Текст книги "Их глаза видели Бога. Роман о любви и надежде"

Последний разговор с Фиби порождает сомнения в значимости устной речи и доказывает правоту Элис Уокер, которая утверждала, что женское молчание может быть осознанным и полезным:

«Конечно, разговоры мало что значат, когда ты не можешь сделать ничего другого… Фиби, нужно пойти туда, чтобы понять это… Ни твой папа, ни твоя мама и никто другой не смогут рассказать и показать тебе. Две вещи каждый должен сделать сам. Каждый должен пойти к Богу, и каждый должен сам разобраться в жизни».

Речь мужчин в романе практически лишена какого‑то превосходства. Мужчины почти не показаны в процессе развития. Их речь – или игра, или метод утверждения силы. Жизнь Джени – это опыт отношений. Хотя Джоди, Кекс и другие мужчины – персонажи статичные, Джени и Фиби задумываются о собственной внутренней жизни, потому что это место развития.

Если изучение романа чему‑то нас и учит, то это тому, что книга эта глубокая и сложная и каждое поколение читателей будет открывать в ней что‑то новое. Если мы защищали роман и не хотели подвергать его литературному анализу в первые годы после его возрождения, то только потому, что это была наша любимая книга. Мы открывали в ней собственный опыт, собственную речь, собственную историю. В 1989 году я задалась новыми вопросами. Я задумалась над двойственным отношением Херстон к своей героине, над некритическим изображением насилия по отношению к женщинам, над тем, что мужчины подавляют голос Джени даже там, где говорится о ее внутреннем росте. Херстон не предлагает нам однозначно героическую женщину. Она подталкивает Джени на путь самостоятельности, самореализации и независимости, но в то же время делает ее романтической героиней, объектом желания Кекса. Порой она настолько покоряется величественному Кексу, что даже ее собственная внутренняя жизнь больше говорит о нем, чем о ней. Роман показывает нам женщину-писателя, которая решает проблему изображения внутреннего развития героини – а в 1937 году было очень нелегко создать женский образ такой силы и отваги.

Поскольку с 1978 года роман широко доступен, каждый год у него появляются тысячи новых читателей. Его изучают в американских колледжах. Его доступность и популярность привела к активному его изучению в течение последних двух лет. Но я хочу вспомнить историю, которая привела к возрождению романа – особенно коллективный дух 60–70‑х годов, когда началось активное политическое движение за возрождение интереса к утерянным книгам афроамериканских писательниц. В случае «Их глаз…» возникает красивая симметрия между текстом и контекстом: «Их глаза…» – это утверждение и торжество черной культуры, и именно это пробудило новый интерес к роману. Джени рассказывает свою историю подруге, Фиби, и это напоминает мне всех читательниц, которые открывали в ее истории собственную и передавали ее друг другу. Роман показывает женщину, которая смело меняет и определяет по-новому мужской канон, и его читательницы, которые, как и Джени, обрели свой голос в литературном мире, продолжают менять этот канон, отстаивая свое достойное место в нем.

Глава 1

Далекие корабли, на которые мечтает взойти каждый мужчина. К некоторым они приходят с приливом. Для других они постоянно маячат на горизонте, никогда не скрываясь из виду и никогда не приставая к берегу, пока Следящий не отведет свой уставший взор, а Время высмеет его мечты, послав ему смерть. Такова жизнь мужчин.

Женщины забывают все то, чего не хотят помнить, и помнят все, чего не хотят забывать. Мечта – это истина. И они действуют и поступают в соответствии с ней.

В начале этой книги была женщина, и она вернулась, похоронив мертвых. Не тех, кто болел и умирал в окружении друзей. Она вернулась, похоронив мокрых и раздутых; умерших неожиданно, с широко раскрытыми в осуждении глазами.

Все смотрели, как она вернулась, потому что было это на закате. Солнце село, но оставило свой след на небе. В это время все сидят на крылечках у дороги. В это время все слушают и обсуждают. Весь день люди были безъязыкими, глухими и слепыми вещами. Их место занимали мулы и другие животные. Но когда солнце и начальники скрылись, «тела» снова стали сильными и человечными. Люди стали повелителями звуков и малых вещей. Целые народы говорили их ртами. Они сидели и судили.

Они заметили женщину, которая заставила их вспомнить зависть, хранимую с давних времен. Они прожевали свой мозг и с облегчением проглотили. Они делали из вопросов мучительные обвинения и орудия убийства из смеха. Это была массовая жестокость. И настроение их оживилось. Их слова шли без хозяев; они шли вместе, как гармония песни.

– Чего это она вернулась в рабочей одежде? У нее что, платья не нашлось?

– Где то синее атласное платье, в котором она уходила?

– Где все те деньги, которые заработал ее муж и после смерти оставил ей?

– Что эта старая 40‑летняя женщина сделала со своими волосами – они распущены по спине, как у молоденькой?

– Куда она дела того молодого парня, с которым сбежала отсюда?

– Я думала, она собиралась замуж?

– Где он бросил ее?

– Что он сделал со всеми ее деньгами?

– Зуб даю, он сбежал с какой‑нибудь девчонкой, такой молоденькой, что у нее еще и волос‑то нет – почему она не осталась в своем классе?..

Подойдя к ним, женщина повернулась и заговорила. Они пробурчали «добрый вечер». Их рты раскрылись, а уши преисполнились надежды. Речь ее была довольно приятной, она не остановилась, а пошла прямо к своим воротам. Люди на крыльце продолжали смотреть ей вслед. Мужчины заметили ее крепкие ягодицы – словно в каждом заднем кармане у нее лежало по грейпфруту. Копна черных волос свисала до талии и колыхалась на ветру, как плюмаж[9]9
  Плюма́ж – украшение на головном уборе из перьев, напоминающее веер.


[Закрыть]. Ее пышная грудь, казалось, пытается вырваться из рубашки. А то, чего мужчины не увидели, они без труда домыслили. Женщины смотрели на вылинявшую рубашку и грязные брюки и отворачивались от воспоминаний. Это было их оружие против ее силы. А если оно окажется бесполезным, оставалась надежда, что когда‑нибудь она может опуститься до их уровня.

Но никто не двигался, никто не говорил, никто даже слюны не сглотнул, пока ворота за ней не захлопнулись.

Перл Стоун разинула рот и громко расхохоталась, потому что не знала, что еще может сделать. Хохоча, она повалилась на миссис Сампкинс. Миссис Сампкинс сердито фыркнула и цыкнула зубом.

– Надо же! Все вы обратили на нее внимание! Я не такая. И мне нет до нее дела. Если ей не хватает манер, чтобы остановиться и поговорить с людьми о своей жизни, пусть убирается!

– О ней не стоит говорить, – буркнула в нос Лулу Мосс. – Она высоко сидит, да смотрит низко. Так я говорю о тех старых бабах, что бегают за молодыми мальчиками.

Фиби Ватсон, сидевшая в кресле-качалке, наклонилась вперед и сказала:

– Никто не знает, есть тут о чем говорить или нет. А я – ее лучшая подруга, и я ничего не знаю.

– Может быть, мы и не разбираемся, как ты, но мы все знаем, как она уехала отсюда, а теперь мы видим, как она вернулась. Можешь даже не пытаться защищать старую бабу Джени Старкс, Фиби! И неважно, подруга ты ей или нет.

– Вообще‑то она не такая старая, как многие из вас.

– Насколько я знаю, Фиби, ей уже за сорок…

– На взгляд не больше сорока…

– Все равно она слишком стара для такого парня, как Кекс…

– Кекс не был мальчиком… Ему самому около тридцати…

– Да какая разница! Она могла бы остановиться и перекинуться с нами словцом. Она прошла так, словно мы сделали ей что‑то плохое, – взвизгнула Перл Стоун. – А ведь это она поступила дурно!

– Хочешь сказать, что ты бесишься из-за того, что она не остановилась и не рассказала о себе? И что же такого ужасного она сделала, что вы все беситесь? Худшее, что я о ней знаю, это то, что она убавила себе несколько лет – и это никому не повредило… Я от вас устала. Вы говорите так, словно все жители этого города в постели исключительно Богу молятся, не делая ничего другого. Уж простите, но я пойду домой – нужно принести ей какой‑нибудь ужин.

Фиби резко поднялась.

– Не злись, – улыбнулась Лулу. – Делай как хочешь. А мы зайдем к тебе, когда вернешься… Загляни, узнай, как она там… А потом нам расскажешь…

– Ага, – согласилась Перл. – Я приготовила жаркое – немного мяса и хлеба ей не повредит. И я могу уйти из дома на сколько угодно. Мой муж не шибко скандалит.

– Эй, Фиби, если ты готова пойти, я тоже могу пойти с тобой, – вызвалась миссис Сампкинс. – Уже темнеет. Тебя может поймать бугимен![10]10
  Бугимен – персонаж сказок и притч, которым пугали непослушных детей.


[Закрыть]

– Нет, спасибо. Никто меня не поймает – здесь ходу‑то несколько шагов. Я пойду. Муж велел сказать, что даже самый отъявленный бандит меня не поймает. Если она захочет что‑то вам передать, вы услышите.

Фиби взяла миску с мулатским рисом, накрыла крышкой и пошла прочь. Она спустилась с крыльца, оставив позади все незаданные вопросы. Соседки надеялись, что ответы будут острыми и необычными. Подойдя к дому, Фиби Ватсон не стала входить через главные ворота и идти мимо пальм прямо к входной двери. Она зашла за угол и вошла через маленькую калитку. Джени наверняка именно здесь.

Подругу она нашла на ступеньках заднего крыльца. Лампы горели, дымоходы были прочищены.

– Привет, Джени, как дела?

– Нормально… Пытаюсь чуть-чуть прийти в себя и стряхнуть пыль с ног, – улыбнулась Джени.

– Вижу. Подруга, ты отлично выглядишь. Черт, ты выглядишь как собственная дочь! – Они рассмеялись. – Даже в этих рабочих штанах ты чертовски женственна.

– Да ладно тебе! Ладно! Ты, наверное, думаешь, принесу-ка я ей что‑нибудь, а то у нее в доме ничего, кроме нее самой, нет.

– Это и так много. Друзьям ничего другого и не надо.

– Могла бы и не льстить, Фиби, потому что я знаю – это от чистого сердца, – Джени протянула подруге руку. – Господи, Фиби! Ничего лучше ты и придумать не могла! У меня сегодня и крошки в животе не было – пришлось придавить желудок рукой. – Подруги снова рассмеялись. – Давай миску сюда и садись.

– Я знала, что ты голодная. А топить печь в темноте не время. Мулатский рис получился не очень – маловато бекона и жира, но голод утолить сойдет.

– Скажу тебе через минутку, – буркнула Джени, поднимая крышку. – Подруга, это даже слишком хорошо! Похоже, у тебя волшебница на кухне завелась…

– Еды немного, Джени. Но завтра я принесу тебе что‑нибудь получше, раз уж ты вернулась.

Джени с аппетитом жевала и не ответила. Разноцветное облако, подсвеченное заходящим солнцем, медленно плыло прочь.

– Вот, Фиби, бери свою миску. В пустой посуде смысла мало. А полная всегда пригодится.

Фиби рассмеялась грубоватой шутке.

– Ты такая же шутница, как и раньше.

– Дай мне тряпку, дорогая, вон там, под креслом, рядом с тобой… Хочу ноги обтереть.

Джени схватила тряпку и начала энергично тереть ноги.

С дороги до них донесся громкий хохот.

– Вижу, сплетницы по-прежнему сидят на старом месте. Уверена, что они перемывают мне кости.

– Ну конечно. Знаешь, если проходишь мимо людей и ничего им не говоришь, они начинают придумывать всякое про твою жизнь и припоминать все, что ты сделала. Они знают про тебя больше, чем ты сама. Завистливое сердце – предательское ухо. Они «слышали» о тебе именно то, что должно было произойти, по их мнению.

– Если Бог о них больше не думает, то думаю я: они всего лишь мяч, затерявшийся в высокой траве.

– Я слышу, что они говорят, потому что они всегда собираются на моем крыльце – ведь оно выходит на главную дорогу. Мой муж порой злится на них и разгоняет по домам.

– Вот и сейчас Сэм их разогнал. Они поднялись с твоих кресел.

– Да, Сэм велел им идти в церковь, а то вдруг наступит день Страшного суда. Тогда все секреты раскроются – и они наверняка захотят быть там и все услышать.

– Сэм тоже шутник! Рядом с ним не заскучаешь!

– Угу, – кивнула Фиби. – Он говорит, что и сам намерен быть там, чтобы узнать, кто украл его трубку из кукурузного початка.

– Фиби, твой Сэм – просто умора! Обхохочешься!

– Эти негры будут перемывать тебе кости, пока не поспешат на Страшный суд – да и то лишь для того, чтобы узнать о тебе то, чего узнать не успели. Тебе лучше посмешить и рассказать им о том, как вы с Кексом поженились. А если он забрал твои деньги и сбежал с какой‑то девчонкой, то расскажи, где он сейчас и где вся твоя одежда, раз уж ты пришла домой в рабочих штанах.

– Я не собираюсь ничего им рассказывать, Фиби. Они не стоят того. Впрочем, если захочешь, можешь рассказать им, что я скажу. Это будет то же самое, как если бы рассказала я сама.

– Если ты так хочешь, я расскажу им все, что ты захочешь.

– Для начала скажу, что такие, как они, слишком много времени тратят на разговоры о том, в чем они ни черта не понимают. Они хотят узнать, как я любила Кекса и правильно все получилось или нет! Им нет дела до того, что жизнь – это месиво из кукурузных клецок, а любовь – это одеяло!

– Пока им есть кому мыть кости, им все равно, о ком и о чем болтать. Особенно если можно перетряхнуть грязное белье.

– Если они хотят понять и узнать, почему бы им не прийти и не обняться? А потом можно было бы посидеть и поговорить. Я была делегатом в большой ассоциации жизни. Точно! Большая ложа, большая конференция жизни – вот где я была в эти полтора года, пока вы меня не видели.

Они сидели рядом в сумерках. Фиби страстно хотелось прочувствовать то же, что и Джени, но она боялась проявить интерес, чтобы Джени не сочла ее слишком любопытной. Джени же испытывала самое страстное человеческое желание – желание откровения. Фиби надолго прикусила язык, но ноги выдавали ее нетерпение. И Джени заговорила.

– Они могут не переживать за меня и за мою одежду. 900 долларов по-прежнему лежат в банке. Кекс заставил меня надеть это – и идти за ним. Он не потратил ни цента из моих денег и не бросил меня ради девчонки. Он принес мне все утешение мира. Он и сам сказал бы это, если бы был здесь. Если бы не ушел.

Глаза у Фиби расширились от любопытства.

– Кекс ушел?

– Да, Фиби, Кекс ушел. И только поэтому я снова здесь – потому что у меня не осталось ничего, что могло бы сделать меня счастливой, где бы я ни была. В Эверглейдсе, здесь или в грязи.

– Мне трудно понять твои слова, как ты говоришь. Мне порой трудно тебя понять.

– Нет смысла рассказывать тебе, если я не сумею сделать так, чтобы ты поняла. Пока ты не увидишь, мех и шкура норки не отличается от шкуры енота. Погоди-ка, Фиби, Сэм разве не ждет тебя на ужин?

– Все готово и стоит на столе. Если ему не хватит ума поесть, значит, сам виноват.

– Ну тогда давай сядем и поговорим. Я открыла все окна и двери, чтобы немного проветрить дом. Фиби, мы двадцать лет были лучшими подругами, и я всегда могла положиться на твои советы. И говорить с тобой я буду как с лучшей подругой.

Время старит все – и дружбу тоже. Джени говорила, и юные сумерки стали жуткой старой ночью.

Глава 2

Джени представляла свою жизнь как огромное дерево, где все страдало, все радовалось, все делалось и переделывалось. Рассвет и закат – все было в его ветвях.

– Я точно знаю, что нужно рассказать тебе, но очень трудно понять, с чего начинать.

Я никогда не видела своего отца. Если бы мы встретились, не узнала бы его. И мама тоже. Он ушел отсюда задолго до того, как я стала достаточно большой, чтобы знать. Меня воспитывала бабушка. Бабушка и хорошие белые люди – семья Уошберн, у которых она работала. Это было здесь, в Западной Флориде. У бабушки был домик на заднем дворе – там я и родилась. У хозяйки было четверо внуков, и мы все играли вместе. Я никогда не называла бабушку иначе чем Нэнни, потому что там все называли ее так. Нэнни ловила нас и шлепала прямо на месте, и миссис Уошберн делала так же. Они никогда не били нас всерьез, но мы – трое мальчишек и две девчонки – страшно обижались.

Я росла с этими белыми детьми и даже не догадывалась, что цветная, пока мне не исполнилось шесть лет. Я бы и тогда не догадалась, но пришел фотограф и, никого не спросив, велел старшему, Шелби, собрать нас. Через неделю он принес фотографию госпоже Уошберн, чтобы та заплатила ему. Она заплатила, а потом устроила нам настоящую трепку.

На фотографии, рядом с Элеанорой, стояла черная девчонка с длинными волосами. Там, где должна была быть я. Но я не узнала в этой черной девочке себя. И я спросила: «А где же я?! Я себя не вижу!»

Все засмеялись, даже мистер Уошберн. Миссис Нелли, мама детей, показала на черную девочку и сказала: «Это ты, Алфавит! Разве ты себя не узнаешь?»

Они все называли меня Алфавит. Я долго смотрела на фотографию и, наконец, узнала свое платье и волосы. И тогда я сказала:

– Ой-ой-ой! Я цветная!

Все громко расхохотались. Так, пока я не увидела ту фотографию, мне казалось, что я точно такая же, как и все остальные.

Мы хорошо и весело жили, пока в школе меня не начали дразнить за то, что я жила на заднем дворе у белых. У нас в классе была такая девчонка-задира Мейрелла. Она просто бесилась, стоило ей лишь увидеть меня. Ее выводило из себя, что миз [11]11
  Миз (Ms) – нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины, как замужней, так и незамужней, – в том случае, если ее семейное положение неизвестно или она сознательно подчеркивает свое равноправие с мужчиной.


[Закрыть] Уошберн отдавала мне всю одежду, из которой выросла ее внучка. И эти вещи были лучше тех, которые обычно носили цветные. А еще она повязывала мне волосы лентой. И вот это все выводило Мейреллу из себя. Она постоянно меня задевала и настраивала против меня остальных. Меня не принимали в игры и кричали, что не будут играть с той, что живет у белых. Они твердили, что родители рассказывали им о моем отце: миссис Уошберн и шериф послали ищеек, чтобы поймать моего отца за то, что он сделал с моей мамой. Они не рассказывали о том, как отец пытался встретиться с мамой, чтобы жениться на ней. Эта часть истории их совсем не интересовала. Они рассказывали только самое ужасное, от чего у меня волосы вставали дыбом. Никто из них даже имени моего отца не знал, но историю с ищейками все выучили наизусть. Нэнни не нравилось, когда я приходила из школы, повесив голову. Поэтому она решила, что нам будет лучше обзавестись собственным домом. Она получила землю и все необходимое, а потом миссис Уошберн помогла ей с вещами.

Фиби слушала с искренним интересом, и Джени было легко рассказывать. Мысленно она вернулась в детские годы. Она рассказывала подруге о своей жизни просто и искренне. Ночь уже обрела плоть и стала непроглядно черной.

Немного поразмыслив, Джени решила, что ее сознательная жизнь началась у ворот дома Нэнни. Как‑то вечером Нэнни позвала внучку в дом – она увидела, что Джени позволила Джонни Тейлору поцеловать ее на прощание.

В Западной Флориде наступила весна. Большую часть времени Джени проводила под цветущей грушей, что росла на заднем дворе. В последние три дня она проводила здесь каждую свободную минутку. Дерево стало манить ее, как только раскрылся первый крохотный цветок. Дерево звало ее, чтобы она пришла и замерла в изумлении перед чудом природы. Голые коричневые сучки покрылись крупными, блестящими почками, а потом их окутал снежно-белый туман цветов. Джени не переставала удивляться. Как? Почему? Казалось, что это мелодия флейты, забытая в прошлой жизни и неожиданно возродившаяся вновь. Она слышала пение, но слышала не ушами. Мир пробуждался, и ее окутывали его ароматы. Они следовали за ней целый день и ласкали ее во сне. Они сливались с другими невнятными ощущениями, которые возникали вокруг, и проникали в саму ее плоть. А теперь они пробуждались и охватывали все ее сознание.

Сидя под большой грушей, Джени выгнулась и потянулась. Она слышала жужжание пчел, видела золотые лучи солнца, ощущала на своих щеках легкий ветерок, чувствовала неразличимый голос всего сущего. Она видела, как пчела с пыльцой на лапках ныряет в распустившийся цветок; как тысячи других цветков шевелятся, чтобы ощутить любовное объятие и экстатическое содрогание дерева от корней до крохотных веточек, покрытых восхитительными кипенно-белыми цветками. Это была настоящая свадьба! Джени чувствовала, что ей явилось откровение. А потом она почувствовала сладкую боль, которая сделала ее тело мягким и томным.

Посидев так, она поднялась и пошла через маленький садик к дому. Она хотела получить подтверждение этому голосу и видению, и повсюду она искала и находила ответы. Ответы для всех существ – кроме нее самой. Она чувствовала, что ответ ищет ее, но где? Когда? Как? Она подошла к кухне и вошла внутрь. В теплом воздухе кухни мухи носились и пели, соединялись и предавались любви. Войдя в узкий коридор, она вспомнила, что бабушка сегодня дома – у нее мигрень. Бабушка спала, и Джени на цыпочках выбралась из дома, чтобы ее не потревожить. Какое счастье быть грушей – любым цветущим деревом! Когда целующие твои цветки пчелы поют о начале мира!

Ей было шестнадцать. У нее были блестящие листья и готовые раскрыться бутоны. Она хотела встретиться с жизнью, но жизнь почему‑то ускользала от нее. Где будут петь для нее пчелы? Ни этот сад, ни бабушкин дом не давали ответа. Она всматривалась в мир, открывающийся ей с верхней ступеньки крыльца, потом спустилась, подошла к калитке и перегнулась через нее, чтобы увидеть, что делается на дороге. Она смотрела, ждала, и дыхание ее прерывалось от нетерпения. Она ждала, что мир откроется ей.

В воздухе витала пыльца цветов. И среди этой пыльцы она увидела, что к ней приближается нечто великолепное. Раньше она была слепа и считала это существо беззаботным Джонни Тейлором. Но это было до того, как золотистая пыльца изменила его и ее зрение.

Нэнни готова была проснуться. Ей снились чьи‑то голоса, далекие, но настойчивые. Постепенно голоса приближались. Голос Джени. Джени всегда говорила с легким пришепетыванием. И еще мужской голос, который она не могла узнать. Это разбудило Нэнни. Она села на кровати и выглянула из окна. Она увидела, как Джонни Тейлор целует ее Джени.

– Джени!

Голосу старухи недоставало решительности и твердости. Он был хриплым и слабым – и Джени подумала, что Нэнни ее не видела. Она вырвалась из своих мечтаний и кинулась в дом. Так кончилось ее детство. Голова и лицо Нэнни напоминали корни старого дерева, безжалостно вывернутого из земли бурей. Некогда это дерево было мощным и сильным, но все осталось в прошлом. Пальмовые листья, которыми Джени украсила полог над бабушкиной кроватью, засохли и стали неотъемлемой частью бабушкиного облика. Но глаза ее по-прежнему оставались острыми и проницательными. Под их взглядом Джени смутилась, а комната и мир слились воедино.

– Джени, ты уже женщина и должна…

– Нет, Нэнни, нет… Я еще не женщина!

Эта мысль была для Джени слишком новой и тяжкой. Она гнала ее прочь.

Нэнни закрыла глаза и несколько раз медленно кивнула, а потом заговорила:

– Да, Джени, да, ты уже вошла в женскую пору. И я скажу тебе то, что должна сказать в этот момент. Я хочу увидеть тебя замужем – прямо сейчас.

– Замужем?! Нет, Нэнни! Нет, мэм! Что я могу знать о муже?

– То, что я видела, для меня слишком много, детка. Я не хочу, чтобы какой‑нибудь грязный ниггер в драных штанах, вроде Джонни Тейлора, вытирал об тебя ноги.

Слова Нэнни превратили поцелуй у калитки в кучу дерьма после дождя.

– Посмотри на меня, Джени. И нечего тут сидеть, повесив голову! Посмотри на свою старую бабушку! – Голос Нэнни зазвенел, выдавая силу ее чувств. – Я не хочу разговаривать с тобой так. Я много раз стояла на коленях и молила Творца об одном – чтобы Он не взвалил на мои плечи груз, который окажется слишком тяжелым.

– Нэнни, я просто… Я не хотела ничего дурного…

– Это‑то меня и пугает… Ты не хотела ничего дурного. Ты даже не знаешь, что такое – дурное… А я уже стара. Я не всегда буду рядом, чтобы уберечь тебя от опасности. И я хочу, чтобы ты прямо сейчас вышла замуж!

– Но разве так можно? Разве я могу? Я же никого не знаю…

– Господь управит. Он знает, что я уже устала нести этот груз. Кое-кто уже говорил со мной о тебе давным-давно, но я не ответила, потому что не такой путь я тебе уготовила. Я хотела, чтобы ты окончила школу и выбирала ягоду послаще с куста повыше. Но теперь я вижу, что тебе это не по вкусу…

– Нэнни, а кто… кто спрашивал обо мне?

– Брат Логан Килликс. Он хороший человек.

– Нет, Нэнни, нет, мэээм!!! Вот почему он тут ошивается! Он похож на череп с кладбища!

Бабушка выпрямилась, опустила ноги на пол и отвела пальмовые листья от лица.

– Значит, ты не хочешь выйти замуж, как пристало приличной девушке? Ты хочешь обжиматься, целоваться и шляться сначала с одним мужиком, потом с другим? Ты хочешь испить из той же чаши, что и твоя мама? То есть моя старая голова еще недостаточно седа? А спина недостаточно согнулась, чтобы ты меня послушалась?

Мысль о Логане Килликсе оскорбляла красоту грушевого дерева, но Джени не знала, как сказать об этом Нэнни. Она просто опустила голову и уставилась в пол.

– Джени!

– Да, мэм…

– Отвечай мне, когда я говорю! И не стой здесь, уставившись в пол! Я все делаю только ради тебя

Бабушка отвесила Джени тяжелую оплеуху. Голова девушки откинулась назад, и взгляды их встретились. Нэнни уже занесла руку для второго удара и тут увидела крупные слезы в глазах Джени, слезы невыразимого страдания. Девушка сжала губы, чтобы удержать крик. И бабушка не выдержала. Она не ударила внучку, а лишь отвела тяжелую прядь волос с ее лица и поднялась на ноги. Она внутренне страдала, любила и плакала по ним обеим.

– Иди сюда, к своей бабушке, детка. Сядь к ней на колени, как раньше. Твоя Нэнни не позволит и волоску с твоей головы упасть. Она не хочет, чтобы кто‑нибудь причинил тебе боль, и сделает для тебя все. Детка, белый человек правит всем – сколько я себя помню. Может быть, где‑то за океаном и есть место, где правят черные, но мы знаем только то, что видим. Поэтому белый человек сбрасывает груз и велит ниггеру подобрать. И ниггер подбирает, потому что должен. Но нести этот груз он не хочет. Он передает его женщинам. Женщины ниггеров – мулы этого мира… И так было всегда… Мне остается только молиться, чтобы твоя жизнь была другой. О, Боже, Боже, Боже!

Нэнни долго сидела, раскачиваясь в кресле, прижимая девушку к своей впалой груди. Джени перекинула длинные ноги через подлокотник, а с другой стороны ее густые волосы касались пола. Нэнни не то пела, не то плакала – она творила собственную молитву по своей плачущей внучке.

– Господь милосердный! Это был долгий путь, но я знала, что меня ждет. О, Иисус! О, Иисус! Я старалась изо всех своих малых сил…

Наконец они обе успокоились.

– Джени, как давно ты позволяешь этому жалкому Джонни Тейлору целовать себя?

– Только сегодня, Нэнни, единственный раз! И я совсем его не люблю! Даже не понимаю, почему это случилось…

– Благодарю, масса Иисус!

– Я больше не буду, Нэнни! Только не заставляй меня выходить за мистера Килликса!

– Дело не в Логане Килликсе. Я хочу, чтобы у тебя, детка, была защита. Я слишком стара. Очень скоро здесь остановится ангел с мечом. День и час скрыты от меня, но это будет скоро. Он избавит меня – я не увижу тот день. А я каждый день молюсь, чтобы Он продлил эти золотые моменты еще хоть на несколько дней, пока я не увижу, что ты устроена в жизни.

– Позволь мне подождать, Нэнни! Пожалуйста, ну еще хоть немного!

– Не думай, что я не сочувствую тебе, Джени… Я очень люблю тебя. Даже если бы я сама тебя родила и была бы твоей мамой, то не могла бы любить тебя сильнее. У тебя нет папы, и можно сказать, что и мамы нет, хотя она тебя и родила. У тебя никого нет, кроме меня. А моя голова уже стара и клонится к могиле. Ты не выживешь одна. Мне больно думать, что тебя обведут вокруг пальца. Каждая твоя слеза – это чаша крови моего сердца. Уж постарайся позаботиться о себе, пока моя голова не остынет.

Джени тяжело вздохнула сквозь слезы. Бабушка успокаивающе похлопала ее по руке.

– Знаешь, детка, мы, цветные, как ветви без корней, и жизнь у нас странная. Я родилась в рабстве, и мне не дано было осуществить свои мечты о том, какой должна быть жизнь женщины. В этом ужас рабства. Тебе никого не победить, поэтому нужно затаиться, пока не сможешь забрать у них то, что тебе нужно. Я не хотела работать в поле или заниматься скотом. И я не хотела, чтобы моя дочь этим занималась. Я не хотела, чтобы все произошло так, как случилось. Мне ненавистно было твое рождение. Но тогда же я возблагодарила Бога, потому что получила второй шанс. Больше всего мне хотелось произнести проповедь о цветных женщинах, которые заняли почетное место в жизни, но у меня не было кафедры. Свободу я встретила с маленькой дочкой на руках, и тогда я решила взяться за щетки и кастрюли, чтобы проложить ей путь сквозь дебри. Я хотела, чтобы она получила все то, чего не было у меня. Но она потерялась где‑то по дороге, а потом я узнала, что в мире есть ты. И когда я укачивала тебя по ночам, я решила сохранить эту проповедь для тебя. Я ждала очень долго, Джени, но для меня нет ничего непосильного, если я буду знать, что ты заняла достойное место, как я и мечтала.

Старая Нэнни укачивала Джени, как ребенка, и думала, думала, думала… Мысленные образы рождали чувства, а чувства вызывали из глубин сердца воспоминания о страшных событиях.

– Когда я работала на большой плантации, рядом с Саванной, туда прискакал всадник с сообщением, что Шерман взял Атланту[12]12
  Битва за Атланту – серия сражений Гражданской войны в Америке, которые проходили на северо-западе штата Джорджия и возле Атланты летом 1864 года. Под руководством Уильяма Шермана армия Севера захватила Атланту и таким образом приблизила окончание противостояния Севера и Юга.


[Закрыть]. Сын Марси Роберт был убит при Чикамауге[13]13
  Битва при Чикамауге – одно из важнейших сражений и единственная крупная победа конфедератов на Западном театре боевых действий Гражданской войны в США. Происходила 19–20 сентября 1863 года.


[Закрыть]. Он схватил ружье, оседлал лучшую лошадь и вместе со стариками и мальчишками отправился гнать янки назад в Теннесси.

Все рыдали, кричали и махали мужчинам, которые уходили на войну. Но я ничего не видела, потому что твоей маме была всего неделя, и я все еще была слаба. Но он сделал вид, что забыл что‑то, вернулся, прибежал в мою хижину и в последний раз взъерошил мне волосы. А потом потянул меня за большой палец ноги, как всегда делал. И потом он поскакал за остальными, как молния. Я слышала, как они хохотали над ним.

В тот день мрачная тишина царила и в большом доме, и в хижинах рабов.

Я лежала в постели, когда поздним холодным вечером в мой дом пришла Мистис. Она распахнула дверь и молча стояла на пороге, всматриваясь в мое лицо. Казалось, она сотню лет прожила в январе, не зная ни единого дня весны.

– Нэнни, я пришла посмотреть на твоего ребенка.

Я пыталась не чувствовать ледяного холода, исходящего от нее, но ничего не получилось. Я не могла сдвинуться с места, как ни старалась.

– Тебе лучше открыть личико своего ребенка – и побыстрее! – рявкнула она. – Похоже, ты, мадам, не знаешь, кто Мистис на этой плантации. Но я тебе покажу!

Я уже собралась с силами и откинула одеяльце так, чтобы она могла видеть головку и личико девочки.

– Ниггер! Почему у твоего ребенка серые глаза и прямые волосы?

Она начала хлестать меня по щекам так, что у меня чуть зубы не вылетели. Я старалась не поддаваться боли и старалась поскорее укрыть одеяльцем своего ребенка. Но последний удар обжег меня как огнем. Я с трудом сдерживала слезы и не шевелилась. Но она продолжала допрашивать меня, почему мой ребенок похож на белого. Она спросила меня об этом раз двадцать пять или тридцать. И тогда я сказала ей: