Текст книги "Не разбавляя"

И я еще и еще раз радовалась тому, что Маринка избежит этой участи, у нее есть папа и мама, и за свое будущее она может быть спокойна.

Я радовалась, убеждала себя, что много лет назад поступила правильно, досадовала, что увидела Степана утром, а блины у меня подгорали, один, второй, третий,…

Старик

Он был стар, изнурительно, отвратительно, унизительно стар, с полным пониманием своей дряхлости, немощности, невозможности продолжать ту жизнь, которую он вел до инсульта.

Инсульт был у него не первым, лечили его отчаянно, и подняли, но он всё удивлялся тому, что вот у него самое лучшее медицинское обслуживание, а он болеет и чувствует себя, не дожив и до восьмидесяти, глубоким стариком, а королева-мать в Англии бегает себе бодрячком, и ничего. Его же последний раз так накачали лекарствами перед чтением очередной речи, что он совершенно не помнил, о чем читал; думал он совершенно о другом, периодически забывал, на каком месте остановился, и тогда ему подсказывали из президиума громким шепотом, а он повторял, искал глазами подсказанную фразу и, причмокнув губами, как будто съел что-то вкусное, продолжал, проклиная многословных авторов своих речей и думая почему-то о королеве далекой страны, о том, что у нее нет его пагубного пристрастия, вот она живет себе и живет, а он имеет такой порок, который в его стране каждый второй имеет, и потому средний срок жизни мужчин намного ниже среднего возраста жизни женщин, и кругом одни старухи, и вот его тоже будет такой старухой, одинокой, когда он уйдет.

Думал он о том, что жена останется одна, с некоторым даже чувством злорадства, и это единственное, что его утешало, так как уходить всё же не хотелось, очень не хотелось, а хотелось хоть несколько последних годков пожить для себя и делать, что хочется, а не то, что нужно, вот, например, нужно читать эту речь, возможно даже хорошую речь, но он устал стоять и читать, он устал…

Наконец, речь закончилась, он широко улыбался аплодировавшим ему людям, чувствовал радость от окончания трудной роли и с удовольствием переходил к другой, роли не руководителя, но лучшего друга, которая с годами нравилась ему всё больше и больше, и он с удовольствием целовался со всеми подряд, вне зависимости от пола и возраста, целовался, вешал орден в петличку, или просто обнимался и целовался, без ордена, но чмокался он непременно.

Многие из тех, кого он даровал своими поцелуями и объятиями, и даже материальными благами, особенно чужие, не свои, заморские, не ценили его расположения в должной мере, обманывали, совершали недостойные поступки, уходили с главной, основной и, пусть томительной и голодной, но в какой-то мере предсказуемой дороги, сбивались с пути, и ему приходилось, как богу в ветхом завете наказывать их, заблудших, нарушивших веру и предавших своего бога, красного бога. Нет, он вовсе не мнил себя богом, и даже Моисеем, а только идущим впереди проводником и обижался искренне и слезливо на тех, которые признавали это, а потом вдруг неожиданно, совершали поступки, из которых явственно следовало, что они перестали его понимать, потеряли курс, и теперь их несет по ветру в этом враждебном непредсказуемом мире, где кто не с нами, тот против нас. А они взбрыкивали и становились против нас, и надо было вмешиваться и наказывать, и грозить пальцем, и делать всё то, что он, в сущности, не очень-то любил.

Ему до сих пор, спустя восемнадцать лет после своего прихода к власти было непонятно, почему именно он оказался избранником: в деталях, в тонкостях интриги и текущего политического момента, ему было ясно, почему именно он всплыл, в деталях – да, но, оглядываясь на свою жизнь, на то, как он начинал, он сознавал, что и многие другие были рядом и отличались и умом, и способностью быстро действовать и принимать решения в одиночку, решительные самостоятельные решения, на которые он был не способен. Никогда не способен.

«Они все знали меня», думал он, именно сейчас, ссылаясь на болезнь, он имел время немного подумать, многие дела решались без него, а он был лишь ширмой, вывеской, за которой сгрудились те, кто сейчас управляли страной, «знали мои слабости, и именно слабости мои их и устраивали, и устраивают до сих пор. После Хозяина уже никто не хотел трястись от страха, все хотели покоя, и я дал им покой».

Ступени к вершине власти, на которой он оказался, трон его, был не просто запачкан, а обильно залит кровью, и все устали от крови, а он не кровожадный, смирный, исполнительный, кровь и плоть от народа, устроил в тот момент всех. А поднимался он по общественной лестнице изо всех сил наверх так же, как когда-то пахал землю его дед: надо, и всё тут.

Дед зарабатывал на жизнь тяжким трудом, а внук понял, что ему нужно сделать всё от него зависящее, чтобы уйти как можно дальше от тяжелого рабского физического труда. И он сразу наметил себе путь в руководители и только в руководители.

Далеконько я, однако, ушел, думал он и был доволен и тем, как высоко он поднялся, и тем, что похоронят его у Кремлевской стены, и единственное, чем он сейчас тяготился, это необходимостью тянуть свою лямку и дальше, когда ему хотелось на последних денечках своих покоя и тишины.

Трон, которым он завладел, хоть и считался выборным на время, но на самом деле с него сходили только в могилу, каждый своим путем: кто-то естественной смертью, или кажущейся для окружающих естественной смертью, а других возводили на эшафот те, которые мечтали завладеть освобождающимся местом.

Он, старик, первым нарушил это правило, он сослал своего предшественника на дачу недалеко от столицы, приставил охрану и позволил умереть своей смертью, разводя цветочки и выращивая овощи.

Сам он никогда этот остров Светой Елены не посещал, но знал, что всё там течет тихо и мирно, и опасности свергнутый не представляет никакой, а, следовательно, он, правитель, поступил правильно, поступил вопреки мнению окружающих. Он чувствовал время, эпоху, понимал, что пришла пора других, гуманных, не кровавых решений, и трагедии, разыгранные в его стране в начале века, сейчас в его второй половине выглядели бы как пошлый фарс.

По своей натуре он не только не был кровожадным, но более того, прямо таки испытывал отвращение к кровавым разборкам, и именно в его время органы защиты его безопасности и безопасности вверенного ему государства стали так широко применять медикаментозные методы усмирения инакомыслящих.

Нет, конечно, эти методы применяли и до него, но на фоне выстрелов в затылок они были незаметны, а вот поздне́е, при нем, они стали играть решающую роль. Эти методы вызывали глубокую ненависть, бо́льшую даже, чем в предыдущие правления вызывал приговор «десять лет без права переписки», и эта ненависть обижала его мягкое сердце.

«А что тут такого», думал он. «Ну, посидит, посидит человечек в сумасшедшем доме, попьет, поколется транквилизаторами и, глядишь, успокоится, одумается, выздоровеет и начнет тихую жизнь обывателя, которой живут все остальные, нормальные люди.»

И если человечек замахивается на такую махину, на которую даже он, старик, находясь на вершине, смотрит со страхом вниз, то как же тот, который смотрит снизу вверх, видит всю ее непоколебимую мощь и, тем не менее, не устрашается, то как же его можно считать нормальным? И замахивался ведь сумасшедший на махину по пустякам, протестовал против мелочей, чаще всего его, этого человечка, совершенно не касающихся. По такой ерунде, на которую ни сам старик, ни его окружение никогда бы не обратили внимание. И протестующий, и вступающий в неравную борьбу человечек был, неизбежно, абсолютно сумасшедшим, а значит, надо было лечить его в соответствующем учреждении, лечить тихо, без шума и, как образумится, выпускать.

А крови он не любил, всегда не любил и знал, что его соратники знают, что он этого не любит, и именно потому выбор остановился на нем, получалось, что он оказывался человеком безопасным, ему можно было доверить всю полноту власти и не бояться за свою собственную жизнь. Лучше такой, чем другой, умнее и энергичнее, зато уж как разойдется, так головы и полетят, это стало традицией в его стране, и уже столько голов этих нарубили, пора бы и остановиться.

И старик, правда, тогда он не был стариком, считал, что хорошо бы остановиться. И он не думал удивлять своих соратников, выбравших его: ага, вы надеялись на послабление, так вот, вы очень ошибались, а сейчас я покажу вам, какой я есть на самом деле. Нет, забравшись на самую верхушку власти, он поступал так, как от него ожидали, и удержался на вершине целых восемнадцать лет, не чета своему предшественнику, выращивающему овощи, который продержался всего каких-то десять лет. А ведь он, предшественник, казнил того, который претендовал на трон одновременно с ним, объявил врагом народа, шпионом враждебной мировой державы и отправил на тот свет, а воина, который помог ему это совершить, отправил подальше от столицы, на окраину империи, что и положено было делать еще с Римских времен.

Старик ставил себе в заслугу бескровное воцарение и данный народу покой.

Правда, была война, противная, затяжная, бесконечная война, в которую он, непонятно как, дал себя втянуть, когда не удалось только побрякать оружием, пошуметь и затем спустить всё на тормозах. Но это не получилось, а получилась противная война на юге с народом, который привык воевать и жить в постоянном состоянии войны, и в результате непонятно было, когда она закончится и чем, и об этой войне все молчали, как будто ее и не было, и он тоже иногда думал, что, может, ее и нет, этой войны?

А теперь вот он устал и хочет на покой, как старик из известной сказки, и ему, как старику, нет этого покоя, но тот старик заслужил свой жребий, а он нет, вот только эта война…

Они, в это «они» он собирал всех, кого прикармливал все эти годы, они его не пускали, стращали, боялись расправы над собой, а уверяли, что над ним.

Из двух способов властвования, пряника и кнута, он выбрал пряник для близкого окружения, пряник и только пряник, ибо считал, кто осмелится оттолкнуть руку дарящего? А теперь он и пикнуть не смеет об отставке, в чужих странах посидят, посидят у власти, и всё, – на покой, и молодыми на покой уходят, а вот здесь не принято самим уходить, и как объяснить народу, говорят ему, что он отказался от поста? Будут волнения, будут нехорошие мысли, всё посыплется. От такого поста, как у него, отказываться не принято.

Старик так устал, что не имел сил спорить, но глядел на своего возможного преемника, незаметно так поглядывал в неофициальной обстановке и понимал, какой ужас вселяет в его окружение возможный приход к власти этого человека, и все боятся и хотят одного, чтобы он, старик, жил и жил, и как можно дольше.

Во время своего пребывания во власти он любил отвлечься от тяжких дел управления государством и представить себя в роли кого-то другого, простого человека, делающего несложную обыкновенную работу. Он любил водить автомобили. Построил себе город фанерный, по которому и разъезжал, так как в настоящем городе ему это не разрешалось, по рангу было непозволительно, и он радовался как ребенок, сидя за рулем и чувствуя, как легко, как послушно автомобиль слушается руля.

Ему никогда, ни разу не пришло в голову, что он выбрал профессию шофера из всех возможных профессий именно потому, что управлять автомобилем было намного легче, чем управлять государством, что податливость, маневренность машины оказывалась больше, чем подвижность громоздкой бюрократической системы вверенного ему необъятного государства.

В его время и появился этот термин «коллегиальность», и означал он принятие решений сообща и заодно, и одновременно он означал, что никто ни за что не отвечает, так как отвечают все.

Он знал, что в народе ходят анекдоты про него, считал себя героем народного фольклора, и когда ему рассказывали злые анекдоты, он сердился, думал о человеческой неблагодарности. Больше всего в народе обыгрывалась его внешность: густые, нависающие над глазами черные брови, которые с годами стали седыми, и однажды он показал народу, что знает об анекдотах на его счет.

Да, в тот раз была прямая трансляция выборов, и он, глава государства, пришел на избирательный пункт как обычный избиратель и, когда у него попросили паспорт, что было само по себе анекдотично, как будто его портретами не пестрят газеты, не украшают фасады домов, не несут на демонстрациях и его можно не узнать, он поднял руки, провел пальцами по бровям и сказал в камеру:

– Вот мой паспорт! – И смотрящие в окошко телевизора любители анекдотов поняли и ахнули, а вечером, при повторном показе эти кадры убрали.

Ему было обидно, что убрали, не дали пошутить с народом. Похоронят меня с почестями, думал старик, и начнут трепать мое имя, да только я не боюсь, народ меня всё равно любит.

Он написал прошение об отставке, но его в очередной раз не приняли, а еще через год старик умер. Смерть освободила его от цепей власти, в гробу он лежал умиротворенный, весь обвешанный орденами и медалями, которые он так любил при жизни.

Когда его хоронили у Кремлевской стены, рядом с теми, кто был до него, одна из веревок оборвалась, и гроб со стуком упал в разверстую пасть земли. Празднично краснела стена Кремля, горбатилась площадь булыжной мостовой, беспокоился народ, глядя в телевизор на похороны, в предчувствии дурных предзнаменований. Руководил похоронами его преемник, и целый день в стране звучала траурная музыка вперемежку с музыкой балета «Лебединое озеро».

Ударом гроба о землю закончилась его эпоха, эпоха тихого медленного упадка страны и грандиозного, тотального пьянства. Впереди страну ждали большие перемены и испытания.

Традиции

Нужно было всё обдумать. В деталях. И каждый день, после обеда, Нина сидела на лавочке в парке, в полутени, сложив руки на животе, и пыталась выстроить в голове свою дальнейшую жизнь. А для этого надо было подробно вспомнить предыдущую, собрать мелкие, разорванные и смятые кусочки, на которых было убористо написано непонятное, не до конца осознанное, расправить, разгладить их, сложить один к другому, склеить в целое. Вместо этого она думала о всяких пустяках, например о том, куда она будет класть руки, когда, наконец, родит? Уйдет от нее эта неожиданно возникшая привычка складывать руки на животе или нет? Она даже спросила об этом у матери, но Раиса посмотрела на нее удивленно и засмеялась.

– Я не знаю, – сказала она. – Знаю только, что сидеть, сложа руки на животе или где-нибудь ещё, тебе просто не придется. Даже и не вспомнишь об этом.

И она отстранено, как на постороннюю посмотрела на дочь. Под этим взглядом Нине стало неуютно, как когда-то в детстве, когда мать так же смотрела на нее и говорила бабушке:

– Как бы мне хотелось знать, о чем этот ребенок думает, какие мысли роятся в этой тёмной головушке?

Бабушка выглядывала из своей комнаты, смотрела на них, и очевидно было, что за весь день, проведенный с Ниной, она ни разу не задумалась о том, какие мысли заблудились в голове у внучки.

Каждый, кто впервые видел их вместе, не мог поверить, что эти три женщины связаны самым близким родством, так они были непохожи.

Старшая, Люба – крепкая, высокая, ладно скроенная, еще не старая. Правда это сейчас Нина понимает, что бабушка у нее молодая, а в детстве ей казалось, что бабушка где-то далеко в хвосте жизни, а она, Нина, в самом начале, и ей было жалко бабушку, но бабушку нисколько не заботило то, что она в «хвосте». Она брала Нину за руку, и они шли в ближайший магазин, а потом еще гуляли в парке, в том самом парке в Сокольниках, где теперь сидела на лавочке Нина.

У бабушки Любы круглое лицо, нос картошкой, синие глаза и светло-русые, не тронутые сединой волосы, а у Нины лицо удлиненное, волосы черные и прямые, кожа смуглая и глаза карие.

И обе они, такие разные, завидовали Раисе, связывающему звену в их цепочке поколений, потому что Раиса в их троице особенно удалась: она получилась красавицей. У нее не было ни жгучих темных, ни ярко-синих глаз. Глаза были какого-то неопределенного серого цвета, кожа не белая, не смуглая, с легким румянцем, нос ни то ни сё, и волосы пепельно-серые, не яркие, и, тем не менее, мать у Нины и дочь у Любы была самая обыкновенная красавица, так ясно, соразмерно, было это лицо с тонкими, неуловимыми, чуть расплывающимися чертами, такая была на нем игра света и тени, так оно освещалось улыбкой, что, когда мать возвращалась с работы и ужинала на кухне, Нина приходила туда, сидела за столом, положив голову на его холодную деревянную поверхность, и наблюдала за матерью, не в силах отвести от нее взгляда.

Обе они, и бабушка, и внучка сходились на том, что Раиса самая красивая среди них. Разногласия возникали только в вопросе, что труднее, когда у тебя мать красавица, или когда дочь?

Вслух этот вопрос никогда не обсуждался, но про себя Нина часто спорила с бабушкой на эту тему, старалась доказать, что ей, Нине, труднее, что невольно все сравнивают ее с матерью и жалеют о том, что неожиданная красота Раисы, случайно возникшая в одном поколении, так же неожиданно закончилась, и не продолжилась в детях, точнее, в ребенке, а если еще точнее, то в ней, Нине. И это разочарование она, Нина, должна была нести всю свою жизнь и чувствовать себя так, как будто она в чём-то обманула окружающих, будто изначально подавала большие надежды, а потом их не оправдала. Но Нина никаких надежд и не подавала, просто она родилась похожей на своего отца, которого никогда не видела, а Раиса, в свою очередь родилась похожей на своего, то есть на Нининого деда, который никаким красавцем не был, а был негодяй, эгоист и бабник. И когда он раз в год приезжал навестить своих дорогих Раечку и Ниночку, как он называл дочь и внучку, бабушка запиралась в своей комнате и выходила оттуда только тогда, когда он уезжал.

– Мама, – говорила Раиса, – ну сколько можно? Столько лет прошло, всё давно должно было травой порасти…

– А у тебя поросло? – спрашивала бабушка. – У тебя поросло?

– Я его не вспоминаю, – и Нина внимательно смотрит, как мать меняется в лице, становится жалкой и некрасивой. – И это совсем другое дело. Папа, вот он. А Андрей где? Нина его и не помнит.

Нина хмурит брови, роется в памяти, хочет вытащить на свет темную фигуру, о которой говорят взрослые и которая зовется отец, но ничего не получается. Фигура в глубине сознания расплывается темным пятном, не имеет ни голоса, ни каких-то других черт, которые отличают отцов окружающих Нину детей. У Нины пробел в сознании, и ни мама, ни бабушка не стараются это изменить, не считают нужным сообщить Нине какие-то конкретные приметы отца.

Деда она в детстве тоже забывала за год и, когда он приезжал, дичилась его, пряталась, не давалась, но потом привыкала и уже через час позволяла взять себя на колени и прижаться лицом к ее лицу. Дед был реальный, имел жесткую царапучую щеку, от него пахло табаком и каким-то непривычным одеколоном. К этому запаху нужно было привыкнуть, а привыкнув, потом вспоминать, и позднее, в старших классах, возвращаясь из школы, Нина уже с порога, еще не видя деда, узнавала о его приезде по этому запаху. А от отца не было даже фотокарточек, а если и были, то Нина их не видела, не видела до сегодняшнего дня, когда собиралась этого неведомого ей отца сделать дедом.

Пока Нина была маленькая, ее жизнь с мамой и бабушкой казалось ей чем-то совершенно обыденным, данным от начала мира, и никакой другой семьи она не представляла. Долгое-долгое время Нина звала маму Раей, а бабушку мамой, и только после двенадцати лет стала бабушку звать бабой, а вот мать до сих пор зовет Раей. В это же время, а неосознанно, возможно и раньше, их жизнь втроем, с приходящим дедом, перестала казаться ей совершенно естественной, и она стала задумываться, сравнивать свою семью с семьями других и не могла не заметить множества странностей.

Полное отсутствие мужчин не было единственной чертой, которая отличала ее близких от окружающих. Мама и бабушка и разговаривали совсем не так, как остальные люди, и, приходя домой из детского садика, а позднее из школы, Нине нужно было каждый раз сделать усилие, чтобы настроиться на волну домашних.

Нина была уверена, что никому из ее подруг не задавали вопросов типа:

– Скажи же, что за мысли роятся в твоей голове?

Нина знала, что их спрашивали просто: «О чем ты думаешь?» Или: «О чем ты только думаешь?» И каждому ребенку было понятно, что на второй вопрос вообще не требуется никакого ответа, так как взрослые заведомо подразумевают, что он думает о всякой ерунде, о которой и думать-то не стоит, и делает дурацкие промахи. А вот вопрос: какие мысли роятся у тебя в голове подразумевает, что мысли эти есть и нужно только объяснить, какие именно, а то получится, что ты что-то усиленно скрываешь. Но именно из-за формы вопроса мысли Нинины начинали роиться, разбегаться, размножаться, и их трудно было собрать в кучку.

Эти самые мысли состояли, в основном, из обрывков услышанных взрослых разговоров, недопонятых фраз, которые откладывались для понимания на потом, а пока просто запоминались, и никто тогда еще не знал, даже сама Нина, что она обладает феноменальной и опасной памятью на слова и события, не имея памяти на вещи, и что всё сказанное при ней после ее четырех лет рано или поздно выползет наружу. До поры до времени об этой исключительной Ниной способности, позволившей ей позднее, в старших классах и в институте, прекрасно учиться без всяких сколько-нибудь заметных усилий, ни мама, ни бабушка даже не подозревали и считали Нину порядочной растяпой, да и было за что. Она теряла варежки, игрушки, позднее – шариковые ручки, обувную сменку, ножницы, краски, буквально всё, что можно было потерять, и даже то, что казалось потерять невозможно, например связанную бабушкой безрукавку или спортивные трикотажные штаны. Из-за нескончаемых потерь, и Нининой рассеянности, которая проистекала по причине постоянной перетасовки мыслей, роящихся в голове, она в начальных классах плохо училась, чем огорчала бабушку, и та, в отчаянии, пыталась достучаться до Раи, обратить ее внимание на учебу дочери.

Рая работала стоматологом. Целый день она возилась с зубами: с утра в одной поликлинике, вечером – в другой. Придя с работы, она съедала приготовленный бабушкой ужин, смотрела в глаза наблюдающей за ней дочери, потом уходила в комнату, ложилась на диван и уставляла свой взор в телевизор.

А бабушка стрекотала и стрекотала ей в ухо о нерадивости дочери в учебе, и Рая вставала, смотрела принесенные Ниной тетрадки, вздыхала, смотрела дневник, где, в отличие от тетрадей, мелькали иногда и пятерки, и интересовалась, почему у нее за контрольную по русскому тройка.

– У меня три ошибки, – отвечала Нина. – Одно слово не знала, как писать, а в двух других пропустила буквы.

– Значит, ты страдаешь невнимательностью, – ставила диагноз мать, и Нина начинала чувствовать страдание где-то в груди.

– А по математике? – допытывалась Рая.

– Задачку решила, а в примерах ошиблась, – отвечала Нина. – Скучно считать без калькулятора, а с ним не разрешают.

– Не вижу ничего страшного, – Рая отодвигала Нинины тетради и дневник и непедагогично, не считаясь с тем, что ее слышит Нина, сердито выговаривала бабушке:

– Учится ребенок и пусть учится.

– А вот на родительском собрании…, – начинала бабушка, но Раиса смотрела на мать такими глазами, как будто та говорила что-то неприличное, и бабушка замолкала.

Полнейшим равнодушием к учебе дочери Раиса тоже отличалась от всех остальных матерей, и Нина чувствовала, что печать маминой необычности ложится и на нее, Нину, и ей позволительно не очень старательно выводить буковки в тетрадках, а то она удивит мать и обманет бабушку, которая считает ее, Нину, божьим наказанием.

– Это твое божье наказание, – говорила бабушка Рае, но Рая отмахивалась, целовала дочку, и продолжала пустым взглядом смотреть в телевизор.

И Нина, по выражению бабушки, росла, как сорная трава: играла на компьютере или читала до часу ночи книжки. Гарри-Потера, в основном.

Только один раз, когда в седьмом классе взбешенный Нининой болтовней учитель географии поставил ей единицу, вот только тогда Раиса спросила, за что, и, узнав, что за поведение, несколько минут удивленно смотрела на дочь, а потом расписалась в дневнике, и всё!

К двенадцати годам Нина собрала то, что прежде уловила и запомнила о жизни взрослых до ее появления на свет, и, разложив по полочкам, получила, пусть не живую, но всё же связанную картину.

Бабушка прожила с дедом в браке двенадцать лет, а потом он уехал в командировку в Севастополь и не вернулся: очарованный городом и встретившейся там женщиной, он решительно изменил свою жизнь, ушел от Любы и устроился в порту инженером по ремонту судов. Это было так неожиданно для бабушки, так ужасно, что простить деда она не сумела, хотя он исправно платил алименты. Но Раиса отца любила и, отвечая на его настойчивые просьбы, ездила к нему в Севастополь, жила в его второй семье, нянчилась с маленьким братом и отказалась разделить с матерью ее ненависть ко второй жене мужа.

– Понимаешь, – сказала Раиса Нине, когда Нина достигла, наконец, такого возраста, чтобы что-то понимать, – понимаешь, бабушка наша с твердым характером, всё у нее так, как должно быть, мир состоит из черно-белых квадратов. А мир, он цветной. И дед твой, воспринимая его, как цветной, очень мучился с твоей черно-белой бабушкой. Они были из разных картин, понимаешь?

Нина подумала, что, возможно, она понимает, а возможно, она сама, как бабушка, квадратно-черно-белая, и тогда она неизбежно понимать это не может, и ей, прежде чем принять чью бы то ни было сторону в этом старом, случившемся задолго до ее рождения семейном конфликте, надо было разобраться с самой собой, что, в общем-то, совсем не просто. И Нина решила вопрос о деде оставить пока как есть, и выяснить каким был ее собственный отец, черно-белый или цветной?

– Твой отец, каким он был? – Раиса задумчиво смотрела на Нину, повторяя ее вопрос.

– Был ли он цветным или черно-белым? Как странно, чем только ни забита твоя голова.

И Нина поняла, что мать забыла разговор неделю назад о черно-белой бабушке.

– Твой отец, – тянула Нина, подбирая слова, – как бы тебе сказать… был человеком одного измерения, а в одномерном мире цвет не играет никакой роли.

Нина справедливо подумала, что мать превышает ее, Нинины способности, и представить внутренний мир одномерного человека ей не по силам.

– Он был человеком одной страсти, – объяснила Раиса, правильно истолковав недоуменный взгляд дочери. – Его страсть – стяжательство. Он хотел быть богатым, только богатым и никаким другим. Это его и погубило.

А как конкретно погубило, и почему это произошло так быстро, что она, Нина, даже и познакомиться с отцом не успела, она узнала гораздо позднее.

Кусочки к кусочкам, – и сложилась у Нины мозаика-портрет ее таинственного отца.

Каменистый путь к вершинам богатства, который предстояло преодолеть тому под тяжкой ношей корысти и стяжательства, оказался для него роковым: он кому-то перебежал дорогу, жестокая конкуренция заставила влезть в долги, а его магазинчик спалили, и спалили после того, как он закупил на занятую сумму товары.

– Если бы пожар произошел неделей раньше, или он купил товар неделей позже, тогда всё было бы по-другому, – сказала Раиса Нине.

Нина задумалась. Получалось, что всего неделя отделяла ее от памяти об отце: если бы он не купил товар, а просто погорел, то деньги занятые можно было бы вернуть, и, если не начинать с нуля, то куда-то просто устроиться на работу. А ему пришлось бежать, и в результате Нина отца не помнит. Всего неделя, каких-то семь дней, и отец не сбежал бы, не сгинул…

Нина решила уточнить у бабушки, возможно ли, что из-за каких-то семи дней всё так перепуталось.

– Чему быть, того не миновать, – отвечала черно-белая Люба. – Вести дела он не умел, хотел много, так что рано и поздно…

Нина думала дальше. Ведь отец не гриб, который взял да и вырос вдруг в лесу под сосной. Были же и у него родители. Вот у ее подружки две бабушки, а у нее, Нины, только одна. И Нина снова пустилась в разведку.

Разговаривать с бабушкой про отца было проще, чем с матерью, а вот про деда лучше было спрашивать у мамы.

– Отец, Андрей, он откуда был?

Нина уже слышала, что он цыганско-молдаванских корней, вот и привиделось ей, что он с юга.

– Он москвич, его отец был откуда-то с юга, а он – местный.

– Значит, у меня здесь есть дедушка и бабушка еще?

– Дедушки нет, он куда-то сгинул. Это в роду у них исчезать так, что никто не знает где он и что с ним, а вот бабушка…

И при этих словах о чужой, другой бабушке словно облако наплыло на лицо Любы.

– Да не хочу я об этом даже и говорить…

И она замолчала, а Нина еще два года мучилась неизвестностью, а потом всё же вызнала.

Отец женился против воли матери. Та разозлилась на него за своеволие и на свадьбу не пришла, и не смягчилась даже после рождения Ниночки.

– Если бы ты мальчишкой родилась, тогда, может быть, она простила бы…

Нина опять почувствовала себя обманщицей: то не красавица, то не мальчишка.

Раисина свекровь была женщина богатая, заведовала большим универмагом в старые, еще Брежневские времена, и деньги у нее водились, и на бизнес сына она начальный капитал дала. А сын надумал жениться, да не так, чтобы за невестой взять, а на бесприданнице, на Раисе, девке с голой ж….

Нина даже отшатнулась от бабушки, услышав такое: ее красавица мать, которая работает врачом-стоматологом, всех их кормит, и вдруг про нее такие грубые слова!

– А она ее никогда и не видела, сказала: нет, у меня другая на примете, ты на ней должен жениться, а тут у тебя счастья не будет, и на мою помощь не рассчитывай.

Но Андрея Рая зацепила, может, он и был стяжатель по натуре, а может, и нет, но он свою подружку от матери защитил, женился на ней, и дело свое решил расширять, чтобы доказать, что он и без матери обойдется, тоже не лыком шит. А вот не обошелся, думала Нина, права, значит, мать его, Нинина вторая бабка оказалась.

– А почему она ему не помогла, когда он в беду попал?

– Ее не было рядом, она к тому времени из страны уехала, в Европу, кажется, в Чехию.

– А вы что же?

Бабка промолчала, и Нина стала допытывать мать.

Раиса тоже не хотела вспоминать. Но всё же Нина узнала. Отец должен был деньги отдать, сумму большую, он стал умолять мать продать квартиру, иначе его убьют. Но тут вмешалась железобетонная черно-белая бабушка. Она наотрез отказалась продавать квартиру, – квартира была приватизирована на нее.