Текст книги "Не разбавляя"

Пастель влаги не любит

Моя бабушка похоронена на новом Батумском кладбище в Эрге.

Старое кладбище ближе к городу, тенистое, заросшее, заставленное памятниками, а в Эрге начали хоронить на самой вершине горы, и там простор, величественная панорама, далеко от города, но красиво.

Каждый раз, как удается попасть в Батуми, мы ездим навестить бабушку в ее заоблачных высотах. Заоблачных, конечно гипербола, хотя при низкой облачности на соседних горах ночуют тучи.

Мы с мужем выбрались ранним утром, долго голосовали, но такси поймать не смогли, и пришлось топать до стоянки на вокзале.

Там уныло стояли штук пятнадцать машин, и мы подошли к первому по очереди.

Это была старая бордовая копейка, вся обшарпанная, как и ее владелец, и при мысли о том, что на ней придется подниматься по крутому серпантину, мне стало не по себе.

Но здесь был неуклонный порядок и демократия: выбрать машину по своему вкусу мы не могли, нужно брать ту, которая первая. Очевидно, что первый тот, кто раньше всех встал и, значит, тот, кому нужнее всего деньги. А кому есть нечего, тот много не запросит.

Сторговались мы быстро, и я сразу предупредила, что нам нужно в один конец: платить в два конца нам дорого, и обратно мы поедем на троллейбусе. С горы идти чуть больше километра, и вниз – не проблема, летишь, как перышко, а вот наверх в жаркое утро задохнешься.

Сначала дорога идет по городу: долго-долго по улице Горького, не знаю, как она сейчас называется. Едешь, едешь, и думаешь, ну всё, сейчас уже Турция, но нет, дорога упирается в шлагбаум пограничной заставы, и сворачивает налево в гору. Море остается по правую руку.

Выбираешься из города, и дорогу обступают высоченные эвкалипты с белыми стволами. Гармоничное, красивейшее дерево эвкалипт: высокое, ствол светлый, на нем продольные коричневые полосы коры стройнят дерево, делают его еще выше, а свисающие ветви с темной, продолговатой, как у ракит, листвой навевают грусть.

Позади эвкалиптов тянутся кукурузные поля, кое-где поселки, а дальше и справа, и слева по горизонту синие горы.

В этом году здесь была суровая для здешних краев, до 5 градусов мороза, снежная зима, и сейчас, в начале мая, на синих горах кое-где белеют извилистые полоски не растаявшего снега.

Золотистые стволы, бурые листья, желтеющие молодыми всходами поля и синие горы. Смотришь и не наглядишься, и не веришь, что это реальность, а не пригрезившаяся сказка.

Дорога между полей закончилась, сейчас слева гора, справа река Чорохи. Мы переехали мостик одного из ее узких притоков и начали подниматься в гору, к кладбищу.

Первый поворот серпантина, и видна дельта Чорохи, большое песчаное пространство, покрытое извилистыми протоками буроватой воды.

Еще петля, дельта опускается ниже, взгляд охватывает бо́льшее пространство – и вот оно море, сверкает на солнце, лазурное до самого горизонта, и только прибрежная часть его, там, где в него впадает река, цвета охры.

Поворот, и море скрывается за высокими деревьями, окружившими дорогу.

Одно дерево склонилось с отвесного склона почти горизонтально к поверхности дороги. На нем брюхом лежит корова и мирно жует верхушку низкой пальмы. Как она туда попала, и главное, как выберется, остается только гадать.

Теперь, с высоты вновь открывается вид на долину Чорохи. Горы сгрудились вокруг нее, вдали белеют вершины, покрытые снегом, и у реки на небольшом холме темные полосы чайных кустов. Горы закрывают полнеба, синие, с лиловым оттенком, величественно прекрасные.

Вот и кладбище, и бабушка похоронена в первом ряду.

Мы прощаемся с таксистом, но не тут-то было.

– Я подожду вас, – говорит он.

– Да мы долго будем, больше часа, а ты, что, нас будешь ждать?

– Не спешите, – говорит он, – я подожду. Я могу долго ждать.

Я представляю длинную очередь из машин, в конец которой он сейчас вернется, и понимаю, что ему до самого вечера теперь не дождаться пассажиров, и мы его единственный сегодняшний заработок.

Поняв, что от таксиста не избавиться, мы с Алешкой достаем краски, кисти, красим ограду, выдергиваем траву.

Таксист сидит в стороне на камне, смотрит на горы, молчит.

Мы достаем бутерброды, жуем.

В Грузии не принято есть, не пригласив человека, как-то с тобой связанного, но у меня только два бутерброда с грузинским сыром, и разрезанный пополам помидор, и предложить мне нечего. Не по скудости средств я взяла так мало, а просто рассчитала, что нам именно столько хватит перекусить до обеда. На Батумском рынке овощи, да и сыр сто́ят теперь копейки.

После еды Алексей докрашивает ограду, а я беру бумагу, коробку с пастелью и сажусь рисовать покрытую снегом гору, разлом между горами, из которого течет Чорохи, разлинованные участки чайных плантаций.

Наш таксист оживает и подходит ко мне, сидит за спиной, смотрит. Он не молодой, на нем бордовый вылинявший свитер, седые, опущенные вниз усы, и вообще, он очень похож на свою машину.

Пока я рисую, он, по здешней кавказской манере, расспрашивает меня о моей жизни: кем работает муж, и сколько у нас детей, и женаты ли дети.

Я рисую и отвечаю.

Здесь так принято, и это не любопытство, хотя и оно тоже, а своего рода вежливость: человек тебе не знаком, но ты оказываешь ему внимание, интересуешься его делами.

Рассказывает и он о своей жизни, у него жена и трое сыновей. Старший еще не женат, но уже работает, что-то приносит, и вот он, на машине, кормит семью. Он не жалуется, но и так ясно, что приходится туго.

Я слушаю, киваю, думаю о своих одноклассниках, большинство из которых просто бедствуют. Как сказала подруга, когда мы были в гостях, на сколько наторгуем сегодня, на столько и едим. Хозяин платит каждый день оговоренную часть выручки. Сегодня вот мы с курицей, а завтра, может быть, будут одни макароны.

Шофер меняет тему разговора, смотрит на рисунок:

– А красиво получается. Хорошо.

Я вывожу белым мелком снег на вершине и неожиданно для себя говорю ему доверительно:

– Знаешь, я много где побывала, а красивее этих мест ничего не видела.

И это чистая правда.

Ни извилистые берега Скандинавии, ни обрывистое побережье Коста-браво в Испании, ни пустынная природа Анталии, ни прекрасные холмистые просторы Словакии не могли сравниться с Кавказом, с надменной красотой величественных гор, с буйством растительности, с сиянием этого дня на Родине моей мамы.

– Вот оно как, – задумчиво сказал шофер.

И после молчания произнес то, что я никак не ожидала услышать от этого немолодого, плохо говорящего по-русски аджарца, озабоченного семьей и бытом:

– А мы, видно не ценим. Прогневили бога, и теперь жить в этих прекрасных местах стало невозможно. Совсем плохо стало жить.

И так скорбно прозвучали его слова, такая в них была затаенная боль, что я, почувствовав, как стал расплываться в моих глазах рисунок, резко отодвинула лист подальше от себя: пастель влаги не любит.

Батуми, 1997 год.

Жар

Мама кладет ладонь на голову Тани. Рука у мамы белая, прохладная, приятно ощущать ее на лбу. Мама сердится:

– Паршивая девчонка. Опять наелась мороженого. Какой жар, хоть скорую вызывай. И знает ведь, что нельзя ей мороженого с ее гландами, а всё равно хватает.

Мама склоняется над Таней, смотрит внимательно. Глаза у мамы пронзительные, карие, почти черные, темные волосы зачесаны наверх высокой волной, на затылке скреплены блестящей заколкой.

Сейчас Таня не видит заколки, но знает, что она на месте, там, среди густых маминых волос.

Таня хочет сказать, что она съела совсем мало мороженого, совсем чуть-чуть, с папой напополам одну мороженку, но губы у нее растрескались, в голове гудит, и она не может отчетливо произносить слова. Из губ раздается неопределенное мычание.

Мама встает, забирает свою руку и уходит, но через минуту возвращается, в руке у нее мокрая марля: компресс на голову. Она кладет Тане на лоб противный холодный компресс вместо своей руки, а Тане хочется, чтобы мама сидела возле нее, держала бы руку на раскаленном лбу, и тогда Тане стало бы легче.

Таня открывает глаза, видит странный серый туман вокруг себя, и мамы рядом нет. Она гремит чайником на кухне. Рядом с Таней папа. Он сидит на краешке Таниной кровати, виновато опустив голову.

– Танечка, как же это мы с тобой… – тихо говорит он. – И что же я, большой дурак, согласился купить тебе это проклятое мороженое.

Он вздыхает, кладет свою руку на Танину. Рука у папы твердая, шершавая, и от ее прикосновения боль не проходит, жар не уменьшается.

– Маму, позови маму, – неразборчиво шепчет она.

Папа наклоняется над Таней, пытается понять, что она говорит, но необходимость в этом отпала, мама уже здесь. Одной рукой она приподнимает Таню, другой кладет ей в рот белую таблетку.

– Не горькая, жуй, – говорит она. – Разжеванная быстрее помогает.

Таня послушно жует аспирин, запивает теплым чаем с малиной, который принесла мама.

Танина голова болтается на шее от жара и слабости, и мама осторожно кладет Таню обратно на подушку.

– Последи за ней, – говорит она мужу. – Я схожу к Марье Степановне, нашему завучу, скажу, что завтра не выйду на работу.

– То-то она обрадуется, – Таня слышит мамин голос уже из передней, слова глухо доносятся до нее. – Опять я не работаю. Сейчас начнет стонать, что некем меня заменить.

Мама накидывает белый ажурный платок на голову. Таня этого не видит, но знает, что мама фасонит, как говорит папа, и ходит даже в сильные холода в красивом пушистом ажурном платке и не хочет носить теплый серый платок, который подарила ей бабушка, папина мама.

Слышно, как стукнула дверь, мама вышла. Папа потушил свет, и ушел в другую комнату. Дверь оставил открытой, и прямоугольник света из спальни попадает на край Таниного одеяла. Этот кусок света успокаивает: Таня не хочет остаться одна в темноте, когда ей так плохо.

Таня знает, что после аспирина она начнет потеть, и потом жар спадет и ей станет легче. Она ждет этого, но голова раскалывается от боли, во рту пересохло, и сильно болят суставы рук и ног. А горло болит так, что невозможно проглотить слюну, как будто нож втыкают в горло, вот как больно. Перед глазами кружатся желтые мушки-пятна. Их много, они то собираются облаком, то разлетаются в разные стороны. Таня тянется, тянется, ей почему-то надо дотянуться до этих мушек, но они начинают кружиться всё быстрее и быстрее, и Таня никак не может поймать ни одну из них.

Среди мушек вдруг появляется лицо мамы, склоняется над ней, недовольное, сердитое. Мама у Тани учительница и, когда Таня болеет, мама не может работать, и ее замещают другие учительницы. А Таня болеет часто, и в школе Таниной мамой, Алевтиной Григорьевной недовольны.

Я болею, и поэтому мама меня не любит, думает Таня. Она так для себя думает, что мама не любит ее за то, что она часто болеет. На самом-то деле Таня знает, что болезни тут не причем. Ей становится очень жалко себя, такую маленькую – всего десять лет – и уже не любимую мамой. Мама любит Наташу, Наташа на нее похожа, а я нет, печалится Таня.

Глаза ее заполняются слезами, но мама, которая как-то незаметно вернулась домой, поправив одеяло, отошла к окну и не видит слез дочери.

Наташа Танина двоюродная сестра, мамина племянница, дочка ее сестры Антонины.

Тетя Тоня и Танина мама обе высокие, темноглазые, темноволосые, решительные. И Наташка, на полгода моложе Тани, очень похожа на свою маму Антонину и тетку Алевтину: такая же высокая, тонкая, темноволосая, темноглазая. А она, Танечка, в другую породу, она похожа на отца, и на бабушку Любу, мамину свекровь, которая подарила маме некрасивую, но очень теплую шаль.

А мама не очень-то жалует свекровь и переживает, что дочка похожа на нее: маленькая, светлоглазая, с серыми неопределенного цвета волосами.

Тане десять лет, а ее принимают за семилетнюю, такой она заморыш.

Таня вспоминает случайную встречу два дня назад, и поток слез усиливается, уже подушка под щекой мокрая. Она идет с мамой и Наташкой по улице. Навстречу им, улыбаясь, идет незнакомая некрасивая женщина. Нос у нее расплылся по всему лицу, даже на щеки залез, глаза маленькие, хитрые, и рот как щель. На лягушку похожа, сразу решила Таня, и отвернулась.

– Алевтина Григорьена, здравствуйте! – запела лягушка. – Сколько лет, сколько зим. Я так рада вас видеть. И какая же дочь у вас красавица, очень и очень похожа на Вас.

И она, улыбаясь, погладила своей лягушечьей лапой Наташу по голове.

– Это не дочь, это племянница, – сухо ответила мама. – А дочка моя вот, справа стоит.

Лягушка повернулась в Танину сторону, пошевелила своими лягушечьими губами.

Только скажи что-нибудь плохое, думала Таня. Я сейчас как разбегусь и толкну тебя головой в живот.

Таня лежит, плачет, у нее жар, губы растрескались до крови, она представляет себе, как разбегается и толкает ненавистную тетку головой. Голова проваливается в живот, всё глубже и глубже. Тане становится душно, она не может вздохнуть, ловит ртом воздух, раскрывает глаза. Нет никакой тетки и ее живота, она лежит в постели, только мушки вьются вокруг нее, желтые, как пятно света на одеяле.

Тане удается вдохнуть, она глотает слюну, и боль в горле вгрызается в нее с новой силой.

Мама, думает Таня, я тебя люблю. Мама, это ничего, что я не в вашу породу, я вырасту и изменюсь. Я покрашу волосы в такой же, как у тебя цвет.

– Дааа, – говорит лягушка, – да, эта точно не в вашу породу.

Наташа тянет Таню за руку, и они отходят от взрослых на несколько шагов.

– Дура она, жаба настоящая, – шепчет Тане Наташка. – Ты тоже красивая. Ну и что, что ты похожа на бабушку. Бабушка добрая, я ее очень люблю, и тебя тоже люблю.

Таня смотрит в Наташкино серьезное лицо, в ее темные, как у Таниной мамы глаза. Конечно, Наташкина любовь это совсем не то, что мамина, но всё же хорошо, что у нее, у Тани, есть такая сестра. Пусть Наташка похожа на свою мать, но той на это трижды наплевать: они с мужем, Наташкиным отчимом, любят пропустить рюмочку, погулять в компании, и Наташка для них обуза. Они часто оставляют ее у бабушки Любы. У бабушки Любы два сына женились на сестрах, Алевтине и Антонине. Только Танины мама и папа живут дружно, а Наташкины разошлись.

Алевтина, Танина мама, жалеет Наташку и всегда говорит Тане:

– Мы с тобой, как с писаной торбой носимся, а Наташе там одни тычки достаются.

И Таня согласна с мамой, пусть мама любит Наташу, но и ее, Таню, пусть тоже любит и не попрекает ее маленьким ростом и светлыми глазами. Разве может человек быть виноват в том, что он родился со светлыми глазами?

Таня хочет перевернуться, ей противно лежать на мокрой подушке, но ей удается только слегка пошевелить ногами. Она смотрит на одеяло и видит, что прямоугольник света на нем погас: значит, папа и мама легли спать, и ей, Тане, придется одной всю ночь бороться с жаром и с болью в горле.

Таня дышит часто, тяжело хрипит, слушает, как тикают часы. Забывается тяжелым сном. Она чувствует, как мама щупает ей лоб, меняет компресс на голове, но ей так плохо, что она не открывает глаз.

Когда Таня приходит в себя, в комнате светло. Перед Таниной кроватью стоит их участковый педиатр, Нина Алексеевна и говорит:

– Танечка, открой, пожалуйста, рот, я хочу посмотреть твое горло.

Таня мотает головой из стороны в сторону, но взрослые настойчивы. Мама приподнимает Таню, а Нина Алексеевна кладет холодную металлическую лопатку Тане на язык, больно смотрит горло.

– Она мороженого вчера наелась, – мама не может простить Тане это мороженое

– Ну, причем тут мороженое? Мороженое тут совершенно не причем.

Нина Алексеевна тоже сердится, только на маму.

– У вашей дочки дифтерит11
  Действие в рассказе происходит в те времена, когда прививки КДС (от коклюша, дифтерита и столбняка) детям не делали.


[Закрыть], понимаете вы это? Дифтерит! У нас в городе сейчас эпидемия дифтерита. Ее надо немедленно госпитализировать. Еще вчера надо было. Почему вы скорую не вызвали? Ребенок в таком тяжелом состоянии.

Мама смотрит на врача круглыми испуганными глазами, спрашивает с отчаянием в голосе:

– Это опасно?

Нина Алексеевна переводит взгляд на Таню, видит Танин взгляд, устремленный на нее, и останавливается, не произносит вслух то, что готово было сорваться с языка.

– Сейчас я напишу вам записку, пойдете в больницу, в инфекционное отделение, и за вами приедет машина. А я сделаю девочке противодифтерийную сыворотку.

Таня боится уколов, но сейчас ей так плохо, что она не сопротивляется.

Приходит машина скорой помощи и Таню забирают в больницу.

Через два дня тяжелого жара ей становится легче, и ее приходят навестить мама и папа. Им разрешили на две минуты заглянуть в палату, где лежит их дочка.

Таня лежит на кровати, бледная, худая, но радостная.

Хорошо, что я не умерла, думает она. А могла бы. Вон как мама испугалась, когда услышала про дифтерит. Я осталась живая и всегда буду счастливой, и пусть мама любит Наташку больше, чем меня. Меня она тоже любит, теперь я это точно знаю.

И она улыбается вошедшим.

Мачеха

Ночь. Высоко на небе блестят звезды. Исчез в темноте противоположный берег небольшого протока, близко придвинулись окружающие поляну кусты.

Люба видит костер, человеческие фигуры вокруг огня, полосатые арбузы, освещенные неровным светом пламени.

Юноша берет большой нож, с треском разрезает арбуз. Сок течет ему на брюки, много рук тянется к кровавым кускам, вмиг растаскивают. Люба чувствует вкус арбуза, ощущает, как сладкий липкий сок течет по подбородку.

Юноша достает гитару, поворачивается к костру, через его пламя смотрит на Любу. Лицо его покрыто оранжевыми всполохами неровного пламени.

Сашка, узнает его Люба, и радостное чувство щемит ей сердце. Саша перебирает задумчиво струны, наклоняет голову, почти прижимаясь лицом к грифу.

Я молодая, у меня вся жизнь впереди, думает Люба. Она лежит в траве, слушает Сашкин чуть хрипловатый голос, смотрит на звезды. Ей радостно и чуть-чуть тревожно.

Темный провал. Кадр меняется, и вот уже Люба лежит в палатке, спит, сморенная усталостью.

Наработавшись за день, она долго не может проснуться, понять, что с ней происходит, она летит во сне в какую-то бездонную темную яму, летит, цепляется руками за мокрые, скользкие кусты, пытается остановить падание…

Вот она выползает из палатки, ее выворачивает.

Кругом темно, Люба чувствует сильные боли в животе, пытается найти женский туалет, приседает под куст. Люба чувствует, как вся покрывается холодным потом, дышать тяжело, сердце бьется короткими резкими толчками.

Это было со мной давно, в институте, думает Люба, и от этой спасительной мысли просыпается. Она ощущает себя в мягкой постели, укрытой, защищенной, рядом слышит посапывание мужа. Я замужем за Васей, вспоминает она, а замуж я вышла уже после того, как переболела. Мне просто это приснилось.

Но и осознав, что это только сон, Люба не может сразу от него оторваться и вспоминает, уже наяву, что происходило тогда, как она легла на прохладную землю, закрыла глаза. Минут через пять её настиг новый приступ рвоты. Вырвало чем-то необычайно горьким, отвратительным. Стало полегче. Удавка, сдавливающая ей горло и не дающая дышать, ослабла, и Люба в эти минуты просветления поняла, что дело совсем плохо, и одной, без помощи, ей не справиться. Люба встать не смогла и поползла к палатке на четвереньках. Приподняла полог, хриплым шепотом позвала подругу Галю и отключилась.

Как Галя втащила ее вовнутрь, как ее потом везли на газике скорой помощи в районную больницу, как медсестра утирала ей пот с лица и всё говорила:

– Потерпи, миленькая, потерпи, – всё это возникало в памяти Любы смутными отрывками, между которыми были полные провалы.

Она начала сознавать окружающее более или менее ясно только в больнице, под капельницей. Увидела себя в чистом светлом помещении и не могла вспомнить, как сюда попала. Тошнило меньше, только кружилась голова.

– Температура, рвота желчью, понос, – услышала она голос над своей головой.

Врач наклонилась, заглянула ей в глаза, потом осмотрела ладони рук.

– Склеры пожелтели, ладони тоже. И без анализа ясно, – желтуха.

И увидев, что Люба очнулась и смотрит на нее осмысленным взглядом, врач добавила:

– Да, Люба, влипла ты. Хорошо, что быстро довезли. Инфекционный гепатит – это тебе не шутка. Вытащить мы тебя вытащим, но последствия такой болезни могут сказываться всю жизнь.

Люба перестала вспоминать, села на кровати. Сон из прошлого был реальным до мельчайших подробностей. В горле пересохло, слюна была вязкая, сухой язык не ворочался во рту.

После вчерашней вечеринки на дне рождения ее мутило, хотя она почти ничего не пила и мало ела. Скучала, сидя за столом. Не было после работы сил ни петь, ни плясать, только сидеть, поклевывая с тарелки, и думать при этом, во что ей обойдется ночью это разгулье.

А Вася отплясывал, и Люба ревновала его. Нет, не к женщинам, с которыми он танцевал, а к его здоровью, к тому, что он может вот так пить, есть, что придется, и от души веселиться.

Зазвучало танго, их с Васей любимый танец. Вася вопросительно глянул на Любу, но она опустила глаза, и отрицательно качнула головой. Муж огорчился и присел к столу рядом с ней.

Это было вчера, а сейчас Вася тихо спал, уткнувшись носом в подушку, и не проснулся, когда она вставала.

И вчерашнее неприязненное, вязкое и скользкое, как глина после дождя, чувство к человеку, лежащему на кровати возле нее, опять наплыло на Любу.

Она осторожно выползла из-под одеяла, и прошла на кухню. Зажгла свет, взяла чайник, налила в стакан, выпила, освежилась. Ночной кошар отступил, но чувство горечи во рту и небольшая тошнота были реальные, сегодняшние.

Люба посидела на кухне, пошевелила босыми ногами, прилипающими к линолеуму.

В пятницу мне на УЗИ, думала Люба. Посмотрят, что со мной, полечат, пройдет.

Она посмотрела на часы: шел третий час ночи. Надо бы лечь, думала Люба, но всё сидела и сидела посреди ночи на кухне босая и вспоминала, вспоминала институт, Сашку, его буйные кудри, темные глаза.

Сашка, рано женившийся, не на ней, Любочке, давно исчез из ее жизни, но она никогда не воспринимала его исчезновение как потерю. Эпизод из жизни, как и их работа на бахче, как и всё, что было в прошлом и не проросло, не осталось в настоящем, в сегодняшнем дне.

Но на кухне в ночи измученной кошмаром Любе вдруг померещилось, что не Василий, а Сашка, спит за стенкой в их супружеской постели. И ей страшно стало идти в спальню, и она всё сидела на табуретке, опустив голову, и чувствовала, как стынут босые ноги.

В пятницу, после УЗИ Люба пошла к врачу. Немолодая полная врач, гастроэнтеролог их районной поликлиники долго смотрела Любин биохимический анализ, читала заключение УЗИ.

– У Вас цирроз печени.

– Цирроз? – Люба задохнулась, выговаривая это слово.

Перед глазами всплыло желтое лицо отца, отечные круги под глазами. Отец пил всю жизнь, во всяком случае, Люба его трезвым не помнила, и не остановился даже тогда, когда ему сказали, всё, допился.

Умер от цирроза печени, не дожив до пятидесяти лет.

Но ей было только тридцать шесть, только тридцать шесть лет, и она так хотела жить. И она же не пила!

Ужас отразился в ее глазах.

– Ну-ну, милочка, не надо так пугаться. Современные лекарства позволяют бороться с этой напастью, продлевают жизнь, – врач досадовала на себя, что так прямо, в лоб, сказала пациентке диагноз.

– Вы перенесли в молодости инфекционный гепатит? У вас была желтуха? – врач строчила неразборчивые каракули, делала выписку из истории болезни. Она выписывала Любе направление на консультацию к профессору.

А Люба опять вспомнила свой сон. Вот оно, когда отрыгнулось, подумалось ей.

Из темноты коридора поликлиники Люба вышла на яркое зимнее солнце, зажмурила глаза. На душе было так тяжело, так противно, что и солнце не радовало.

Любе было страшно и одиноко. По дороге домой, в троллейбусе, битком набитом, так что народ с трудом протискивался, Люба приняла решение ничего не говорить о диагнозе до тех пор, пока медицинское светило, к которому направили Любу, не скажет свое слово. Любе казалось, что не прозвучавшее вслух, дома, среди родных стен, существует только здесь, в поликлинике.

С этим решением она вернулась домой.

Но Надежда Семеновна по выражению лица дочери сразу поняла, что случилось что-то плохое. Эти две женщины, мать и дочь, понимали друг друга с полуслова, и замужество Любы мало что изменило в их отношениях: мать для Любы была более близким человеком, чем муж.

Давным-давно, когда еще был жив отец, отвращение к его беспробудному пьянству объединило их, научило надеяться только друг на друга. И с приходом в их дом мягкого по характеру молчаливого Васи всё осталось, как было. Не привыкшие считаться с мужской половиной семьи женщины и в отношении непьющего Васи вели себя так же, как когда-то с Любиным отцом: советовались только между собой, и Васе приходилось подчиняться и плыть по течению.

Дочурка Надя заступалась за него, когда его обижали мать и бабушка, обнимала папку за шею, и крохотным кулачком грозила матери, если та повышала голос на отца. Но по мере того, как Надя росла, она изменялась, и незаметно Вася оказался под залпами трех орудий: Надя выбрала сильную половину семьи, бесхарактерность отца утомила ее, слишком много сил требовалось для его защиты.

Сейчас Люба не выдержала расспросов встревоженной матери, и, пользуясь отсутствием мужа, рассказала правду о своем состоянии. Мать закрыла рот рукой, чтобы не закричать от страха.

– Не реви, еще не хоронишь, – резко осадила мать Люба.

Но обеим женщинам было страшно, обе они думали о Любочкином отце: от момента, когда ему поставили диагноз, такой же диагноз, до смерти прошло пять лет.

Любе было тридцать шесть, а Наде только одиннадцать. Сейчас она, опережая отца, вбежала в кухню, и обе женщины одновременно подумали о том, что с ней будет, и какая судьба её ждет, если Люба уйдет.

– Надя, куда пошла в обуви, вернись, разуйся, – раздался из коридора веселый окрик Василия, и уже при первых звуках его голоса жена и теща поняли, что он выпил, и хорошо.

– Только о себе думает, о своих удовольствиях, – прошипела Надежда Семеновна, и, хотя Люба отмахнулась от материных слов, обида на мужа запала в душу.

Медицинское светило, к которому Люба попала, отстояв два часа в очереди, внимательно и долго щупал Любу, смотрел результаты сканирования, биохимические анализы, снова щупал, вздыхал, постукивал пальцами правый бок.

Молча сел за стол, быстро заполнил бланк заключения, потом бланки рецептов.

– Попьете пять недель, и приходите снова. Будем наблюдать Вас в динамике.

– А диагноз вы подтверждаете?

– Да..а – профессор сдвинул очки на лоб, внимательно посмотрел на Любу.

– Функции печени нарушены процентов на тридцать, безусловно, это не только последствия перенесенной двенадцать лет назад болезни. – Вы алкоголь употребляете?

– Выпиваю, на вечеринках, когда вино, когда пару рюмок водки. Ну, в общем, как все.

– Вы не как все, и вам ни капли, вы слышите меня, ни капли алкоголя, ничего жареного, никаких мясных отваров. Забудьте о пирожных, тортах, сливочном креме, шоколаде. Пейте лекарства и приходите через месяц.

Люба постоянно принимала лекарства, и скрыть это от Васи было невозможно: Вася узнал, что у Любы болит печень, но не более того. Об опасности, которая грозила жене, он не подозревал.

Через месяц Любе пришлось лечь в стационар. В больнице лежала долго, и Вася каждый божий день приходил к ней, приносил фрукты, диетические котлетки, которые готовила Надежда Степановна, цветы. Соседки по палате восхищались вниманием Васи, но Люба отвечала молчанием на похвалы ее мужу.

Как-то пришла Надежда Степановна. Мать и дочь долго стояли у окна в конце длинного больничного коридора. Напротив окна стояла небольшая часовня, и рядом розовое здание морга.

Молчали.

Потом Надежда Степановна глухо, давясь слезами, сказала:

– Как подумаю, что Надюшке придется с мачехой жить….

– С мачехой? – Люба глянула на мать недоумевающе.

– Ну, а что ты думаешь? Если что не так, он ведь женится, тут же и женится. Видный мужчина, бобылем век свой коротать не будет.

Люба захолодела. Распростилась с матерью, пришла в палату, легла и стала думать, думать, думать. Всё ей мерещились молодые бабы, грудастые, визгливые, выкрашенные перекисью, и рядом с ними худенькую, запуганную дочку, такую любимую, такую незащищенную, без нее, без родной матери.

Когда пришел Вася, Люба даже и смотреть ему в глаза не могла, всё представляла себе, как он приведет в дом чужую женщину вместо нее, Любы.

Через месяц Любе стало полегче, и ее выписали.

Она ходила по улицам, вглядывалась в женские лица, и они не нравились ей: замкнутые, неулыбчивые, озабоченные, они не несли в себе той душевной теплоты, которая, как казалось Любе, необходима женщине, чтобы принять, пригреть чужого ребенка, тем более подростка, такого строптивого, как ее Надюшка.

Надо было что-то предпринимать, а предпринять можно было только одно, то, что советовала мать: развестись с Васей. Только развод мог гарантировать, что ее Надя не будет жить с мачехой.

И Люба подала на развод. Пришла домой, и так небрежно сказала Васе, что решила с ним развестись. Вася был поражен:

– Зачем это? – допытывался он у жены. – Жили, жили, двенадцать лет вместе, ничего плохого между нами не было, и ты вдруг на развод подаешь.

– Я не хочу с тобой больше жить. Не хочу, и всё тут.

Вася обиделся:

– Любаша, одумайся, что ты делаешь, зачем семью рушишь, чем это поможет твоему здоровью? Да может, ты шутишь?

Но Люба не шутила.

Дважды подавала она на развод, и дважды судья, не находя причин для развода этой красивой пары не разводила их, предлагала подумать. Вася кивал головой, он был согласен с судьей.

На третий раз их развели.

В день после развода Вася пришел домой поздно. Сидел у приятеля, выпивал, изумлялся настойчивости, с которой Люба выдворяла его из своей жизни, ее неожиданной ненависти к нему.

Вечером пошел привычной дорогой к жене и теще. Открыл ключом дверь, вошел. Посреди прихожей, отражаясь в зеркале на противоположной стороне, стоял чемодан. Его чемодан, с которым он когда-то пришел в этусемью.

Вася всё понял, но не ушел сразу, а сел на стул напротив чемодана. Было тихо, так тихо, как будто никого в квартире не было. Слышно было, как на кухне капала вода из крана. Надо бы сменить прокладку, привычно подумал Вася и только тут понял, что всё, прокладку ему менять не придется. Эта простая мысль, что он не будет менять прокладки в кранах, что ничего уже в этой квартире не будет делать и самого его здесь не будет, испугала его.

– Надя, – позвал он дочь, – Надюша.

В ответ ему была тишина.

Потом дверь в комнату неожиданно открылась и на дороге появилась теща:

– Оставь ребенка в покое. Ей и без тебя хорошо.

Вася сглотнул слюну, хотел сказать, что этого не может быть, что Наде без него будет плохо так же, как и ему без нее, но посмотрел в белые от злобы глаза тещи, молча встал, взял чемодан и ушел. Навсегда.