Текст книги "Не разбавляя"

– Бери всё, – сказала она зятю, – всё, что у нас есть, но жилье не трогай. Не можем мы остаться без крыши над головой. Три женщины, куда мы пойдем? Подумай сам.

– Меня убьют, убьют, – Андрей боялся, твердил, как заезженная пластинка, одно и то же, и бабка вынесла ему кольцо. Покопалась где-то в старом серванте, и вынесла:

– Это старое кольцо, с изумрудом и осколками бриллиантов. Стоит немало. Возьми.

Зять мотал головой, говорил, что этого не хватит никак, что он задолжал серьезным людям.

– Ну, не вездесущи же твои серьезные люди, беги, – сказала теща, и Андрей задумался. А через два дня Раиса, проснувшись утром, возле себя мужа не обнаружила. На подушке лежала записка: «Рая, прости, не жди и не ищи».

Рая выполнила только один пункт, не искала, так как не представляла себе, как его искать, но не простила и ждала. Вздрагивала от каждого звонка в дверь или телефонного, исхудала, задергалась.

– А ты ничего…, – бабушка прервав свой рассказ, глянула на Нину поверх очков. – Всё спокойно перенесла. Побегала немного за мужчинами на улице, покричала: «Папа, папа» – да и забыла о нем.

Нина, слушала, раскрыв рот. Так увлеклась распутыванием этой детективной истории, будто речь шла не о родном отце. В конце концов, куда он мог деться?

– Рая думает, что Андрей погиб, – сказала бабушка. – После того, как он исчез, «серьезные люди» звонили ей, спрашивали, где муж. Она-то записку в слезах порвала, но я собрала обрывки. Когда этот заявился, толстый такой, смуглый, усы седые, один зашел, бандиты его внизу маячили, – так вот, он зашел выяснить у Раисы, где муж, и стал с нас деньги требовать.

Ни слова не говоря, я кусочки записки перед ним на столе разложила. Он прочитал, спросил, почему порваная? Я на молчащую Раю кивнула, вот мол, кто порвал.

– А разговаривать кто-нибудь из вас тут умеет? – спрашивает, а сам на Раю смотрит, не на меня.

И Раиса разжала губы, выдавила из себя, тихо так:

– Я всё же не понимаю, какой смысл ставить на счетчик человека, у которого за душой ничего нет?

– А зачем он в долг брал?

– Когда брал, было.

И тут ты вошла. Молча на него посмотрела, залезла к матери на колени, и сидишь, личико серьезное.

Он встал, руку Раисе поцеловал, и высокопарно произнес:

– Я с женщинами и детьми не воюю. Но мужа твоего искать буду. И повезет ему, если не найду.

И ушел. И только тогда я поняла, как испугалась.

А Рая ничего и не сказала. Взяла тебя за руку и повела укладывать спать, как будто этот человек и не приходил в наш дом. А ведь это из-за него вся ее жизнь порушилась, из-за него твой отец в страхе удрал. Она много ночей не спала, видно было по утрам, что не спала, а потом вдруг загуляла, пьянки, подружки, мужчины какие-то. Совсем с пути сбилась.

А в пять лет ты страшной ангиной заболела. И Рая подле тебя сидела, не отходя, выхаживала – и всё, как опомнилась.

Если и есть кто у нее, ведь на нее многие посматривают, то нам с тобой об этом знать не положено, а значит, ничего серьезного у нее и нет.

– У нас наблюдается заметный прогресс, – сказала бабушка, когда Нина объявила им, что беременна. Я прожила с мужем двенадцать лет, мать твоя три года, а ты, внучка, как я понимаю, совсем замуж не собираешься?

– Во всяком случае, за отца ребенка точно не собираюсь, – сказала Нина, и это была чистой воды правда.

Она не собиралась, и если бы даже и собралась, то навряд ли бы вышла: в браке должны быть две заинтересованные стороны, а вот ее вторая сторона интереса не проявила. Нина представляла себя в белом платье, с букетом. Но дальше ее фантазия не работала и совместная жизнь с Леонидом не просматривалась никак, а значит и не могло ее быть, этой жизни.

Короткие пребывания в чужом для них обоих жилье, безалаберной огромной квартире, принадлежащей работающей с утра до ночи матери друга Леонида, куда два ее сына приводили друзей и подруг, и где по квартире разгуливали неизвестные девушки, эти встречи с Леней по выходным Нина никак не могла засчитать за какую бы то ни было практику супружеской жизни.

Практика всё же была, но не в овладении навыками ведения домашнего хозяйства. И когда Нина обнаружила, что беременна, она, сообщая об этом Леониду, не ждала от него, что он страшно обрадуется и потащит ее в загс. Леонид и не обрадовался, а сказал просто, что он к этому не готов и считает, что Нина тоже не готова и что ей учиться, как ни крути, два года, и эти два года, хотя бы до диплома, заводить детей не следует.

Леонид, в отличие от Нининого отца и бабушки, был, прямо скажем, не одномерным, и не квадратным черно-белым, а многокрасочным и многомерным, жил по своей собственной морали, и Нина не была уверена, что женитьба на матери своего ребенка входила некой обязательной составляющей в эту мораль.

Леонид считал, что он совершенно честен с Ниной, так как никогда ничего ей не обещал, в вечной любви не клялся, и его порядочность ограничивалась тем, что, встречаясь с ней, он с другими девушками связей не имел.

Всё-таки он забеспокоился и сказал Нине:

– Если тебе нужны деньги для этого дела, я достану. – Леонид имел в виду аборт.

Само по себе это звучало трогательно, но маловероятно: в многомерном мире Леонида денег не водилось, они проскакивали сквозь Леонида, чтобы осесть где-то там, вдали, в мире одномерном.

– Нет, – сказала Нина, – денег не надо.

Увидев настороженность в глазах дружка, солгала:

– У мамы есть знакомства, она мне поможет.

Мама могла помочь и денег с нее подруги не взяли бы. Ложь заключалась в том, что Нина еще не решила, что она будет делать в создавшейся ситуации.

Леонид успокоился. Не сомневаясь, что Нина не захочет рожать от него, так как это не сулит ей никаких ни моральных, ни материальных преимуществ, он упускал из виду, что выросшая в семье, где был сплошной матриархат, и не видевшая роли мужчины в воспитании детей, Нина выбирала не между возможными отцами своих возможных детей, а только между тем, сейчас рожать или отложить на потом?

Тут были свои за и против.

За был ее возраст, ведь двадцать лет, не малолетка, а против – то, что она не доучилась. Но рисковать Нина не хотела: вероятность того, что после аборта у нее не будет больше детей и никто никогда не будет ее любить так сильно, как она в детстве любила маму, пугала ее. И обеспокоенная в основном только этой мыслью, она ведь была дочерью одномерного отца, Нина решила дома помолчать, с Леонидом постепенно расстаться и родить, а там как-нибудь.

Оставалось только осуществить этот план до того, как станет заметна беременность. Выполнить это оказалось значительно проще, чем она думала.

В первые месяцы беременности Нина страдала от токсикоза, побледнела, похудела, плохо реагировала на запахи пищи, и, потеряв внешнюю привлекательность, меньше нравилась Леониду. А она из-за токсикоза не только не могла без отвращения думать о физической близости с ним, но с трудом переносила его присутствие. Когда он звонил и звал на свидание, она без малейших усилий отвергала его, ссылаясь на занятость и их горячая любовь в течение зимы незаметно сошла на нет.

Сессию за третий курс, она сдала досрочно, и выпятившийся животик ей в этом помог. Теперь она могла гулять в парке, ни о чем особенно не беспокоиться, только о будущем ребенке.

Мама и бабушка, всё же были необычными женщинами, поэтому не делали никаких попыток встретиться с Леонидом, которого знали по Нининым рассказам, не собирались взывать к его порядочности и отцовским чувствам, предоставив Нине полную возможность всё решать самой.

А Нина сидела и думала, что странно ей было бы рассчитывать на брак, если она никогда не видела собственного отца и всё детство рисовала его в виде неопределенного темного пятна, из которого торчали кончики усов, и даже никогда не спросила у матери, а носил ли он усы и какого они были цвета. Если она вполне счастливая девочка, которую ни разу не пожелала увидеть вторая бабка, такая же родная ей, как и Люба, то почему она должна ждать, пока кто-то захочет на ней жениться, а не самостоятельно решать вопрос, заводить ей ребенка или нет? Тем более, что УЗИ показало: она носит девочку. Еще одна девочка никак не нарушит равновесия и благополучия в их семье. Мама пока работает, Нина родит, отсидит год, потом пойдет учиться, закончит свой МИЭМ, тоже найдет хорошую работу, а бабушка понянчит правнучку.

– Дед пока не приедет, – сказала Рая. – Он хочет приехать, когда ты родишь, чтобы глянуть на девочку. – И Нина поняла, что там, в Севастополе, всё приняли и смирились.

Нина ждала родов, и беспокоилась о предстоящем ей испытании и боли. И при этом она знала, что всё у нее будет хорошо: родит она, молодая, легко, мама и бабушка встретят ее, накупят цветов. Может быть, даже дед приедет, и будет видно, что они, всё же, не самостоятельно размножаются, что мужчины как-то принимают участие в этом процессе.

Оставалось только придумать, что сказать дочери об ее отце. Но об этом еще будет время подумать, не обязательно решать это сейчас.

Не разбавляя

Вдали на горизонте, где два океана – небесный и водный – сливались в вечном единстве, висела утренняя бледно-сиреневая дымка. Солнце сияло и нежило, и солнечные всполохи, отражаясь от воды и белого песка, слепили меня даже через темные стекла очков. Я лежала, стараясь полностью отдаться ощущению простора, воздуха, солнца, опьянению предстоящих мне десяти дней свободы и отдыха, но не отпускающее меня напряжение после долгого перелета, хлопоты по устройству в гостинице вызывали чуть заметное, шуршащее чувство беспокойства. В голове мелькали обрывки английских фраз, стоял гул самолета, всё еще копошились в мозгу капризы голодных детей, которые сейчас купались в лягушатнике. Сию же минуту необходимо было сделать что-то еще, чтобы стать совсем счастливой. Распластанного возлежания на деревянном лежаке под солнцем не хватало.

– Пойдем выпьем, – предложила я Натали. – Хочется снять усталость от перелета.

Натали оторвалась от книги, покачала отрицательно головой и осуждающе сказала:

– Как можно до обеда спиртное! Да еще на солнце. Разморит.

Она была совершенно права, моя разумная интеллектуальная подруга, и спорить с ней я не стала, но мысль о коктейле меня не покинула. Я оглянулась: бар стоял возле края моря, совсем рядом.

– Пойду, посмотрю, что мальчишки делают, – небрежно бросила я в пространство между мной и Натали, вздохнула, встала с лежака и отправилась в сторону моря.

На берегу мой Миша с Натальиным Димой дружно строили башню из песка, не башню, а целый за́мок. Их надолго хватит, подумала я и, ощупав плечи детей, не обгорают ли, отправилась прямо к бару.

– Налей-ка, – попросила я бармена по-английски.

– Слабый или, может, сразу покрепче? – засиял понимающей улыбкой бармен.

– Покрепче, – решила я, так как не была уверена, что смогу подобраться тайком к коктейлям еще раз. Он плеснул в стакан спиртное, не разбавил, а лишь чуть капнул сока, бросил дольку лимона, воткнул соломинку и протянул мне.

Времени тянуть через соломинку не было. Я махнула рукой, и выпила сразу.

Бармен увеличил размер улыбки, прямо-таки раздирал рот. Зауважал, подумала я. Решил, что большой доход с меня поимеет. Мысли о фальшивой приветливости бармена, надеющегося на большие барыши, не погасили моего радостного настроения: в конце концов, каждый выживает, как может. Мир вокруг рассыпался яркими красочными всполохами солнечных лучей, до лежака я добралась легко, а вот когда дошла, то поняла, что надо было брать не такой крепкий, разбавить. Я легла на лежак и слегка отвернулась от читающей Натальи, оберегая ее от запаха спиртного и размышлений о моем коварстве.

– Как там дети? – Наталья, наверное, смотрела на мою спину. Я прикрыла глаза, говорить было утомительно, слишком прекрасен был мир вокруг, надо было жить ощущениями, а не загромождать его словами. Слова сейчас были как мутная пресная вода реки, вливающаяся в море и разбавляющая ее прозрачную лазурную соленость.

Все же я ответила через паузу:

– Всё в порядке, дом строят. – И тут же погрузилась в сладкую дрему.

Жара усиливалась, а тень от зонтика сокращалась. Меня, как и предсказывала Наталья, развезло. Я изредка открывала глаза, смотрела в безбрежное небо, наблюдала, как белый край зонта то приближался ко мне, то удалялся, напоминая мне о моем опьянении, и, когда он удалялся, уплывал в безоблачную высь, я закрывала глаза.

– Ты только посмотри, какое чудо выходит из моря, – услышала я сквозь дрему голос Наташи.

Краем глаза я увидела, что она даже села, чтобы лучше разглядеть чудо.

Прямо из моря выходили двое: высокий, плотный, с горбатым носом, остатками растительности на голове и фантастическим, нависающим над плавками-шортами толстым животом, а рядом с ним двигался такой же, точная копия, с таким же брюхом и горбатым носом, только уменьшенный в размерах. Возникало ощущение, что они вылезли из компьютера, просто по большому щелкнули мышкой и получили маленького или, наоборот, по меньшему щелкнули. Значения не имело. Они были комичны, двигались важно, что делало их еще больше похожими на карикатуры, выпитый коктейль продолжал действовать, я залилась смехом и закрыла глаза. Смеялась с закрытыми, рассыпа́лась на весь пляж. Трезвый человек внутри меня заметил, что я веду себя неприлично, но я в ответ залилась еще громче, прогоняя из высвобождающейся души его унылую тень. А когда вновь глянула на мир, то мгновенно замолчала, оборвала смех на высокой ноте. Возле меня стоял молодой мужчина, ноги его зарывались в песок, мускулистые и стройные. Я подняла голову, солнце сияло за его спиной, лучи рассыпа́лись нимбом над головой, лица его я видеть не могла, но торс был великолепным. Это было изумительное мужское тело, не слишком тяжелое, как тело Геркулеса, и лишенное юношеской худосочности, которая мерещилась мне в статуе Давида. Настоящий Аполлон. Загорелый Аполлон, явившийся мне как дар двух стихий: моря и неба.

– Бог ты мой, какой красавец! – вырвался у меня возглас неподдельного восхищения.

Трезвый человечек внутри опять поднял голову, укоризненно сморщил свою физиономию ханжи и зануды. Цыц, мысленно приказала я ему. Тут никто по-русски не понимает

– Прекрати, – сказала Натали, и, посмотрев на нее, я увидела, что она, не отрываясь, смотрит в книгу и, разговаривая со мной, делает вид, что читает мне что-то вслух. Второй трезвый человечек, только реальный, снаружи меня.

– Я же тебя просила, посмотри, кто выходит из моря, а ты только смеялась…

Красавец бог улыбнулся мне, явно гордясь моим изумлением, сел на песок рядом с моим лежаком и заговорил, по-русски заговорил! Голосом молвил человечьим…

Бог оказался хорватом из Белграда, студентом архитектурного института, прирабатывающим здесь в качестве спасателя и говорящим по-русски. Звали его, ну Стасом, например.

Очевидно, что я погибла, как только его увидела, так романтично было его появление передо мной, рождение из морских волн, и единственное, что могло меня спасти, его возможное равнодушие. Но мое искреннее пьяное восхищение зацепило его, и он сел на песок возле меня…

На другой день Стас сидел на лежаке и уговаривал меня с Натальей не ходить в кафе, куда мы собрались, так как там небезопасно без мужчин, и мы, уложив детей спать, дали себя увести в небольшой тесный кабачок, заставленный бочками с вином.

Пространство для танцев было крошечным, и волей неволей пары тесно прижимались друг к другу, танцуя в полумраке помещения и слушая, как испанка в кроваво-красном платье с красной розой в волосах хрипло поет про любовь.

О том, что она поет про любовь, мне шепнул Стас, но я и, не понимая слов, знала, о чем песня: не упускай свой шанс, свою любовь, в этом мире она может больше не встретиться, не отравляй выпавшую минуту счастья сомнениями и опасениями, бойся лишь прожить пустую разбавленную жизнь. Спеши любить, пока твой прекрасный возлюбленный рядом, – вот о чем пела испанка, и я была согласна с ней.

Мы изредка подходили к столику, Стас наливал мне красного кислого вина, улыбающийся друг Стаса, который ухаживал за Натальей, не давал ей скучать, понимающе подмигивал мне, я выпивала несколько глотков, и снова музыка звучала, звала и кружилась, а вскоре мы не выдержали, ушли, чтобы продолжить свои объятия на пустынном пляже.

Серебрился белый песок, блестела лунная дорожка, разрезая на две уходящие в бесконечность части черную безбрежность моря, темные силуэты ультрамариновых гор придвинулись к пляжу, окружили его, создали ощущение защищенности. Мы лежали на полотенце с веселым голубым дельфином, и я сказала:

– Странно, что ты обратил на меня внимание, кругом полно красивых женщин.

– Да, красивых женщин много, – согласился Стас, – только ты себе цены не знаешь, ты так легко, так грациозно движешься, как горная козочка, там, в деревне, где я провел детство, их много паслось на склонах гор. А когда ты хохочешь, я вспоминаю голубой мир горных круч, наполненный звоном колокольчиков твоего смеха.

Он замолчал, молчала и я, удивленная созданным нежным и возвышенным обликом его любовницы, которой случайно оказалась я.

– И никогда никому не верь, если скажут, что ты некрасивая, – продолжил Стас. – Они не умеют видеть.

Я плакала под покровом ночи, ужасаясь, что могла бы прожить жизнь и не услышать о себе таких слов.

Расслаблено мы вернулись в кабачок, к музыке, тесноте, к красному платью и хриплому голосу, к будоражащей кровь песне о любви.

Наталья стряхнула песок с моих волос, улыбнулась понимающе и встала. Необходимо было возвращаться, дети, брошенные, спали одни в гостиничном номере,

На другое утро, когда меня разбудил сынок, я взяла в руки картонку календаря, просчитала оставшиеся мне дни неразбавленного солнечного счастья. Их оставалась восемь.

Спящий ночью человечек пробудился, насмешливо скорчил свою мерзкую рожу. «Козочка, горная» хихикал он. «Потаскуха ты обыкновенная, изысканно выражаясь». Я прогнала его, прогнала на все оставшиеся дни отдыха, не хотела разбавлять жизнь его унылым присутствием.

Дневное время пролетало, как во сне, в томительном ожидании ночи. Мы купались, загорали, ездили на экскурсии, катались на яхтах, на водных лыжах, играли с детьми. Стас часто был рядом, и его легкие, незаметные прикосновения среди солнечного света были обещанием упоительных летних ночей. Восемь раз я смотрела на высокое ночное небо, на миллиарды мерцающих светлячков на нем. Звезды тихо шептали что-то, хотели мне рассказать, предостеречь, но шелест набегающих волн заглушал их.

Казалось, время остановилось в своей ежедневной повторяемости, но на календаре неумолимо чернело новое число, и момент отлета неотвратимо приближался.

О муже я не думала, не вспоминала, свой роман со Стасом за измену ему не считала: измены это там, далеко, в Москве, на чужих постелях, а здесь…

Если к твоим ногам море выбросило прекрасного юношу, то разве любовь с ним можно считать за что-то, касающееся другой, далекой, московской жизни? Это была судьба, которая захотела, чтобы ты еще раз пережила возвышенность зарождающих чувств, горячку ожиданий, радость свиданий, как когда-то давно, на заре первой юношеской любви, переполнявшей душу эмоциями.

Судьба сделала тебе роскошный подарок, и небольшие рога, которые украсили голову мужа, были так ничтожны на фоне моей радости. Рожки эти буду видеть лишь я, да еще Натали, которая будет нема, как могила, в ней я могла быть уверена.

Москва встречала дождем. Небо было хмурое, пахло мокрой травой даже в аэропорту, перебивая запахи выхлопных газов. Казалось, всё солнце и все радости жизни остались в далекой Испании.

Я была рассеянна, мужа поцеловала казенно в щеку. Леня был мелким, заморенным, каким-то полинявшим.

Вечером я уложила Мишутку спать, а сама отправилась мимо двери спальни на кухню, развела бокал коктейля: мартини, грейпфрутовый сок и ломтик апельсина. Сидела, потягивала через соломинку, пребывала далеко отсюда.

Леня появился на пороге кухни в одних трусах, с влажным полотенцем через плечо, сел рядом со мной на табуретку, взял другой стакан, налил мартини.

Его рука оказалась рядом с моей на полированной поверхности стола, белая, синевой отливающая кожа, черные торчащие волоски, голубые вены, рука городского жителя, чей отпуск ещё впереди.

Моя округлая загорелая ручка, лежащая рядом с его, выглядела вызывающе красивой: плотоядно блестел кровавый маникюр. Рука кричала: а мы хорошо погуляли! А ты ничего не знаешь!

Я осторожно притянула предательницу ближе к себе, спрятала ногти в ладонь, прижала локоть к ребрам.

Леонид подержал в руках пакет с соком, отставил в сторону, опрокинул мартини в себя и посмотрел на меня близорукими беспомощными глазами, серыми, с зеленым ободком.

– Может, нам следует развестись? – спросил он.

Я молчала, смотрела недоуменно. Мысли после выпитого путались. Леня ушел так же неожиданно, как и появился. Зашел, выпил и растворился.

Маленький мерзкий человечек, молчавший все последние дни, поднял голову и зашипел: «Допрыгалась, горная козочка? Доигралась? Дрянь, шлюха.»

…Я курила, сидела, глядела в окошко. Мелкий дождик перешел в сильный ливень.

– В Испании солнце, а деревню Гадюкино смыло… – сказала я вслух.