Текст книги "Не разбавляя"

Не разбавляя
Зоя Криминская

© Зоя Криминская, 2022

ISBN 978-5-0059-4022-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ведьма

Уже неделю, с тех пор, как получила письмо из части, написанное незнакомой рукой, Мария Степановна ждала звонок в дверь, ждала напряженно, непрерывно, ежеминутно, даже во сне. Но когда позвонили, и она открыла дверь, то, вглядываясь в высокого парня с худым землистым лицом, растеряно спросила:

– Вам кого?

И в ту же секунду, еще до ответа, по яростному, горячему толчку сердца поняла, кто это, и кинулась, повисла на шее.

– Здравствуй, мама, – тихо сказал Андрей, осторожно разжал ее руки, вошел в длинный коридор коммуналки, и повел ее за руку в комнату, странно волоча ноги.

И то, как он вел ее по коридору, и взрослое, непривычное выражение его лица, и походка, всё это испугало мать. Она шла за сыном, чувствуя, как рука ее и лицо покрывает испарина испуга: что-то плохое произошло с сыном, что ей предстояло понять и осмыслить.

Они вошли в комнату, разгороженную диваном и комодом, и сын сел у стола, а она осталась стоять и вглядывалась в него, не решаясь целовать и обнимать, и бурно выражать радость, которая, по мере того, как протекали минуты молчания, угасала, уходила и на смену ей приходили тревога и недоумение.

Наконец Мария Степановна опустилась на стул, нарушила затянувшуюся тишину:

– Вернулся, сыночек, вернулся, счастье-то какое, – и она заплакала, заплакала, навзрыд, – а отец-то, отец, не дождался, ушел, болезнь скрутила, инсульт в одночасье.

Она хотела добавить, что инсульт случился с отцом, когда он узнал, что сына отправляют в Чечню, на войну, но вовремя остановилась: побоялась, что сын почувствует себя без вины виноватым в смерти отца.

– Да, я знаю, – Андрей ответил не сразу, через молчание, – ты мне писала.

– А я вот… – Он запнулся, глянул на мать исподлобья, – а я вот вернулся, только, может быть, для тебя лучше было бы, если бы я не вернулся.

– Что ты, что ты такое говоришь, Андрюша, – Мария Степановна чуть не заголосила, но прикрыла рот рукой. – Господь с тобой! Вернулся живой, руки ноги целы, вся жизнь впереди, а я так тебя ждала, что ты такое говоришь, что с тобой…?

– Контузия у меня мама, с головой плохо. Боли сильные и провалы в памяти. – Сын замолчал, ссутулился, уставился в одну точку на полу. – Лучше бы руки или ноги не было, чем это. У меня припадки бывают, эпилепсия, так что ты готовься, сильно не пугайся, просто нужно меня держать в этот момент, а длятся они недолго, не больше пяти минут.

Мария Степановна вспомнила детство, соседа по коммуналке, которого корежило припадками после той, другой войны, вспомнила, как страдали его мать и жена, как мучился он сам.

– Ну что ж, сынок, значит так и будем жить, – вздохнула она. – И с этим живут люди. А потом постепенно всё пройдет, забудется, выздоровеешь ты.

– Никто, мама, сказать не может, сколько это будет длиться, и вынесу ли я это.

Сын поднял глаза на мать, и вдруг погладил ее по руке:

– Мама… Всё же хорошо, что я дома.

– Да что ж я сижу, – всполошилась Мария Степановна, – я сейчас, пельмени варить поставлю. Я тебе пельменей налепила, помнишь, ты до армии их любил?

Сын кивнул. Лицо у него снова стало замкнутое и отсутствующее.

– Я пойду, помоюсь, – сказал он. – Пока ванна свободна.

– А Игорь с Мариной переехали, – вспомнила Мария Степановна о соседях, доставая из шкафа белье и полотенце. – Осталась одна бабка Лида, да Степаныч вот. Втроем живем здесь. Но тебе ведь квартиру должны дать…

Сын на слова о квартире махнул рукой, белье взял, полотенце, а рубашку не взял, вынул из рюкзака другую, новую, видно, купил недавно.

– Мне, мама, старая одежда не пойдет, я ведь вырос

Он ушел в ванную, а Мария Степановна побежала на кухню варить пельмени, накрывать на стол, доставать запотевшую бутылку водки из холодильника.

Сегодня у нее был выходной на работе, и праздник, большой праздник дома. Сын вернулся живой, пусть и покалеченный. Где-то там внутри, невидимо для глаз, испорченный.

Время шло. С момента возвращения Андрея прошла неделя, потом месяц, два, три.

Сын лежал на диване, смотрел в потолок, ел, что ему давала мать, пил, что приносили друзья, и молчал.

Когда Мария Степановна подходила к дивану, садилась рядом, брала сына за руку, заглядывала в глаза, он отворачивался.

Мария Степановна ходила в военкомат хлопотать насчет квартиры, говорила, что сын болеет, и им особенно нужна квартира, припадки у него. Ей обещали помочь, но дело с места не двигалось.

Припадки были редкими, но изнурительными. Сына крутило так, что Мария Степановна, сильная женщина, не могла его удержать, боялась, что завалится у него язык, и он задохнется, или виском об угол стола стукнется. Но всё обходилось.

Случались припадки вечерами, когда Мария Степановна была дома и могла помочь сыну.

Мария Степановна в свои пятьдесят была женщиной решительной, привыкла полагаться на себя, и вот в одночасье собралась в Москву к министру вооруженных сил жаловаться на местные власти. А сына поручила двоюродной сестре. Записалась на прием она легко, но нужно было ждать два дня.

Ждать было невозможно, жить негде, и сын дома один. Тетка его, конечно, покормит, но если случится приступ, то толку с нее никакого, силенки у нее не те. И Мария Степановна решила пробиваться на прием. Проскочила мимо дежурного внизу, и поднялась на второй этаж в кабинет.

Секретарша преградила ей путь:

– Вы куда, вам назначено?

– Назначено, – строго ответила Мария Степановна. Таким тоном ответила, каким она с молодыми шоферами на базе разговаривала.

Секретарша кинулась к столу проверять.

– Вам только на пятницу, – сказала она. – И вообще к нему нельзя, у него совещание.

Тогда Мария Степановна, женщина дородная, обхватила пигалицу секретаршу за бедра, легко приподняла и отставила в сторону, а сама вошла в кабинет. Министр завтракал.

При виде Марии Степановны он кивнул, жестом указал на стул, не спеша дожевал, убрал салфетку и приготовился слушать, с чем она к нему пожаловала. Так прямо и спросил, с чем пожаловали?

И Мария Степановна всё ему рассказала: и какой сын вернулся, и что квартиру не дают, отбояриваются, и что билет у нее на четыре часа, и она опаздывает на поезд, а потому снахальничала, ворвалась в кабинет, как террористка какая-нибудь.

Министр выслушал, покивал головой, нажал какую-то кнопку и появился молоденький лейтенант, встал навытяжку.

– Володя, – обратился к нему министр. – Вот Мария Степановна Кочеткова, мать солдата, на поезд опаздывает, надо ее отвести, довезти, чемоданы донести и, чтобы всё в лучшем виде. – А насчет квартиры вы не беспокойтесь, дадут вам квартиру, – успокоил он ее.

И Мария Степановна вышла с лейтенантом.

Усадили ее в большую черную импортную машину и повезли. А у нее на душе нехорошо стало; вдруг куда-то завезут и бросят? Может быть у них, у министров, так принято обращаться с теми, кто нахально врывается в кабинеты?

Но нет, довез ее лейтенант до Курского вокзала, и поехала она в свой районный городишка, до которого полусуток на поезде, да еще на автобусе три часа трястись. Вернулась домой, а к ней, оказывается, уже из военкома приходили, просили срочно прийти.

Даже смешно Марии Степановне стало, как местные власти после звонка из Москвы забегали. Через месяц Мария Степановна и Андрей переехали.

От Андрея помощи никакой не было при переезде, но товарищи его, одноклассники пришли, вещи погрузили и в новом доме без лифта на шестой этаж затащили.

И вот они в новой квартире, двухкомнатной, санузел раздельный, кругом чисто, кафель, плита четырех-конфорочная и вся в распоряжении Марии Степановны. Но Андрюша как лег на диван, так и лежал. И квартира не помогла.

Муж Марии Степановны был старше ее, слаб здоровьем, в шестьдесят с хвостиком его разбил инсульт, и его смерть она приняла как должное, еще в молодые годы смирившись с тем, что век свой будет доживать вдовой. Поплакала, что преждевременно ушел он от нее, да и смирилась. Но с состоянием сына смириться не могла, сын должен был жить, жениться, обзавестись детьми. Он вернулся на вид такой хороший, целый, а внутренние, душевные болезни она не понимала, и понимать не хотела. Что такое было там, на этой проклятой войне, что сломало, изуродовало ее веселого, общительного Андрея?

– Не только контузия, мама, виновата, – сказал он ей. – Я видел то, чего вообще не должно быть в жизни, и забыть это невозможно.

Мария Степановна водила его в поликлинику, к участковой. Та посылала к невропатологу.

Молодая, сразу после института, врач испуганно слушала Марию Степановну, стеснялась смотреть на Андрея, и выписывала успокоительные. Андрей их пил, спал, припадки эпилепсии случались реже, но он по-прежнему лежал и отрешенно глядел в потолок часами.

Городок, в котором родилась и всю жизнь прожила Мария Степановна был маленький, и все здесь всё друг про друга знали. Знали и про её горести.

– Как будто сглазили его, понимаешь? – сетовала на состояние сына Мария Степановна Маше, своей тезке и подруге. Они всю жизнь проработали вместе на одной автобазе. Мария Степановна диспетчером, и обращались к ней давно по имени отчеству, а тезка работала шофером автобуса и откликалась на Машку.

Вот Машка и предложила измученной подруге попытать счастья у знахарки. Мария Степановна послушалась и пошла. Немолодая знахарка выслушала ее и отказалась лечить Андрея.

– Я всё больше заикание заговариваю, зубную боль, а такую напасть, что с твоим сыном случилась, я лечить не умею. Но дам я тебе адрес одной Московской бабушки-старушки. Наговорами лечит, да так хорошо, что к ней очередь. Берет она дорого, пять тысяч за сеанс. Но помогает. Бери сына и поезжай в Москву.

Да, поистине все дороги ведут в Москву, думала Мария Степановна. И к министру в Москву, и к знахарке в Москву. Поистратившись на первой поездке, она заняла денег у всех, кто мог дать и давал, купила билеты, подняла сына с дивана, и повезла его, горемычного в Москву. Сначала Андрей сопротивлялся, ехать не хотел, ни во что не верил, но жалеючи мать, уступил ей.

Записались они на прием, выстояли очередь.

Зашла Мария Степановна к знахарке вместе с сыном и обмерла от страха: за столом старуха, ведьма ведьмой: глаза горят, седые патлы дыбом, нос крючком, брови на переносице срослись. Остановилась Мария Степановна у порога, ноги ватными стали, ни шагу ступить не может. Голова пошла кругом, мысли помутились, и она упала бы, но тут страшная старуха заговорила:

– Ну, да, ведьма я, ведьма и есть, – сказала знахарка, – но сыну твоему помогу.

Когда ведьма заговорила, то во рту у нее оказались не страшные клыки, а обыкновенные зубы, скорее всего вставные, очень уж ровные и белые для седых волос, впалых морщинистых щек и пронзительных, сверлящих насквозь глаз. И эти прозаические обычные зубы успокоительно подействовали на Марию Степановну. Она глядела старухе в рот, и обморочное состояние уплывало, оставляло Марию Степановну.

– Очухалась? – спросила старуха. – Тогда иди отсюда, оставь нас с сыном твоим вдвоем.

Мария Степановна повернулась, взглянула на Андрея и увидела на его лице выражение любопытства, так свойственное ему в детстве и не виденное ею с тех пор, как он вернулся. Почувствовав легкость во всем теле, и упругость в ногах, она ровным шагом вышла из комнаты и, умиротворенная, села на стул у самой двери ждать сына.

Толпившиеся у двери, ждущие своей очереди, смотрели на нее во все глаза, но молчали, не решаясь расспрашивать, а словоохотливая обычно Мария Степановна тоже молчала, молчала так, как будто ей завязали рот.

Андрей вышел тихий, размягченный, посмотрел на мать и медленно двинулся к выходу. Мария Степановна вздохнула и покорно пошла за сыном.

На улице Андрей спросил:

– Деньги на поездку занимала?

От его слов, от возникшего интереса к обычным житейским делам сердце у Марии Степановны запрыгало, закувыркалось зайцем. Она остановилась и прижала руки к груди, стараясь остановить биение, утихомирить его. А Андрей повернулся к матери, замедлил шаг.

– Да ладно, – сказал он. – Не волнуйся. Выкрутимся. Пойду работать, всё отдадим.

Помогла, думала мать. Спотыкаясь, как слепая, она едва поспевала за сыном. Помогла чертова ведьма, не обманула, пошли ей господь сил и здоровья!

Встреча

Ольга Степановна идет по улице медленно, с трудом, опирается на палку. В широком сером плаще, черных ботинках и черных перчатках, с толстым оттопыренным задом, она напоминает издалека большого паука, только вместо восьми конечностей у нее четыре. Полнота и запущенный артроз тазобедренных суставов не позволяют ей спешить.

Долго добирается она до магазина, здоровается со знакомыми. Ее приветствуют многие, она всех и не помнит. Сорок лет проработала Ольга медсестрой в местном стационаре, много таблеток подала, уколов сделала, уважают ее, здороваются.

Ольга Степановна топчется у прилавка, выбирает себе колбаску. Выбирает по своему вкусу, а покупает целый батон, на всю семью. Семья – это сын, невестка и двое внуков.

На раскоряку, но с чувством выполненного долга, Ольга Степановна движется из магазина домой. Обед готов, его нужно только подогреть и подать внукам через час, когда мальчики вернутся из школы.

Ольга Степановна усиленно глядит себе под ноги, и почти наталкивается на маленькую женщину, которая не очень уверенно, как пьяная, бредет по тротуару. Только оказавшись вплотную к ней, Ольга Степановна узнает в женщине бывшую сватью:

– Таисия, это ты? – удивляется она. – Ой, а я тебя не узнала! Ты всегда такая представительная, с высокой прической, а сейчас стриженная, простенькая.

Конечно, Ольга Степановна не узнала родственницу не только из-за того, что та сменила прическу. За те пять лет, что они не виделись, Таисия сильно сдала, расплылась, поседела, обрюзгла.

Таисия подслеповато щурится на Ольгу.

– Ну не будешь же теперь до самой смерти таскать на голове этот шиньон, – говорит она. – Я плохо вижу, вот тебя только по голосу и узнала, а уж прически сооружать теперь не мое дело. – Голос у нее ясный и звонкий, совсем не изменившийся голос.

Таисия хоть и рада встретиться с родственницей, но недовольна ее словами. Таисии надоело каждому объяснять, почему она не при параде, сменила прическу. Сменила и сменила, кому какое дело?

Ольга Степановна сочувствует, интересуется:

– Что с глазами у тебя?

Ольга Степановна спрашивала, а сама цепко, ревниво оглядывала сватью. Таисия моложе Ольги на три года, и всегда выглядела лучше нее, принарядиться любила, покрасоваться, но теперь нельзя было заметить, что Ольга старше. Сравнялись они. Ольга Степановна отметила это с большим удовлетворением, но вслух говорить не стала.

Они не виделись с Таисией пять лет и вот, пожалуйста, узнали друг друга, только когда уперлись носами. И то Ольга ее узнала, а так прошли бы мимо, как чужие.

Таисия между тем рассказывала про свои глаза: ее прооперировали в Моники, вставили хрусталики, и она была счастлива, потому что хорошо видела, но только недолго. Прошло четыре года, и зрение опять упало, она видит только силуэты, а вот лиц разобрать совсем не может, и очки никакие не помогают.

Таисия говорила, а сама смотрела слепыми глазами на сватью и жалела, что не видит ее. Тоже можно было что-нибудь спросить про ее внешность, заметить изменения, ляпнуть, как будто случайно и, если Ольга не заметит подковырки, проявить тактичность, извиниться. Тогда уж точно поймет, как брякать, что она опростилась.

Ольга Степановна не проявила должного сочувствия к бедам Таисии, да и то, правду сказать, не знаешь, что хуже, ослепнуть или, как она, обезножить. Хрен редьки не слаще. Остается только на детей надеяться.

– Как Володя? – спросила Ольга.

Володя был их общим с Таисией внуком. Младшая дочь Таисии первым браком была замужем за старшим сыном Ольги.

– Ничего, хорошо, – Таисия не видела глаз Ольги и по голосу пыталась определить, как та спрашивает, с обидой или нет. – Хороший мальчик вырос (Володе было уже двадцать пять). Внимательный. Я тут в больнице лежала с печеночной коликой, так он меня навещал, кефир покупал, сметану.

Таисии было приятно это рассказать, утереть Ольге нос. Хоть и общий был их внук Володя, и приходились они обе ему родными бабками, но баба Тая была любимой бабушкой.

– Да, – соглашается Ольга, которая не помнит, когда видела внука в последний раз. – Хороший. Заходил на днях, посмотрела я на него. Красивый стал.

«Я вот могла увидеть, что он красивый стал», думала Ольга, «могла бы, если бы он и вправду зашел, а вот ты и увидеть внука не можешь».

«Пой ласточка, пой», Тая улыбалась, кивала головой: «Все-то я знаю, кумушка. Как раз неделю назад спрашивала Вову, ходит ли он к тебе, и он сказал, нет, ба, давно не хожу. Не ходит он к тебе, и ты сама знаешь, почему».

Помолчали. Потом Тая спросила:

– Ты давно не работаешь?

– Давно… Лет пять точно. Да и то, я ведь сорок лет отбарабанила постовой медсестрой, на одном и том же месте. Хватит уж.

Опять повисла пауза. Разговор иссяк.

– Тебя, может, проводить? – спросила Ольга.

– Да нет, я сама дойду. Я немного всё же вижу, вот и хожу. Только дорогу не перехожу одна, сама знаешь, как теперь гоняют. Им человека сбить, раз плюнуть.

Старухи покивали друг другу и разошлись. Разошлись, но встреча всколыхнула в них старое, давно забытое.

Таисия думала о Володе и Ольге: «Вот пожалела сироте квартиру… Побоялась внуку отписать, не хотела, чтобы сын обиделся. А того нет у тебя в голове, что нелегко мальчику с отчимом жить».

Таисия не осуждала дочь, что та второй раз вышла замуж, после того, как овдовела в 22 года, не осуждала и нового зятя, что он прохладно относится к пасынку. Что ж, не своя кровь, не обижает, и то ладно. А вот сватью Ольгу она осуждала…

«У сына твоего квартира, у его жены тоже двухкомнатная осталась от родителей, вот ты и возьми и отпиши свою внуку-сироте. Так нет, всё сыну решила оставить. Вот Вовка обиделся, и не ходит к ней. Мальчик он хороший, и не ради квартиры к Ольге ходил, нет, конечно. Но подслушал случайно разговор соседки с бабкой, когда та ей советовала отдать квартиру внуку, а бабка сказала, нет, не могу. Услышал, и хотя тогда еще маленький был, ему и шестнадцати не было, а вот обиделся и перестал общаться с ними, с бабкой и дядей, а раньше часто ходил, на всё лето она его на дачу брала. Ольгу, конечно, понять можно, она с сыном живет, одна уже не может…».

Тут Таисия выпрямилась слегка, гордясь тем, что вот она всё еще живет одна, справляется, хоть и слепая, а Ольга с сыном живет, и его обидеть ей не с руки. А всё равно Вовку жалко. Была бы у него сейчас квартира, он, глядишь, и женился бы. А так привести в дом жену, где отчим и мать, и брат. Ясно, что невозможно.

Таисия не хотела додумывать до конца, а если бы додумала, то получалось, откажись она от самостоятельности, которой так гордилась, переберись жить к дочери с зятем, то тогда Вовка мог бы жениться…

Таисия задавила эти мысли и просто шла, узнавала дома по силуэтам, щурилась, радовалась ощущению тепла на щеке от утреннего апрельского солнца.

Мысли Ольги после расставания со сватьей были тягучие, вязкие, больные мысли. Она вспоминала тот страшный день, когда так нелепо погиб ее старший сын, зять Таисии. Выбросился с балкона. И жена его Лида, дочь Таисии, была дома, и она, мать, пришла в гости.

Мишка, он всегда шалый был, грозил ей, что покончит с собой, прыгнет с балкона. У него давно, с четырнадцати лет была эта мысль: прыгнуть. Всё выдумывал, что она его не любит, только младшего любит. И раз он ей не нужен, то выбросится назло ей. Она никогда не верила, что сын может это сделать. Ольга в своей расчетливой практичности и благоразумности не представляла себе, как это можно, из-за того, что тебя кто-то не любит, даже родная мать, прыгнуть с балкона. Да ни в жизнь она этому не поверила бы. А вот пришлось поверить…

И сумма такая была пустяковая, какую он попросил. Он попросил, а она не дала. Сынок на пиво просил. Скудно они жили, Лидка всё до копейки выгребала у мужа, а у нее, у Ольги были денежки, но баловать 24-летнего ей и в голову не приходило.

Она шла и думала, и ей, как всегда, стало легче от мысли, что он только попугать ее хотел, показать, что сейчас кинется вниз. Спектакль устроил, да не рассчитал, сорвался и погиб, глупо погиб, оставил жену и маленького сына.

Давно это было, так давно, что Ольге не верится, что это произошло с ней. Сейчас бы она дала ему эти крохи на пиво, и всё было бы по-другому. Да конечно, дала бы, раскошелилась, и сын жил бы себе и жил.

Ольга Степановна слышит, как вдруг застучало, взъерепенилось сердце, застарелая боль утраты рвет его на части. Она останавливается, достает из кармана валидол, кладет под язык.

Вот встретилась не ко времени, с досадой думает она про сватью, встретилась и разбередила… Сколько ни трави душу сейчас, ничего не изменишь…

Ольга Степановна постояла, постояла и поплелась дальше. До подъезда оставались считанные шаги.