Текст книги "В двенадцать, где всегда"

Вот что Валентин делает в котельной, сам того не подозревая.

– Помочь? – спросила Женька.

– Сиди, – Валентин замахал на нее черными руками и прогнал Женьку в закуток. – Подожди, я быстро.

В этом закутке, крошечной пристройке для отдыха при котельной, Женька тоже любила сидеть. Ровно-ровно здесь поместились узенький стол, табуретка и не то широкая скамья, не то узкие нары. Если лечь, то головой и пятками сразу упрешься в обе стены. Лежа можно снять трубку и поговорить по телефону. Только у Женьки совсем нет знакомых с телефонами. И сама она долго к нему не могла привыкнуть, не чувствовала свободы в обращении. Когда требовали автобазу, а ее почему-то без конца требовали хриплыми голосами, Женька отвечала первое время вежливо и с опаской: «Извините, вы ошиблись номером». Потом уж она обнахалилась и стала весело кричать в трубку, когда доведут: «А вам чего? Машину? Послали давно! Ага, ждите!» Иногда Женьке казалось, что кто-нибудь, большой и хриплый, прибежит в котельную с этой автобазы и всыплет ей за машину, которую ждут. Но никто не прибегал, а все только звонили, требовали, ругались или просили, заискивая голосом. Важная особа, видать, была эта Автобаза.

А у топки Валентин редко позволял Женьке помогать. Так редко, что подкатить ему тележку с углем или засунуть шуровку в пламя, чтоб аж взревело, так и осталось для Женьки удовольствием. У топки Валентин управляется один, привык за зиму. Как зверь уставал, но приспособился. Мужское дело – давать людям тепло. Костры зажигать в походе, реки бросать на турбины, чтобы вода превращалась в свет, сталь плавить и бить дикого зверя на шубу любимой. В котельной, конечно, проще и прозаичней. Но все равно – огонь в руках. Огонь будоражил, у огня Валентин чувствовал себя сильным, уверенным в теле своем и духе. Ничего не стоило ему поднять Женьку, высоко, на вытянутых руках, и нести ее бесконечно, через всю землю. Чтобы она смеялась и щурилась от быстроты у него на руках. Чтобы Женькино дыхание щекотало ему шею. И лицо сияло над ним, навстречу ему. Только ему, Валентину.

Когда Женька появлялась в котельной, Валентин отсылал ее в закуток. Как можно скорей. Пока он не бросил к черту, в угол, шуровку.

А Женька удалялась в закуток, как в ссылку. Обижалась, что он ее отсылает. Следила за Валентином в раскрытую дверь. Видела, как размеренно и спокойно он работает. Как волосы влажно волнятся у него на висках от жары. Как аккуратно он выгребает шлак. Как загружает топку углем. Сосредоточенно, будто Женьки нет вовсе. Как весело хмыкает, когда пламя взрывается в недрах и трубы отвечают ему волнующим гудом. Как тень его, длинная и ловкая, движется по стене, даже не оборачиваясь на Женьку. Даже тень его нравилась Женьке. Только, сидя вот так в закутке, Женька думала иногда, что Валентин слишком теперь спокоен, когда она рядом, она бы так не могла. Слишком редко, обидно редко, он взглядывает на Женьку, и взгляд его прям и блестящ, будто он на товарища смотрит. Будто на парня, а не на Женьку.

Женька сидела и вспоминала, как она шла сюда первый раз, в котельную. Ночью. Двадцатого декабря, даже число запомнилось. С тех пор как мать вернулась из Ленинграда, они еще ни разу не оставались с Валентином вдвоем под крышей. Не считая, конечно, чужих подъездов. Женька шла, и чем ближе она подходила, тем больше ноги у нее слабели. Делались будто не свои. Слабые-слабые. Смешно. Если бы кто-нибудь случайно толкнул ее тогда на улице, Женька упала бы. Честное слово, упала бы. Она вошла в котельную и даже ничего в ней не заметила – ни топки, ни пламени, ни черной горы угля у стены, ни крикливого плаката «Боритесь за чистоту!» на стенке, ни огнетушителя рядом с ним, яркого, как петух. Ничего не заметила, не поняла и не разглядела. Только Валентина. Одного Валентина. Он стоял, будто в пустоте, крупно, для одной Женьки, закрывая собой весь мир. Волосы, тогда еще очень короткие, торчали на его голове прямо, победительно и ершисто. Лихо закатанные рукава ковбойки открывали сильные загорелые руки. Красивые руки. На длинном носу, чуть сдвинутом влево, будто мячом ему засветили в нос и он сбился с правильного пути, плясали жаркие блики.

«Я тут», – сказала Женька, чувствуя, как слабость в ней дошла до полного, невозможного предела. Она даже прислонилась к косяку. Валентин быстро повернулся, и огромная, медленная улыбка заполнила все его лицо. Он шагнул к Женьке навстречу, так и не выпуская шуровки, и потерся подбородком о ее волосы. Задышал Женьке в макушку. Сильно и часто. Сердце у Женьки уже колотилось где-то в горле. Потом он вдруг остановился, и Женька увидела, как на его лице, медленно стирая улыбку, проступили твердые скулы. Он отстранился совсем и сказал, как часто говорил и потом:

«Подожди, Жень, в закутке, я сейчас». И почти бегом кинулся к топке.

Женька, ватно ступая, прошла в пристройку и присела на краешек не то скамьи, не то нар. Зазвонил телефон, но она так и не взяла трубку. Сидела неловко, на краешке, будто на секунду зашла, и ждала. И руки у нее мерзли, хотя было жарко. Ждала и боялась, что вот сейчас он войдет. Бросит в огонь последнюю лопату угля и войдет. И они останутся в узком закутке одни. Впервые с тех пор, как приехала мать. Под крышей и в тепле. Вдвоем и одни. И до утра, до сменщика, никто больше не постучится в котельную. А телефону можно и не отвечать. И у печей, когда все в порядке, не обязательно находиться неотлучно. Конечно, все будет, как он захочет, знала Женька.

Но где-то, подсознательно, она чувствовала: что-то хрупкое и светлое, непереводимое словами, они потеряют этой ночью, если все так будет. Здесь. В котельной. Рядом со служебным телефоном. И поэтому Женьке было страшно. Как-то скорбно радостно, будто она жертвовала собой. Она мерзла, щурилась и ждала. Хотела и боялась, чтоб он пришел.

Валентин все возился у топки. Много, быстро и резко двигался. Нагибался, хватал, совал, поднимал. Женька краем глаза следила за ним, и ей даже казалось, что он тратит на все это слишком много энергии. Неоправданно много. И слишком долго все это длится. Наконец он вытер руки черным полотенцем и вошел в закуток. Женька сжалась, и что-то в ней больно и прерывисто затукало. Как в часах перед тем, как остановиться.

«Подходяще», – сказал Валентин, улыбаясь Женьке одними глазами. И опять на лице его твердо проступили скулы, которых Женька не замечала раньше. Женька ответила ему слабой, почти насильственной улыбкой. Он поднял табуретку, легко выставил ее вон, будто выкинул, и вдруг сел на пол. Возле Женьки, как дома. Большой, смешно умостился на крохотном пятачке. И затих, близко и ровно дыша. И чем дольше он молчал, рядом, совсем близко, тем теплее, свободнее и счастливей делалось Женьке. Пока счастье и теплота не охватили всю ее, целиком. Тогда она засмеялась, ткнула Валентину куда-то в бок ладонью и сказала, абсолютно непринужденно, как днем: «Непыльная работенка. Умеют же люди устраиваться». И они легко засмеялись, уже вместе.

Так прошла их первая ночь в котельной. И с тех пор Женька полюбила сюда приходить. Смотреть на Валентина, когда ему не до нее, и думать. С этой котельной им тоже повезло. Много было желающих тут подработать, а взяли Валентина, как сказал начальник ЖКО, склонный к точным формулировкам, «по деловым качествам».

Это значило, что если вдруг после ночного дежурства в котельной Валентин сразу выходил в цех, на основную работу, к восьми утра, то в цехе он был так же подтянут, насмешлив и свеж, как обычно. И все его подшефные прессы выстукивали ритмично и дружно, как обычно. Значит, совместительство не отражалось на Валентине в плохую сторону, и ему разрешили это нелегкое совместительство. Исходя из «деловых качеств», здоровья и прожорливости кооператива. Женьке даже жалко было, что сегодня – последняя ночь. Но и так топили дольше всех в городе. Да и Валентин не железный, сколько можно…

– В банк вместе пойдем? – спросил Валентин. Он уже принял душ и теперь переодевался. Свежий, как после хорошего сна. Молодой, сильный, ужасно симпатичный. Женька даже отвернулась, до того симпатичный. Сказала не глядя:

– Если вообще – пойдем. Еще сто двадцать рублей надо. Забыл?

Суббота быстро приблизилась, стремительно. Уже послезавтра. И зарплату получили вчера, все сложили и посчитали сто раз. Все равно – не хватило. Женькино пальто, правда, так и не продали.

– Изыщем внутренние резервы, – сказал Валентин. – Магазин ограбим. Или вообще украден.

– Надо знать – где, – наставительно сказала Женька.

Пришел сменщик Валентина на последнюю вахту. Маленький, рыжий и неказистый. Чтобы чувствовать себя крупнее, он занимался спортом, как дьявол. Бицепсы у него были – Женька сроду таких не видела. Но девчонки все равно не шли с ним даже танцевать, потому что без каблуков и то были выше, тут уж ничего не поделаешь. Поэтому сменщик Валентина утешался только коллекцией великих людей маленького роста. Интересная коллекция, он хранил ее в столе, под телефоном. Особенно его успокаивал Наполеон, который был весь в него, сантиметр в сантиметр. Насчет покорения мира перспективы, следовательно, были. А вот танцевать подлые девчонки никак не шли…

– Ты Наташку знаешь из центральной лаборатории? – спросил сменщик прямо с порога.

– Знаю, – сказала Женька. – А что?

– Ничего, – сказал сменщик. – Познакомишь?

– Можно, – засмеялась Женька, сообразив, что эта Наташка, новенькая у них, тоже совсем коротенькая, даже меньше его. И тоненькая, как кошачий ус. Интересно, что бы они родили, Наташка и этот сменщик с бицепсами. Батон, наверное, родят за пятнадцать копеек. Или сизаря. Грех думать так про хороших людей, но больно уж пара была бы забавная – он и Наташка. Женька фыркнула.

– Ты чего? – сразу обиделся сменщик.

– Я готов, – объявил Валентин.

На прощанье они еще постояли в закутке и пошли. Женька держала Валентина за локоть, именно не под ручку шла, а держала. Локоть был теплый, уютный. Женька чувствовала его рядом, и тогда ей казалось, что не на работу они идут, а просто гуляют послеобеденным воскресеньем. И весь город на них оглядывается. Все завидуют. Женьке завидуют. Что такой рядом с ней исключительный парень. С Женькиной косынкой на шее вместо галстука. Неотразимо привлекательный. Видят, как он наклоняется к Женьке. Сам, первый. Как покорно, словно на привязи, поворачивает за ней, если она свернет. Просто так – возьмет и свернет. Как весело и часто с ним здороваются на улице. Даже чаще, чем с Женькой, хоть она на фабрике дольше. А он отвечает легко и невнимательно, хоть и улыбается знакомым. Невнимательно, потому что слушает только Женьку. Женька, может, самую чепуху говорит, первое, что пришло в голозу, но он слушает так, будто она ему глаза открывает каждым своим словом. Пускай все завидуют.

– Что ты на нее так посмотрел? – вдруг спросила Женька.

– На кого? – встрепенулся Валентин. Он все-таки подустал за ночь, шел сейчас, ни о чем не думая, просто шел, чувствовал Женьку рядом, слушал ее шаги, легкие, как босиком, ее голос, словно издалека. Хорошо и спокойно было вот так идти…

– Вон, в красном берете прошла, – сказала Женька и показала куда-то назад. Ни на кого он, конечно, не посмотрел, это Женька придумала. Чтобы увидеть, как он виновато вздрогнет. И почувствовать, как локоть его, большой, теплый, прижмется к ней еще ближе.

Валентин проводил ее до самой проходной. Как всегда, когда мог не только встретить, но и проводить. Доставил. Теперь – отсыпаться до второй смены. Женька еще помахала ему с порога, любит она обернуться, помахать, проверить – стоит ли еще, не ушел ли, пока она еще тут. Нет, стоит. Женька нырнула мимо вахтерши в общем потоке, ленясь предъявить пропуск. Широким внутренним двором побежала к своему подъезду, к лестнице в цех. Побежала вприпрыжку, играя, нарочно высоко задирая ноги, точно взлягивала на бегу. Чувствовала она себя свежей, складной, приятной со стороны, готовой к трудовым подвигам. Как всегда, когда Валентин провожал ее на работу.

По лестнице спускалась Приходько. Женька почти налетела на нее, остановилась с разгону, носом к носу. Близко увидела коричневые морщинки, крупный подбородок, глаза, затененные усталостью. Усталые с утра глаза – это плохо. Приходько стареет быстрее, чем мать, хоть они, кажется, и ровесницы.

– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, – по-доброму, как редко у нее выходило с Приходько, сказала Женька.

– Женя? В такую рань? За восемь минут до смены? – улыбнулась Приходько, улыбка тоже была усталая и безрадостная какая-то. Женьку будто толкнуло в грудь от этой улыбки.

– Вы болеете? – спросила она, хотя всегда избегала личных разговоров с Приходько, не о работе.

– Нет, не болею, – даже не удивилась Приходько, будто каждый день они с Женькой часами беседовали о ее здоровье. – С участка вот ухожу, это правда, сагитировали все-таки…

– Куда? – быстро сказала Женька. Она вдруг представила, как стоит за своим прессом, пресс тюкает весело и послушно. И справа у Женьки – все свои, и слева – свои, родные почти. А по проходу, все приближаясь, тяжело ступая, как конь, идет новый мастер. Не Приходько. Приходько ходит неслышно, возникает у пресса только тогда, когда есть нужда в мастере, взгляд ее, требовательный, легкий и дружелюбный, не смущает даже учениц. А новый мастер, прямо слышала Женька, ступает, как конь, даже пресс вздрагивает. Договориться с новым мастером невозможно – чтобы в другую смену выйти, если надо, или там переработка. Кричит, раздражается, не понимает простых вещей. Словом, чужой человек. Цеху чужой, Женьке. Сразу даже в цех идти расхотелось.

– Не уходите, – попросила Женька. И даже за рукав потянула Приходько, как маленькая. – Не уходите, Ольга Дмитриевна!

– Спасибо, Женя, – сказала Приходько и как-то сразу ожила. – Я ведь недалеко. Начальником цеха уговорили.

И потом они еще какое-то время стояли на лестнице и молчали. Первый раз, насколько помнила Женька, они вот так молчали – тепло, свободно, с открытой симпатией, каждая о своем, не мешая друг другу, и о чем-то одном, вместе. Где-то глубоко в Женьке вспыхнула было опасливая мысль: «Только бы она не заговорила сейчас об отце…» Но Женька погасила в себе эту мысль. И молчание их осталось чистым и теплым, будто никогда между ними ничего не стояло.

А может, и правда – не стояло. Может, Женька все это просто надумала. Мало ли что говорят люди. Да один человек – и не люди, а больше Женька никогда никого не спрашивала. Нельзя подглядывать за собственным отцом в щелку, даже если его уже десять лет нет на свете.

– Фабрика четыре путевки на учебу получила, – сказала Приходько. Как им всем хочется выучить Женьку, даже тут Приходько не удержалась. – В Ленинградский горный. Вот бы тебе!

– Неа, – сказала Женька. – Неохота.

И, так великолепно отбив все посягательства на свою личность и все-таки смутившись душой, Женька поскакала вверх через две ступеньки. Влетела в раздевалку. Удивилась простору ее и свету. Зимой тут было тесно, пальто громоздились друг на дружку, валенки торчали из-под скамеек, как ноги, в темноте испугаешься. А сейчас только плащи шелестели, почти не занимая места. Тоня притащила-таки, наконец, свои тапки и переобувалась. Потом повязала косынку, набекрень, с форсом, и сказала Женьке:

– Я на заочный решила!

Не надоест ей решать – всякий день по-разному. Куда ни ткнешься – одна учеба, как помешались. Женьке вдруг захотелось стать абсолютно неграмотной, ухватом совать в печь чугун со щами, доить корову и ногой раскачивать зыбку, дико и первобытно завывая без слов. Страшно подумать, что надо собрать все учебники в кучу и заставить себя повторить. Нет, не заставить…

– А тебя Лиза-с-Перевалки искала, – вспомнила Тоня.

– Зачем? – сказала Женька и поморщилась. Лизу-с-Перевалки Женька не то чтобы не любила, но все-таки недолюбливала. Соленые ее шутки как-то не сразу доходили до Женьки, и Женька всегда ужасно краснела от них, никак не могла привыкнуть. Вообще-то Лиза была хорошая девка, признавала Женька, только слишком громкая напоказ, прямая до грубости, резкая. Бывает, подумать даже щекотно, а она так вслух прямо и ляпнет. Одна Приходько с ней легко ладила, а новый мастер еще наплачется, уж новому Лиза не спустит.

Во всяком случае, бегать сейчас за Лизой и спрашивать, что ей надо, Женька не собиралась. Она переодевалась себе спокойно, радуясь, что не опаздывает сегодня и все можно примерить, как надо. Халат. Так и сяк. Застегнутый на все пуговицы. Нет, воротничок чуть наружу, воротничок от платья. Так сразу – празднично, будто не служебный халат. Хоть и с нарушением техники безопасности.

– Красуешься? – сказали от двери.

Женька вздрогнула и разом застегнула все пуговицы. Лиза стояла в дверях и улыбалась широко и ехидно, с пониманием и с подковыркой, иначе она не умела.

– Чего вчера на «черную кассу» не осталась? Тут только Женька вспомнила, что вчера после

получки девчонки, верно, звали ее на розыгрыш. Но Валентин ждал внизу, в пересменок, и Женька скорей побежала. Поскольку свой выигрыш она в этом году уже получила сполна и интерес, следовательно, был чисто спортивный.

– А кто вытянул? – спросила Женька.

Не отвечая, – грубая она все-таки, будто не слышит, – Лиза-с-Перевалки подошла к Женьке и протянула ей конверт. Толстый. Адреса на нем никакого не было, механически отметила Женька.

– Держи, – сказала Лиза.

– Чего держать? – сказала Женька, уже понимая, но еще не веря.

– Держи, держи, – Лиза сунула Женьке конверт прямо в карман. – Там разберешься. Девки сами решили, громким голосованием. Любитесь в своем кооперативе, чего уж.

– Я же только что получила, – тихо сказала Женька. – Надо по очереди…

– Не нарушишь – не проживешь, – сказала Лиза-с-Перевалки. И добавила грубовато: – Следующий год будешь даром на «кассу» ишачить. Гляди, не забудь.

Но грубость ее сейчас ласкала Женькины уши, благоуханна была и прекрасна. Лизонька ты моя с Перевалочки…

5

Лето было уже в разгаре, и окна в цехе распахнуты настежь. Теплый вечер светился в окна, отцветая сиренью, и вечер казался сейчас светлее, чем тысячи электрических ватт. Белые ночи пришли в Женькин город и длили день бесконечно. Белые платья мелькали среди кустов вдоль всех аллей. Белые брюки неслись по светлым улицам далеко за полночь, проводив платья и предчувствуя нагоняй. Даже старые дома, мрачноватые днем, которые стояли здесь вечно, обрастая сараями и сорной травой, ночью глядели на мир приветливо и бело. И ветер сушил на веревках белые панамки, одинаковые во всех дворах. Смешные и маленькие, будто носили их пупсы.

Прессы тоже недавно перекрасили в светлый тон, под стать лету. Женькин, номер 13, смотрел теперь настоящим красавцем. Лебедь, а не агрегат. Но клацал он по-прежнему резво и беззаветно. Женька похлопала пресс по крупу, поощряя прыть в конце второй смены. Никаких разговоров в цехе сейчас уже не было, разговоры увяли – как всегда к концу. Если бы не прессы, стояла бы в цехе оглушительная тишина. Каждый работал, будто один на всей фабрике. Быстро взглядывал на часы, которые едва волочили стрелками, и снова работал. Ритмично, споро и все-таки вяло, незаметно для себя – вяло, как всегда в конце. И внутри у всех медленно вызревало ожидание. Огромное ожидание, готовое лопнуть.

Оно лопалось ровно в двенадцать ноль-ноль, в полночь. По звонку. По звонку все семьдесят стульев, включая Женькин, одновременно ерзнули. Семьдесят щеток, Женькина – тоже, одновременно взлетели над прессами. Как опахала. И слюдяная пыль, разом взвихренная, заметалась по цеху, отыскивая на лету, куда мягче упасть. Женькины руки сами собой прибирали, прятали, поднимали и запирали. Наводили скорый лоск на рабочем месте. Быстрее, кажется, невозможно, но все-таки Женька обычно справлялась в числе последних. Ибо тут была скорость прямо пропорциональная числу детей, ожидавших дома.

После звонка фабрика пустела мгновенно и страшно, будто корабль, канувший разом в пучину, в ночь, в тишину. Казалось, что люди оставили ее навсегда. И странно было знать, что завтра с утра все начнется сначала – буднично, привычно, суетливо. Женька последней выскакивала на темную лестницу и теперь уже мчалась откровенно вскачь. Хотя Валентин, конечно, не денется никуда, куда ему деться.

Он ждал ее, где всегда, – против проходной, чуть поодаль, там, где начинается сквер. Под кривым тополем, шелестевшим вязко и глухо. Валентин уже спиной знал его ствол, его шершавые сгибы и острые выпады. Валентин не глядя прислонялся к тополю, и вокруг него растревоженно пахла бузина, которую никто не сажал, не сеял. Здесь Валентин ждал Женьку зимой, осенью и весной. И сейчас, летом. Когда ночи высоки и светлы. Так светлы, что просто невозможно идти домой по прямой. И пыльный «совиный глаз» светло раскачивается над проходной, выжидая минуту своего торжества. Когда его время вдруг совпадет с московским, и фабрика взорвется шумом и голосами. Взорвется по его, совиному, времени.

Валентину даже нравилось ждать. Перебирать прошедший день в мелочах и неосознанно грезить о чем-то большом. Быть одному и знать, что вот-вот рядом появится Женька. И место хорошее, чтобы ждать. Фабрика выходила в глухой переулок, на отшибе от городского движения, и прохожие здесь были редки. А гулять здесь как-то не принято. Валентин даже полюбил приходить сюда заранее, минут за двадцать, за полчаса до звонка.

Он пристраивался на обычном своем месте, под тополем, и смотрел, как со всех сторон стекаются к проходной парни. Чем ближе конец смены, тем больше парней. Таких же, как Валентин. Чуть моложе или чуть старше. Мужчины, уже готовые охранять и быть верными. Незнакомые между собой и сродненные общим ожиданием. Прикуривали друг у друга. Не вступали в длинные беседы, но иногда перекидывались словом-другим. О футболе. О рыбалке. О проклятой войне, которая все еще длится где-то. О шахматном клубе, который только что открыли в городе. Снова – о последнем матче класса «Б». И что женщины поздно кончают – куда им потом одним через весь город. Вот, приходится тут торчать.

Никогда не говорили они, что им самим приятно ждать. Торчать тут в сквере перед фабрикой. Прикуривать друг у друга и молчаливо расходиться. Приятно, что есть кого ждать. Уверенно и взросло. По-мужски. Волноваться. Охранять. Быть верными, что бы там ни было прежде. Чувствовать себя рыцарями. Искать в толпе одну. Обнять за плечи, не стесняясь чужих глаз. Без всякой позы, это прошло, просто – обнять и идти рядом.

С некоторыми Валентин уже здоровался. Узнавал издалека по походке. Замечал, если вдруг пропускали несколько вечеров сряду. Даже беспокоился, как за приятеля. Некоторым он уже симпатизировал. Кое-кого уже недолюбливал. Ждали в общем все одинаково – самоуглубленно, молчаливо и честно. Но когда девчонки разноцветно высыпались из проходной, тут уж парни держали себя по-разному. Как чья натура требовала.

Сразу шагали навстречу, крепко брали под руку, уводили по улице бережно и твердо. И девчонки смеялись, уходя, и еще кричали назад, подругам. Естественные и щедрые в своем надежном счастье. Даже иногда и подруг прихватывали, которым по пути.

Или вдруг сворачивали в тень, за тополь. И оттуда напряженно следили, как она ищет, как растерянно озирается, как, маленькая сразу и одинокая, сворачивает за угол. Убеждались, что – правда, никто ее больше не ждет. И только тогда выскакивали и догоняли бегом.

Или, когда она появлялась – ни секундой раньше, круто разворачивались и уходили в сторону, не глядя. Уже уверенные, что сама побежит и догонит. И она, конечно, бежала и робко трогала за рукав. Только тогда, соблюдя престиж, можно было поцеловать и успокоить небрежно. Чтобы заранее знала место.

Все это Валентин успевал заметить, потому что его Женька вылетала из проходной в числе последних. Она выскакивала на крыльцо и еще несколько секунд смешно щурилась, привыкая к улице. А потом сразу бежала навстречу. Вот и сегодня она выскочила последней.

– Ужасно соскучилась, – сказала Женька и ткнулась Валентину куда-то в плечо. – Ты давно?

– Только что, – сказал Валентин, хотя ждал с полчаса.

– Ты не опаздывай, – сказала Женька. – А то я когда-нибудь справлюсь на пять минут раньше, и тебя не будет.

– Будет, – сказал Валентин.

Они пошли через сквер напрямик, как всегда, прямо по траве, и ноги у них сразу стали сырыми. Тополя шумели над головой, будто лес, не верилось, что они их сами сажали. Бузина сыпала им на плечи тугие зеленые ядра. И душистый табак, засыпая на клумбах, пах вокруг яростно и сладко. Ярко и высоко стояла в небе луна. Светлая тень от фабрики падала сверху прямо на сквер.

Валентин сорвал на ходу душистую метелку-траву, зажал в кулаке и спросил, как в детской игре:

– Петушок или курочка?

– Петушок, – сказала Женька. – Человечеству нужны солдаты.

– Курочка, – сказал Валентин, выбрасывая метелку, чтоб не проверила. – Человекам нужна нежность.

– Ладно, – сказала Женька. – Можно и нежность. Все равно.

Они засмеялись и зашагали быстрей, чтобы успеть проскочить через линию до московского скорого. Но, как всегда, не успели. Остановились перед насыпью, пока он пройдет. И Валентин тихонько, будто случайно, забрал Женькину руку в свою. Ее теплые пальцы мягко уперлись ему в ладонь. И когда Женька шевелила пальцами, Валентин чувствовал, как внутри у него что-то больно и радостно вздрагивает. Словно впервые он взял ее за руку.

Мимо них, приседая на стыках, длинно и быстро бежал скорый московский. И бессонные пассажиры смотрели на них в окна, торопясь вперед, по своим делам, и преодолевая в себе смешное мальчишеское желание – немедленно, здесь, сойти на твердую землю, чтобы быть счастливыми – здесь, немедленно.