плохо, что она одинока и не может выразить свои истинные потребности, была ей невыносима.

Она опустила взгляд на гротескное лицо, которое Ханна приклеила рядом с ее собственным: лик женщины с болезненным, полуразложившимся телом. Форма ее черепа явственно проглядывала из-под кожи, туго обтягивавшей костлявый нос и скулы. Беспокойство Сюзетты улеглось. Она напомнила себе, что помогала дочери: школа «Тисдейл» специализируется на работе с детьми со специфическими потребностями. Вот пусть они теперь и думают.

Ее телефон лежал на кухонной стойке, там, где она его оставила. Сюзетта бросила шедевр Ханны на пол, встала над ним и навела камеру, чтобы весь коллаж вошел в кадр. Но потом передумала и сфокусировала ее на своем собственном снимке, сделанном, когда она спала, и гротескной женщине, чтобы на маленьком экране не потерялась суть. Потом набрала сообщение:

Вот что твоя дочь сделала с моей фоткой. Смастерила коллаж из покойников. Нам надо поговорить.

Потом нажала на кнопку «Отправить», отложила телефон и проверила, разморозился ли в холодильнике лосось. Ей, по правде говоря, эта рыба не нравилась, но ее больше всего на свете любил Алекс. Она приготовит мужу с дочерью салат из микрозелени[16]16
  Микрозелень – молодая ботва растений, используемая как в пищу, так и для украшения блюд.


[Закрыть], но сама съест совсем чуть-чуть.

Сюзетта решала, чем бы сдобрить коричневый рис, который собиралась приготовить для себя, и в этот момент позвонил Алекс.

– Привет.

– Привьет.

– Фотографию получил? – спросила она.

– Да… Это сделала Ханна?

– Ага, красиво, правда? Послушай, мне нужно с тобой кое-что обсудить, и думаю, что это лучше сделать лично. Ты не мог бы приехать домой?

За его молчанием ей послышалось невысказанное «нет».

– У нас сейчас в самом разгаре fika[17]17
  Fika – шведская традиция делать перерыв в работе, чтобы выпить кофе.


[Закрыть].

Сюзетта закатила глаза. Порой Алекс, казалось, слишком уж чтил свои шведские традиции. Устраивать для коллег совместный перерыв, чтобы выпить кофе и съесть булочку, конечно же, здорово, очаровательно и в высшей степени цивилизованно, но ради этого ему вряд ли обязательно оставаться на работе.

– Отлично, значит, никто не будет возражать, если ты уйдешь.

– Для нас это единственная за весь день возможность обсудить работу.

Сюзетта опять закатила глаза. Его персонал – самый дружный, эмоциональный и сплоченный коллектив из всех когда-либо существовавших – был совсем немногочисленный, и в компании царил дух товарищества. Сюзетта понимала, в чем дело; он не желал отказываться от выпечки.

– Алекс, прошу тебя. Вспомни, что ты сказал сегодня утром. Мы должны поговорить о Ханне и школе.

Они говорили по телефону, но она чуть ли не видела вживую, как он с вожделением смотрит на только что приготовленный кофе и поднос с вкусняшками, доставлявшимися каждый день из соседней булочной.

– Доедай свою сдобу и поезжай домой.

– Tack[18]18
  Tack (швед.) – спасибо, пожалуйста, хорошо.


[Закрыть], älskling.

В голосе мужа Сюзетта уловила улыбку. Его поведение показалось ей инфантильным, но он, по крайней мере, поедет домой. Алекс, похоже, надеялся избежать нового конфликта, особенно теперь, когда после их непростого разговора утром прошло совсем немного времени. Но, может, и она сумеет смягчить свои правила относительно десерта. Сладости у них в доме появлялись только на праздники, хотя муж старался устраивать их как можно чаще. Сюзетта, как и ее мать-еврейка, не любила торжеств. Та родилась в семье, где в иудейскую школу отдавали только мальчиков, и поэтому так и не выучила молитвы, произносимые во время праздников и ритуалов. Бабушка и дедушка по материнской линии – Сюзетта едва их знала – полагали, что ее мать выйдет замуж за еврея, который поведет их вперед в соответствии с традициями иудаизма, но она выбрала себе гоя. Причем гоя хилого и с больным сердцем. Родственники со стороны мамы соблюдали дистанцию, а после смерти папы и вовсе исчезли.

Сюзетта до сих пор помнила, как в четырехлетнем возрасте видела отца, завернутого в белый муслин, похожего на мумию, чудовище. Окружающие плакали, но она не испытывала тоски, один только страх. Однако для бабушки и дедушки со стороны матери это стало последним, высшим оскорблением: муслин являлся иудейской традицией. Для ее родителей это было святотатством. Отца похоронили в Хомвуде[19]19
  Хомвуд – район Питтсбурга, населенный преимущественно афроамериканцами.


[Закрыть], даже не на еврейском кладбище. Когда его опускали в могилу, мать Сюзетты истерически зарыдала, упала на колени и чуть было сама не рухнула в яму. Глядя на этот момент глазами взрослого человека, Сюзетта допускала, что какая-та часть маминого естества вместе с отцом ушла под землю, а потом так больше и не возродилась к жизни.

Алекс, может, и усердствовал сверх меры, но ему нравилось по любому поводу устраивать торжества. Он накупил книг об иудейских праздниках, которые они чествовали наряду с их собственными версиями христианских дат и его любимыми шведскими, такими как День летнего солнцестояния. У них даже была своя Вальпургиева ночь, которую они отмечали через две недели после. Устроить костер на заднем дворе у них возможности не было, но они ставили медный казан, разводили огонь и распевали песню, приглашая весну. Пекарь из Сюзетты был неважный, но каждый год 4 октября они отмечали Kanel-bullens Dag[20]20
  Kanelbullar – сдобные булочки с корицей.


[Закрыть] – День булочек с корицей, которые она пекла по освященному веками рецепту своей свекрови Товы. Возможно, ей следовало баловать близких не только фруктами в шоколаде, орешками или мороженым без содержания молока. В основном они отдавали предпочтение здоровой пище и наверняка обрадовались бы, если бы она научилась печь. Сюзетта и сама любила печенье с шоколадной крошкой.

Вдруг она без труда представила, как в один прекрасный день они могут располнеть, если Алекс станет проводить меньше времени в спортзале, а она не устоит перед соблазном пончиков, кексиков и колечек жареного лука, которые, по иронии судьбы, переваривались значительно легче сырых овощей, пророщенных зерен и другой здоровой пищи. Она давно убедилась, что становиться вегетарианкой ей не стоит; один-единственный апельсин, съеденный зимой с веселым чавканьем, причинил ей нестерпимую боль и заставил вновь пройти медицинское обследование. Именно тогда врачи поняли, какой опасный характер приобрело сужение в ее кишечнике. Порой она боролась с собой, негодующе глядя, как близкие едят приготовленное ею мясо. Есть и ходить в туалет для большинства представлялось чем-то самим собой разумеющимся. Никто не задумывался, что его кишечник делает все не так, запарывая на корню процесс пищеварения. Она не могла сказать Алексу, какой обманутой порой себя чувствовала и как им завидовала. Сюзетта выглядела здоровой и мирилась со своей псевдонормальностью.

Она опять тихонько поднялась наверх и сунула в стиральную машину несколько полотенец, чтобы выстирать их в горячей воде. Звуки стирки, ритмичные встряхивания, вид пены всегда ее успокаивали. Она положила руку на машину и застыла, вбирая в себя ее почти океанские вибрации.

В алькове прачечной ее увидела Ханна, вышедшая из своей комнаты. Она думала, что девочка переоденется во что-нибудь более удобное, легинсы и футболку, которые ей так нравились, однако на ней по-прежнему были юбочка и кардиган, в которых она утром ездила в школу. Дочь подняла на нее глаза с выражением лица, которое, как было известно Сюзетте, означало: «Мне скучно».

– Можешь немного поиграть на улице. День сегодня хороший.

Ханна скривила рожицу, явно взвешивая преимущества подобного предложения, но потом подняла на маму глаза, в которых читалась некоторая надежда на что-то еще.

– Ты знаешь, что я до сих пор на тебя сержусь. За ту фотографию. Хотя должна признать, что выполнила ты ее прекрасно.

В знак согласия Ханна резко кивнула головой.

– Ты умная и способная девочка…

Дочь протянула руку и положила на стиральную машину – в точности как мать. Сюзетта увидела на ее лице вопрос.

– Мне нравится ощущение этих вибраций. В один прекрасный день… Сейчас тебе в это трудно поверить… Мне жаль, если ты боишься, но когда пойдешь в школу…

Девочка злобно рявкнула.

– …все станет намного лучше. Как для нас, так и для тебя.

Ханна визжала и рычала, с каждым мгновением свирепея все больше и больше. Сюзетта с безразличным видом стояла перед ней, не проявляя к ее выходкам видимого интереса.

– Надо было взять с собой телефон и все это снять, а потом предъявить папе лишнее доказательство того, кем ты являешься на самом деле.

Ханна прекратила выть, но вперила в мать ненавидящий взор. Потом дернула головой, двинулась на Сюзетту и как можно шире открыла рот.

Мама отдернула руку, которая могла пострадать, а другую инстинктивно положила дочери на лоб, не подпуская ее к себе.

– Кусаться нельзя! Ты прекрасно это знаешь!

Ханна щелкнула зубами, но схватила только воздух и отчаянно завертела головой, пытаясь преодолеть сопротивление руки, которую мать выставила в защиту.

– Прекрати!

Из горла девочки вырывалось утробное рычание: яростный, грозный хрип. Ханна схватила Сюзетту за руку, применив новую тактику, чтобы подобраться ближе и укусить.

Мать отпрыгнула в сторону и замахала руками, пытаясь отогнать ее, как назойливую муху.

– Ханна! Ах ты, гребаная маленькая…

Сюзетта чувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы в случае необходимости ее одолеть. Но боялась ошибиться и того, что дочери все же удастся вонзить в нее свои зубы. Ей вспомнилась гулявшая по Интернету страшилка о какой-то женщине и ее собаке. Однажды вечером дама перебрала спиртного и отрубилась, а пес, взявшись облизывать ее, чтобы разбудить, разволновался и не смог остановиться. Женщина лежала без сознания, а он все лизал ее и лизал. Вскоре ее кожа стала шершавой, а на носу выступила кровь, от которой животное возбудилось и в итоге обглодало ей лицо.

Она будто наяву чувствовала, как зубы Ханны вгрызаются ей в кожу и вырывают длинную окровавленную полоску плоти. Девочка-собака напирала на нее, а она пятилась, отбиваясь руками.

– Прекрати! – снова и снова кричала Сюзетта. – Рано или поздно ты окажешься в вонючем сумасшедшем доме! Тебе этого хочется?

Девочка-собака исчезла так же молниеносно, как и появилась. Сюзетта старалась унять сбивчивое, сдавленное от слез дыхание. Сердце в груди могло в любой момент остановиться. С языка готово было сорваться слово «ненавижу», хотя вслух она его так и не произнесла.

– Почему ты со мной так поступаешь?

Хрупкие плечи дочери опали, голова немного склонилась направо, и лицо приняло чуть ли не грустное выражение.

– Je suis Marie-Anne. Je m’appelle Marie-Anne![21]21
  Je suis Marie-Anne. Je m’appelle Marie-Anne! (фр.) – Я Мари-Анн. Меня зовут Мари-Анн!


[Закрыть]

В голосе девочки, умолявшем ее понять, была бездна отчаяния. К тому же Сюзетте показалось, что она говорила с идеальным французским произношением. Но что она могла знать, кроме нескольких слов из компьютерной игры, в которую отказывалась играть? Немыслимо.

Они несколько мгновений противостояли друг другу, пока Сюзетта не схватила дочь за руку. Потом с силой ее сжала и потащила вниз по лестнице. Ханна пыталась вырваться, хваталась за державшие ее мертвой хваткой мамины пальцы, но та отстаивала свое превосходство в силе и весе.

Вниз по ступенькам. Через гостиную. Сюзетта открыла дверь, ведущую в их огороженный сад, и практически вышвырнула девочку наружу.

– Иди играй!

Потом захлопнула створку и закрыла замок. Ханна злобно глянула на нее через стекло, дернула дверь и убедилась, что ее не открыть. Но ничуть не расстроилась, уперла руки в бока и вышла во двор, словно королева Мне-Все-Нипочем.

Сюзетта сделала несколько судорожных вдохов с видом быка, раздумывающего, не броситься ли в атаку. Потом щелкнула замком и высунула наружу голову.

– Я не спущу с тебя глаз! А с минуты на минуту домой вернется папа!

Ханна повернулась, окинула ее взглядом, пожала плечами и направилась к тайнику с игрушками, которые хранились в ящике рядом с домом. Сюзетта вновь закрыла дверь и заперла ее на замок.

Она могла убить Ханну.

Нет, не могла.

Могла.

Никогда.

Могла бы.

Желание порвать человека на куски она испытала только раз, один-единственный раз в жизни. Оно длилось лишь короткий миг. Однажды, в шестом классе, костлявый Айра Блюменфельд решил, что будет забавно до прихода учительницы рисования отхватить ножницами дюйм ее волос. Он что, думал ее рассмешить? Или, может, повеселить других ребят? С Айрой у нее были приятельские отношения, тогда она еще не болела и у нее были друзья. Но в душе вспыхнул гнев. Может, из-за того, что мать однажды кустарно искромсала ей волосы, поленившись сводить к парикмахеру? Как бы то ни было, Сюзетта схватила костлявого Айру руками за шею и швырнула его чуть ли не через всю комнату.

От потрясенного взгляда на его лице ее гнев улетучился, и потом она долгие годы не могла ничего понять, терзаясь от чувства вины за тот прилив агрессии. И вот теперь испытала его вновь.

По ту сторону стекла Ханне будет безопаснее.

Надев верные резиновые перчатки, она взяла чистую тряпку, средство для мытья окон и протерла стеклянную стену. Ханна немного покрутила во дворе обруч, обмениваясь с ней настороженными взглядами. Теперь хулахуп одиноко валялся на земле, а девочка стояла по ту сторону стекла, медленно сдвигаясь вслед за Сюзеттой, которая брызгала жидкость, терла, делала шаг вправо, потом опять брызгала и терла. Она не без радости могла брызнуть жидкость Ханне в лицо, не причинив в действительности никакого вреда. Но ее не отпускало чувство разочарования, ведь сколько бы она ни старалась, сколько бы ни терла, дочь все равно не исчезнет вместе с пылью и жирными пятнами.

Сюзетта еще не услышала звука открывшейся у нее за спиной двери, но все поняла по лицу Ханны: Алекс вернулся домой. Девочка широко улыбнулась, глаза ее загорелись, она ринулась к двери и с силой ее дернула, но открыть не смогла. Сюзетта стащила перчатки и встретила мужа посреди комнаты. Когда они поцеловались, Ханна забарабанила по двери.

– Не стучи по стеклу, lilla gumman, – крикнул он ей.

Дочь яростно дернула дверь, и он все понял.

– Ты что, ее закрыла?

– Да. С Ханной все в порядке. Давай просто поговорим, а она поиграет на улице…

– Но она хочет войти.

Он прошмыгнул мимо Сюзетты и открыл дверь.

– …Алекс, пожалуйста, мы не сможем поговорить, если она…

Ханна бросилась папе на шею, и Сюзетта проглотила последние слова своей взволнованной просьбы. Для нее было полным разгромом видеть, как он стоит на коленях, а она, сама нежность, обнимает его и целует в щеку. Что он такого сделал, что она относится к нему так хорошо? Чем заслужил любовь дочери? Алекс буквально трясся над ней, Ханна хихикала.

– Как поживает моя маленькая непоседа?

Услышав этот вопрос, Ханна бросила на Сюзетту кроткий, испуганный взор и повернулась обратно к отцу. Потом поморщилась, будто ей было больно, и закатала на левой руке рукав свитера.

Сюзетта не видела толком, что она ему показала, но на лице Алекса отразился ужас, и он повернулся к ней.

– Что это?

Она почувствовала, как в том сокровенном уголке души, который мог размягчиться, дать сбой и порушить все ее равновесие, стал зреть страх.

– Твоя работа? – спросил он.

– Что?

Она подошла ближе, и Ханна, надув губы, протянула руку.

Ее деликатную кожу уродовали четыре пронзительные красные полосы, уже начавшие синеть.

Сюзетта ахнула, обеспокоенная повреждениями дочери. И поняла, что они оба смотрели на нее, выносили приговор, вели на виселицу и кивали палачу выбить из-под нее табурет. Она качалась перед ними, дергая ногами, не в состоянии взмолиться сохранить ей жизнь.

– Я не…

По их лицам она прочла: они ей не верили.

Неужели эти отметины оставила она? Когда тащила Ханну вниз по лестнице, а потом через комнату? Вряд ли она схватила ее с такой силой. Да и продолжалось это не более минуты. Как она могла причинить своему ребенку такой вред?

– Алекс, клянусь…

Ханна показывала на нее, но смотрела на отца. Его лицо полыхало огнем. Нет, она не привела ее на виселицу, а поступила еще хуже – собрала хворост и самолично подожгла спичку.

Сюзетта покачала головой.

– Ты понятия не имеешь, что она тут вытворяла! Пыталась на меня наброситься и вонзить зубы. Рычала, кусалась…

– Lilla gumman, поднимись к себе комнату, пока мы поговорим с твоей матерью.

– Я только взяла ее за руку, это не могло… Я не…

Она попыталась осторожно взять предплечье и внимательнее его рассмотреть, но Ханна не далась.

– Я приложу лед.

Она бросилась к морозильнику, зная, что муж мечет ей в спину шаровые молнии.

– Клянусь, Алекс… Я не знаю, что случилось.

Она завернула многоразовый контейнер для льда в кухонное полотенце и протянула его Ханне, но муж взял его сам, нежно приложил к опухшей руке дочери, подхватил ее на руки и отнес наверх.

– Его надо прикладывать всего на несколько минут, иначе не миновать переохлаждения! – крикнула она ему вслед.

Но он не желал ее слушать.

– И проследи за тем, чтобы между контейнером и кожей был достаточный слой ткани…

– Все будет нормально.

Он исчез, даже не взглянув на нее. От его осуждения комната будто ходила ходуном.

Сюзетта прижала к губам пальцы и на какой-то миг забыла, как дышать.

Неужели это ее рук дело?

Она была уверена, что нет.

Почти уверена.

Совершенно уверена.

Уверенность дала трещину, и на нее лавиной хлынули сомнения.

Она не могла вспомнить.

Что она сделала со своей дочерью в тот момент, когда ее разум затмила ненависть? Ничего.

Ханне она не сделала ничего.

Это все Мари-Анн Дюфоссе. Вот в ком была проблема.

В этой гребаной маленькой французской ведьме.

ХАННА

Ужин выдался странный. Подозрительного вида рыба, мама с папой и стена между ними – потолще садовой стеклянной перегородки, которая сегодня отделяла ее от мамы. Папа уплетал рыбу, как голодный медведь, мама же клевала свою порцию с таким видом, будто розовое мясо представляло собой человечину.

– Думаю, нам надо поговорить о случившемся, – сказала она трагическим, карикатурным голосом, – о том, что ему предшествовало…

– Не при Ханне.

Девочка тут же заинтересовалась и оживилась. Все вышло даже лучше, чем предполагалось, и в действительности она совсем не возражала, если они хотели о ней поговорить. Это было бы сродни просмотру какой-нибудь замечательной игры наподобие той, что папа называл футболом, где игроки как угорелые носились туда-сюда, гоняясь и нанося удары по мячу, который наверняка взорвался бы, доведись ему слишком долго оставаться в неподвижном состоянии.

– Это имеет к Ханне прямое отношение…

Мама подперла рукой щеку, и папа сердито на нее посмотрел. Ее голова казалась достаточно тяжелой для того, чтобы от ее веса сломалось запястье.

Ханна подавила желание улыбнуться. Она ела рис, по одному зернышку зараз, запихивая их между зубчиками вилки. В общей сложности пятьдесят два зернышка. Мама без конца поглядывала на папу, однако для него интерес представляла только тарелка с едой. Он положил себе еще одну порцию салата.

– В «Саннибридж» ее не приняли, – сообщила в повисшей тишине мама.

Он так и не поднял головы и лишь кинул мимолетный взгляд, полный злобы.

– Поговорим потом.

– Ты не знаешь, почему? А вот Ханна знает, так что избегать этого разговора при ней нет никакого смысла. Мне хотелось бы, чтобы она сама тебе рассказала. Или показала…

– Сюзетта…

– …как талантливо ей удается копировать злющих псов. Ты не могла бы для папы немного полаять? Это же ведь вошло у тебя в привычку.

Ханна не возражала, чтобы они говорили о ней, но совершенно не хотела, чтобы мама говорила с ней. Она понаблюдала за тем, как папа ел зелень, складывая каждый торчавший листик или веточку, накалывая их на вилку и отправляя в открытый рот. То же самое стала делать и она сама.

– Мне не нравится тон, которым ты говоришь о нашей дочери, – заметил он.

– Она не ребенок и должна нести ответственность за свои поступки. А ты даже понятия не имеешь, что она вытворяет. Девочка обладает многими талантами и знает, какую гадость нужно сделать, чтобы ее не приняли в школу или чтобы надолго там не задержаться. Знает, как распечатывать фотографии из Интернета. Знает, как искать в Сети информацию. И все это на твоем компьютере.

– Но сейчас каждый должен уметь это делать.

Когда мама услышала такой ответ, у нее отвисла челюсть. Папа немного смутился.

– Компьютеры и все такое прочее. Это век, в котором мы живем.

– Чтобы напугать директрису школы «Саннибридж», она стала лаять как собака.

Папа отложил вилку и устремил на Ханну долгий взгляд, но та не захотела посмотреть ему в глаза. И сосредоточилась на рисе – по зернышку зараз. На вилку. Потом в рот. Наконец папа повернулся к маме.

– Именно поэтому мы с тобой говорили… кое о чем другом…

Он попытался подать маме без слов какой-то знак, и Ханну это разозлило. Родительница тоже не выглядела чересчур счастливой.

– Ты же знаешь, я жду отмашки от нашей страховой компании…

– Не стоит. Мы вполне можем себе это позволить.

– Миссис Уэйд, директриса, помогла мне связаться со школой «Тисдейл», и на завтра нам назначили встречу. Это учебное заведение специализируется на таких детях, как Ханна.

Девочка испуганно посмотрела на нее. На каких детях? Которые учатся на ведьм?

– Что это значит? – спросил папа, и в его голосе прогрохотала угроза.

Мама долго ему не отвечала. Они с папой скрестили взгляды, острые, как лазерные лучи, пытаясь одними лишь мыслями высосать друг у друга мозги.