Текст книги "Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам"

Зураб Авалов
Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2022

* * *

Postscriptum. Вместо предисловия

«Я бы желал, чтобы Грузии вернулась былая сила; чтоб она не нуждалась в чужеземной помощи и была вполне самостоятельна в мирное и военное время…

Но так как мы или течением времени, или превратностями судьбы, а может быть, вследствие того и другого дошли до такой слабости, что должны подчиняться другим, я считаю самым разумным быть в зависимости от тех, в ком больше умеренности и справедливости и кто прочно хранит дружбу со своими союзниками…»

Слова эти произнесены не вчера. Но сказаны они могли быть и в наши дни; и сто лет тому назад; и вообще всякий раз, когда Грузия была вынуждена избирать политическую связь с какой-либо из соседних империй, вершивших судьбы народов.

Приведенная полновесная тирада взята из речи, вкладываемой ранним византийским историком в уста оратору Айэту, «знатному человеку… ненавидевшему все римское, всегда тяготевшему к персам». Произнесены же были эти слова (в которых Грузия поставлена на место Лазики-Колхиды, точнее: государства или республики колхов) в 554 г. перед собранием народа, тайно обсуждавшим в какой-то горной трущобе политическую злобу дня: то был один из самых драматических для тогдашнего Закавказья исторических моментов, когда из-за него и на его земле шла борьба между персами и римлянами, то есть византийцами, не без участия местных народов.

В словах Айэта выражено удивительное по краткости и ясности обоснование того, что ныне именуют политической ориентацией – Грузии или любого из так называемых малых народов, отстаивающих, в аналогичных условиях, свою независимость в борьбе могущественных империй[1]1
  Ср. подлинные слова, приписанные Айэту: Agatbiae Historiamm III. 9. С. 156 изд. 1823. Corpus scriptorum historiae byzantinae. Русский перевод в тексте – по сборнику: Лазика и Иберия (Ган К. Известия древних писателей о Кавказе. Ч. II. Тифлис, 1890), но слегка мною подшлифован: у Гана колхике политеиа греческого подлинника неправильно передано «царством Колхов».


[Закрыть].

В середине VI в. народам Кавказа приходилось выбирать между давлением Восточной Римской империи и сасанидской реакцией Ирана. Но, оглядываясь назад, деятели той эпохи могли припомнить не одну совершившуюся в прошлом смену ориентаций. Чем иным, как не надлежаще избранным направлением являлась связь, союзничество с державным и благоприятно далеким Римом, о чем память, наверное, была еще свежа и о чем до сих пор сохранилось лапидарное свидетельство на знаменитом ангорском монументе (Monumentum Ancyranum) Августовых деяний (Index rerum gestarum divi Augusti): «Через своих депутатов цари иберов, албанов… просили о дружбе римского народа», не говоря об известной мцхетской надписи Веспасиана?

В предыдущем же столетии, в дни Помпеев и Лукуллов, во время борьбы республики с Митридатом Евпатором Понтийским, не ставил ли Кавказ своей ставки на «плохую лошадь» и не пострадал ли от неправильной «ориентации»? Далеко, вглубь веков, мог озираться патриот Колхиды-Лазики или Иберии VI в. и многое мог бы припомнить. Он не знал, однако, того, что было впереди, что готовилось в приближавшемся будущем: ни вековых тягот положения Кавказа между мирами воинствующего ислама и столь же нетерпимого христолюбия; ни судьбы этих стран, как наковальни под молотом непрестанных вторжений; ни всех превратностей последующих веков, которые приводили Грузию, после Багдада халифов и Константинополя багрянородных, – и в Испагань персидского Возрождения, и в Стамбул Амуратов, и в Москву «тишайших» царей; а в наше время, после вековой связи с петербургской империей Романовых, направят ее в 1918 г. к Берлину, в 1919 – к Лондону, а в 1921 г. опять приведут под власть Москвы, в этот раз Москвы Ленина.

Не могли тогда, в VI столетии, предвидеть и того, что должна была осуществиться мечта и о полной независимости, самостоятельности Грузии – о том, что привлекало Айэта в прошлом. Наступил, действительно, момент, когда трудами народа, благоразумием правителей и напряжением национальных энергий Грузия, благоприятствуемая внешними обстоятельствами, правильно оцененными и искусно использованными, не нуждалась в выборе «ориентаций», но зажила вольной жизнью в борении и труде: от Давида Строителя до Тамары (XI–XIII вв.), на протяжении примерно срока, положенного Ибн-Калдуном для расцвета государств, и Грузия пережила радость и плодотворное брожение великих эпох. Заботливой рукой новых поколений ученых и писателей сметается постепенно прах забвения с заброшенной, забытой было страницы прошлого: и это прошлое, подобно фреске, очищенной от копоти веков, начинает блистать всем богатством благородных красок для прозревающих глаз. Восстановляется старая традиция, которая всегда была традицией культуры и гуманности.

В этой связи и в такой перспективе было бы тщетно и суетно в современном политическом движении Грузии и других народов Кавказа видеть случайное порождение внешних обстоятельств, честолюбий и интриг. Это, очевидно, новый отпрыск на старом дереве с корнем, уходящим глубоко в почву.

Намекая на этот корень и приглашая на мгновение оглянуться назад, автор нисколько не собирается отвлекать читателя от политических запросов наших дней. Предлежащая книга пытается закрепить перед его вниманием несколько лишь нитей в бесконечно сложной ткани жизненных отношений, которую История, неустанный ткач, развертывает перед нами. И если полезно рассказу о событиях и впечатлениях, охватывающих 1918–1921 гг., предпослать несколько слов напоминания о прошлом, далеком – однако вовсе не столь далеком, – то как же оставить без краткого хотя бы послесловия повесть, законченную таким важным для Грузии событием, как водворение в ней советского строя, после вторжения коммунистов в начале 1921 г.?

Это возвращает нас к куску пережитой истории, намеченному в этой книге.

Набрасывая эпопею вопроса о независимости Грузии в международной политике Европы 1918–1921 гг., автор мало или почти вовсе не касался внутренней истории самой Грузии за эти годы. Внутреннее ее положение всегда как бы постулировалось преимущественно в положительных тонах постепенного самоустроения молодой жизнеспособной демократии.

Такая совершенно общая оценка не так уж далека была от действительности: недаром на основании наблюдений и сообщений представителей держав, вовсе не всегда и не сильно расположенных в пользу Грузии, страна эта добилась международного признания своей независимости, одновременно и наряду с Балтийскими республиками.

Ввиду, однако, быстрого и полного крушения, которому подверглась, для многих неожиданно, в начале 1921 г. представительная демократия Грузии под ударами советской политики, необходимо, конечно, внести некоторую поправку в приведенную оценку грузинской демократии 1918–1921 гг.

Поправка должна, одновременно, дать ключ к постижению того, чем облегчилось торжество в Грузии Советов. Об ошибках внешней политики нет необходимости здесь говорить: они указаны в этой книге. Проистекали же они, в сущности, из того же доктринерского наваждения марксизма, в нарушение правил государственного искусства, которым причинялся такой ущерб Грузии и в ее внутренних делах.

Правительство Грузии мыслилось ее вождями как демократическое – в отличие от строя советского.

На деле Грузия, конечно, вовсе еще не удовлетворяла требованиям представительной демократии. Внешние формы последней прикрывали здесь диктатуру грузинской социал-демократической партии.

В этом не было бы беды. Это было даже полезно в революционную эпоху, создавая для правительства на первых порах прочную опору в виде хорошо организованной, влиятельной партии. Но достаточно, по обстоятельствам, крепкая государственная власть осуществлялась с чрезмерным уклоном в сторону партийной доктрины, с чрезмерными нарушениями неписаных, интуицией постигаемых, но во многом непреложных правил государственного искусства.

Притом постепенно такой характер грузинского правительства не ослаблялся, а усугублялся. В ноябре 1917 г. грузинский национальный конгресс возвещал, казалось, картину всенародного единения и обещал, думалось, политику национальную. В начале 1921 г. Грузия имела и в лице своего правительства, и в образе Учредительного собрания простую креатуру партийной организации. Неустанно и с упорством неискусных в государственных делах доктринеров все время суживали самую основу своего существования, своей будущности.

В конце пути правительство Грузии очутилось на столь узеньком карнизе, что сбросить его вниз оказалось возможным простым щелчком.

Происходило же это не случайно. Вышедшее из революции правительство Грузии было все же в гораздо большей степени правительством социальной демагогии, чем органом демократической и национальной политики. Ему надлежало и легко было бы сделаться последним, но этого не произошло.

Расправа с земельными собственниками была, в сущности, главной страстью этого правительства.

Аграрная реформа внушалась и действительными потребностями крестьян, и подавляющим примером и влиянием русской революции; но и приемами демагогической революционной конкуренции. Реформа эта была неизбежна; вылилась же она в формы нисколько не сопоставляемые с условиями сельского хозяйства, с будущими потребностями и с укладом столь дифференцированной нации, как Грузия.

Сознательно наносился уничтожающий удар многочисленным группам населения, важной, сравнительно образованной и необходимой части его[2]2
  Имеются здесь в виду, конечно, не те, сравнительно немногие, потомки вождей и рыцарей, политическим ничтожеством и духовным оскудением заплатившие за отказ свой от народной традиции, но обширный слой прочно связанных с землей и народом земельных собственников, средних и мелких, важное слагаемое и полезный сотрудник грузинской демократии, пожелай она устроиться по-государственному.


[Закрыть].

А одновременно, после отчуждения в пользу крестьян конфискованной у прежних собственников земли, невольно усиливалось в крестьянской массе вообще присущее ей равнодушие к вопросам политического строя, ослаблялся в ней всякий инстинкт сопротивления вторгающейся извне силе, раз от последней не ожидалось опасности для совершившегося наделения землей.

Словом, аграрная политика Грузии имела уклон не в сторону Европы и ее гражданских кодексов и не была согласована с государственным интересом независимой Грузии.

Прямое же нежелание, по малодушию и непониманию, серьезно заняться устройством вооруженной силы (хотя бы по примеру коммунистов с 1918 г.), на случай всегда возможного вторжения, проистекало из той же основной доктрины грузинского правительства, доктрины классовой борьбы и насильственного социального передела, которая и помешала ему сделаться правительством национальным.

Аграрная реформа, обездолив, подавив одних, наделив других без возложения на них серьезных тягот финансовых и в виде действительной воинской повинности, сделала крайне затруднительным устройство самой даже скромной армии в стране, столь богатой строевыми офицерами, и в народе, на протяжении долгих веков выковавшем себе славу воинской доблести.

Когда Грузию довели до столкновения с Советской Россией, не бог весть каким силам этой последней не было оказано почти никакого сопротивления. Все было сделано для того, чтобы наступающая советская армия встретила не «вооруженный народ» – а группу партийных вожаков, обширное сообщество лиц, причастных к эксплуатации государственной власти, а с ними небольшую кучку верных мюридов.

Сбросить все это в Черное море оказалось сущим пустяком.

Твердое знание этой внутренней обстановки – этого коренного отсутствия военной организации в Грузии – и подсказало московскому правительству мысль о необходимости «покончить с Грузией», как только внешняя обстановка (о чем сообщено в книге) сложилась для того благоприятно.

Извлечена была при этом великая польза и из огромного соблазна, неизбежно вносимого в умы «трудящихся масс» Грузии, клиентов и мнимой опоры социал-демократического правительства – советскими лозунгами классовой борьбы, отобрания земель и пр. Это было то, на чем массы именно и воспитывались в Грузии. Какое влияние могли иметь тогда все схоластические оговорки и разнотолкования тифлисских начетчиков, раз их же девизы явственно различались на знаменах вторгавшихся войск и привычный престиж российского могущества принимал обличье еще вчера столь горячо лелеемого красного знамени?

Противопоставить в последний момент страну-нацию вторгающемуся в нее чужеземцу, перейти внезапно с жаргона международных социалистических конгрессов на язык патриотизма и национальной экзальтации было делом запоздалым и безнадежным. Если бы с 1918 г. проявлена была в этом отношении самая средняя государственная заботливость, не было бы и надобности в этих внезапных и столь ненужных обращениях…

Вот и произошло, неизбежно и неустранимо, крушение грузинской демократии как раз в момент, когда, усевшись самоуверенно и самодовольно на узком карнизе ею облюбованной партийной исключительности, она, после полного международного признания независимости Грузии в январе 1921 г., предвкушала еще более полное и более спокойное наслаждение плодами своих во многом ценных трудов. В этот-то момент она и была, как сказано, с большою легкостью сброшена вниз.

Прибавить ли то, как этому способствовало неумение согласовать темп работы по улаживанию споров с соседями и по устройству нужных с ними союзов с лихорадочным ритмом истории? Прибавить ли, как после трех лет внешней политики, во многом удачной, Грузию поставили в положение полной изолированности, под вечную угрозу удара – Москвы и Анкары? Остановиться ли еще на том, как одним и другим воспользовалась Москва и как способствовала своему успеху на Кавказе программой союзного объединения Закавказских республик – силой навязав им то, чего они не пожелали сами сделать на путях свободы и независимости? Или на том размежевании с Турцией, осуществленном московским правительством, в условиях тягостных особенно для Армении (уступка Карса), но и для Грузии; но которое было все же разрешением вопроса, вероятно к удовольствию многих желавших спокойно работать на прирезанной и добытой после революции земле?

Здесь достаточно наметить эти главные линии, чтобы, вернувшись опять к стилю исторических созерцаний, сказать, что грузинская демократия 1918–1921 гг., бывшая формой диктатуры социал-демократии, то есть марксизма правого крыла, являлась периодом подготовительным к торжеству в Грузии диктатуры советской. Всем содержанием социальной политики и духом своим демократия эта, вопреки несомненно и ярко пробуждавшемуся в ней народному сознанию, обращена была на деле в сторону Москвы, а не Европы. И этим создавалось коренное противоречие с той европейской ориентацией ее внешней политики, которой Грузия держалась настойчиво до лета 1920 г.

Когда в тяжелые дни февраля – марта 1921 г. Грузию уложили на стол и опытный хирург, советская власть, произвел над ней жестокую операцию, он знал, что пациент захлороформирован и подготовлен к операции не менее опытной, хотя и не столь дерзающей рукой грузинских социал-демократов.

То, что политически и субъективно было борьбой и казалось переворотом, исторически и объективно оказывалось простым разделением труда и чередованием фаз.

Вот и все. Это печально, но такие политические пассажи не кажутся значительными в эпоху, когда миллионы здоровых, цветущих людей умерщвлялись как ни в чем не бывало!

История человечества порой принимает формы сумасшедшей пляски. За внешними бредовыми формами, за быстрым мельканием событий важно видеть основные темы, постоянно возвращающиеся прочные нити.

Стремление народов к свободе, к творческому независимому существованию в таинственном единении национальных коллективов и есть одна из таких тем, одна из мнимо лишь прерываемых нитей.

Независимость Грузии и соседних ей народов Кавказа, несмотря на события 1920–1921 гг., вовсе не является простым эпизодом вчерашнего дня, с такой скоростью уходящего в историю; напротив, она есть и останется живой темой и наших дней, и близкого будущего. Поэтому и книга эта далека от настроения, выраженного в знаменитом Victrix causa diis placuit, sed vict a Catoni[3]3
  Боги были на стороне победителей, на стороне побежденных – Катон (лат.).


[Закрыть].

И если здесь ничего не прибавляется о том, в каких условиях и с какими превращениями жизнь Грузии протекает ныне в навязанном ей единении с другими государствами Советского Союза; как рисуется политическое и хозяйственное развитие на Кавказе под влиянием всего созданного русской революцией положения и как на деле устраиваются взаимоотношения между кавказскими народами, после отхода к Турции значительных территорий по Карсскому миру 1921 г., – то это лишь потому, что здесь перед нами уже новый, сложный отрезок исторической ткани, еще не вышедший из рук Ткача, в котором разбираться было бы преждевременно.

И Грузия, и Армения, и Азербайджан существуют; прокатившаяся по ним колесница всеобщего уравнения не стерла их с лица земли. История их не прерывается в 1921 г.; она протекает в новых условиях.

Для книги, основанной на прямом опыте и непосредственных переживаниях, как эта, достаточно таких общих замечаний: о политических судьбах наших республик с 1921 г. автор мог бы говорить лишь как любопытный читатель, во многом неосведомленный.

Итак – продолжение, не перерыв. И никому не следует цепляться за прошедшее. В настоящем гораздо больше реальности, а в будущем – привлекательности.

Что же касается тех многих, к которым автор причисляет и себя и кто, пострадав от политических сумятиц (насколько, однако, меньше погибших на войне от меча или растерзанных в гражданских схватках!), не придает своим личным ранам значения и не смешивает их с судьбой дела, которому служил, им остается припомнить слова умницы, давно писавшего и за себя, и за них: «…Меня одолевает случай, и, если он покровительствует тому образу действий, от которого я отказался, то тут ничем не поможешь; я себя не корю за это, я обвиняю мою судьбу, но не свое поведение, а это вовсе не то, что зовется раскаянием» (Монтень М. Опыты. Книга III. Глава II).

Вступление

Стремление к независимости обнаружилось в Грузии с первых же дней российской революции. Иначе не могло и быть.

Условия присоединения Грузии к России были ненормальны; произошло оно в свое время (1801 г. и следующие) далеко не безболезненно[4]4
  См. об этом: З. Авалов. Присоединение Грузии к России. 2-е изд., 1906. Имеется еще старая книга Н. Дубровина, хорошее небольшое исследование Хелтуплишвили (в московском «Юридическом вестнике» 1890-х гг.) и т. д.


[Закрыть].

Несмотря на значительную энергию и внешний успех русификаторской политики, несмотря на полную невозможность для Грузии организовать свою национальную жизнь, достаточного слияния, сращения с Россиею все же не произошло.

Влияние русской культуры, отчасти разрушительное, в других отношениях благотворное, было здесь, во всяком случае, глубоким и разносторонним; политическая лояльность Грузии по отношению к Российской империи оставалась в течение доброго столетия прочной, непоколебимой – а все же русификация Грузии в смысле окончательного ее отказа от всяких собственных национальных стремлений была так же мало достигнута в Грузии, как на других «инородческих» окраинах. Правду сказать, сама эта программа русификации говорила лишь о скудости государственного творчества, о высыхании живых источников «имперского строительства» в самом государственном центре России[5]5
  Общий очерк национального вопроса в Грузии накануне войны и революции сделан был мной для сборника: «Формы национального движения в Европе и России», изданного в 1909 г. (СПб.: Общественная польза). Другой мой этюд о политических проблемах Кавказа был напечатан в «Русской мысли» П. Б. Струве (1911). Возможно, что в этих работах освещены те корни, из которых в несколько тепличной атмосфере 1918 г. столь стремительно произросло древо независимости Грузии.


[Закрыть].

Конечно, только революция 1917 г. давала серьезную возможность выдвинуть грузинский вопрос как вопрос публичного права в России. Но только большевистский переворот и политическая конъюнктура великой войны после Брест-Литовского мира в 1918 г. сделали возможным – но и необходимым – разрешение этого вопроса (для многих неожиданное), в смысле полной государственной независимости Грузии, следовательно, уже на почве права международного.

Собственно, к этой международной стадии в развитии грузинского вопроса (1918–1921 гг.) и относятся излагаемые здесь факты, наблюдения, воспоминания. Но для ясности придется начать с некоторых более ранних эпизодов (преимущественно 1917 г.) – то политического значения, а то и просто бытовых, имеющих, однако, всегда прямое отношение к главной, чисто политической теме этой книги.

Глава I. С Россией!

1. Свободная Грузия в свободной России

Когда в Петрограде разразилась Февральская революция, иными словами, когда начала рушиться и распадаться держава Романовых, никто в Грузии (исключений здесь было немного) не подумал и не сказал: «Пришло время сбросить русское иго». Однако понимали, что настал конец всей системе управления Кавказом посредством традиционной военно-полицейской диктатуры; что, вместе с властью императоров, падает кавказское проконсульство, как оно сложилось за век русского владычества. Государственное самоуправление народов Кавказа, еще вчера казавшееся недосягаемой мечтой, вдруг показалось делом предрешенным, непререкаемым.

Но Временное правительство (первого состава) вовсе не собиралось отказываться от русских владений на Кавказе – или от какой-либо другой части исторического наследия России: оно скорее не прочь было это наследие приумножить. Вместе с тем ни Грузия, ни какая другая часть Кавказа вовсе и не думала тогда отделяться от русской империи (императоров больше не было, империя, думалось, продолжала быть). Казалось, что революция даст всем возможность соединиться воедино на началах, на этот раз для всех благоприятных. С таким, по-видимому, чувством и Временное правительство отправляло в Тифлис «Особый Закавказский комитет» (о котором скажу несколько слов ниже).

Но в духе единения с Россией надо разуметь и те заявления о независимости Грузии, которые делались начиная с марта 1917 г. и в Грузии, и за ее пределами.

Заявления эти, может быть, и не имели прямого практического значения, однако по ним легко было видеть, как естественно протекала политическая кристаллизация общественного мнения в самой Грузии и в рассеянных по всей России грузинских колониях. Стержнем этой кристаллизации была именно идея независимой Грузии, то есть создание в ней собственного государственного правопорядка, с тем, однако, чтобы Грузия оставалась в пределах общероссийского государственного союза.

Основанная на этой мысли резолюция была, например, единогласно принята общим собранием проживавших в Петербурге грузин еще в марте 1917 г., где вдохновенную речь произнес будущий основоположник Тифлисского университета, известный грузинский историк И. Джавахишвили: устами его вдруг заговорила как-то по-новому тысячелетняя политическая традиция Грузии[6]6
  Я имел честь председательствовать в этом собрании.


[Закрыть].

Впрочем, в самые первые месяцы революционной эпохи наиболее организованная и многочисленная в Грузии политическая партия (социал-демократическая) еще как-то чуждалась этого общего русла народных стремлений и надежд – столь простых и естественных. Грузинские социал-демократы пребывали всегда в составе российской социал-демократической партии; в Грузии они жестоко и, большей частью, победоносно – так, по крайней мере, им казалось – боролись со сторонниками автономии Грузии за централизм.

Такая позиция, естественно, была сохранена ими при Временном правительстве, пока российский меньшевизм, политическими последователями и пайщиками которого они были, занимал влиятельное положение в руководстве революцией; в это время они не очень-то одобрительно смотрели на успехи лозунга «независимости» в Грузии и на других окраинах России.

Все это имело свои причины и объяснение, которые было бы не к месту здесь приводить. Упоминаю об этом, только чтобы пояснить, что стремление к независимости обнаружилось в грузинском обществе с первых же дней революции; но что именно после Октябрьского (советского) переворота и после вызванного им отхода грузинских социал-демократов на позицию грузинской национальной программы, подкрепленную закавказским (временным: «до Учредительного!») сепаратизмом, «кристаллизация» грузинских народных стремлений достигла всей желательной полноты. Это достижение связано с грузинским национальным конгрессом ноября 1917 г. (в Тифлисе), где продемонстрировано было действительное и, если угодно, «священное» единение всех классов и групп грузинского народа[7]7
  При этом одни, вполне естественно, дорожили прежде всего фактом национального объединения, как необходимой основой для создания государственных форм; другие главным образом стремились к укреплению или обереганию – в рамках Грузии или всего Закавказья – того, что называли «завоеваниями революции». На деле эти две вещи были тесно между собою связаны.


[Закрыть].

2. К истории российского федерализма

Но о том, чтобы порвать государственную связь с Россией, никто не думал; так же как не думали об этом в Эстонии, Латвии, Литве и других российских окраинах. Грузия шла в этом отношении, можно сказать, в ногу с остальными.

Мне было тем легче судить об этом, потому что в 1917 г. (как раньше в 1905–1906 гг.) мне пришлось принять участие в петербургских совещаниях окраинных деятелей, сторонников федеративного переустройства империи. По поручению этого совещания – оно собиралось обыкновенно в помещении одного эстонского кредитного общества, на Большой Конюшенной – мною был даже составлен схематический проект некоторых основных положений этого устройства: из обсуждавших его лиц иных и следа нет, другие стали государственными деятелями независимых республик, как, например, Пиип, позже – премьер и министр иностранных дел Эстонии.

Эти совещания 1917 г. являлись, в свою очередь, прямым продолжением таких же совещаний 1905–1906 гг., особенно конференции автономистов, созванной осенью 1905 г. в Санкт-Петербурге, в помещении курсов Лесгафта. Председателем ее был известный лингвист профессор Бодуэн де Куртенэ, и закончилась она принятием составленной мною по поручению бюро резолюции об автономном устройстве окраин России[8]8
  Несколько раньше, в том же 1905 г., мною напечатан был этюд «Областные сеймы. Федерализм» в сборнике «Конституционное государство», изданном в СПб. И. В. Гессеном и А. И. Каминкой.


[Закрыть].

Совещание, созвавшее эту конференцию, позже, в 1906 г., стремилось к организации особого Союза автономистов в 1-й Государственной думе. Совещание устроило прием зараженным этой ересью членам Государственной думы, на квартире всеми уважаемого эстонского деятеля доктора Геллата. Союз автономистов при 1-й Государственной думе действительно образовался (председателем его был А. И. Ледницкий, секретарем В. Л. Геловани), но ничем себя не успел ознаменовать.

Однако я вовсе не собираюсь писать историю лозунгов автономии и федерации в годы, предшествующие революции 1917 г. Многие в России, считавшие раньше эти идеи преступлением, в лучшем же случае вздором или чудачеством, прониклись ими после 1917–1920 гг. К сожалению, ко времени их обращения уже не существовало главной предпосылки федеративного переустройства Российской империи: не существовало более этой империи. В новых же условиях, то есть после большевистского переворота, лозунг автономии чуть не автоматически превращался в лозунг независимости. Так было, в частности, с Грузией, да и с целым Закавказьем, не говоря о других окраинах.

Но возвращаюсь к эпохе Временного правительства.

3. В дни временного правительства

В начале марта 1917 г. (еще по старому стилю) меня как-то вызвали по телефону в Министерство юстиции к А. Ф. Керенскому. «Только, ради бога, не оставайтесь долго, – увещевали в приемной дамы, радевшие о молодом министре, – ему надо завтракать, и он совсем выбился из сил».

Действительно, Керенский был в полном изнеможении (и было от чего!). «Мы решили, – заговорил он наконец осипшим за эти первые, боевые дни переворота голосом, – поставить во главе Закавказья комитет, куда войдут члены Государственной думы. С ними же я прошу отправиться Переверзева[9]9
  Переверзев – известный присяжный поверенный, позже, в свою очередь, министр юстиции (Временного правительства).


[Закрыть]. Мы хотели бы включить в этот комитет и вас. Согласны ли вы? Или вы считаете – скажите откровенно – что лучше сделать членом этого комитета Кита Абашидзе[10]10
  Кита (собственно Иван) Абашидзе – видный грузинский литератор, один из руководителей партии социал-федералистов. Умер в 1917 г., на посту члена Особого Закавказского комитета.


[Закрыть]?»

Близко связанный с погибшим в 1915 г. на Кавказском фронте членом Государственной думы В. Л. Геловани и некоторыми другими грузинскими деятелями А. Ф. Керенский был знаком с политическими течениями и вопросами Кавказа.

Я высказался за кандидатуру К. Абашидзе. У Керенского были некоторые колебания. Но они рассеялись, и он согласился с желательностью этого выбора (вопрос затем так и был решен Временным правительством). Я откланялся будущему диктатору.

Особый Закавказский комитет был, в сущности, делегацией, для управления Закавказьем, российского Временного правительства. От последнего он заимствовал свои полномочия – но и свою слабость. На Кавказе возникли очень скоро революционные организации по русскому образцу: Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и др. Из-за их засилья и по разным другим причинам Особый Закавказский комитет не мог стать на деле тем Закавказским правительством по назначению из Петрограда, каким он, в сущности, являлся[11]11
  Председателем его был член Государственной думы Харламов (конституционный демократ), а членами – А. Чхенкели, И. Абашидзе, М. Пападжанов, М. Джафаров. Собственно, как бы образ грузино-армяно-татарского единения под руководством России. Но этот «символизм» был, кажется, единственным достоинством этого комитета.


[Закрыть].

Временное правительство едва ли имело досуг, чтобы более основательно подумать о взаимоотношениях Кавказа и России.

Отправив в Тифлис Озаком[12]12
  Сокращенное обозначение Особого Закавказского комитета.


[Закрыть], оно считало, что снабдило Закавказье временным органом, ему нужным. Был ли какой-нибудь дальнейший план? Не знаю. По инерции, по рутине многие «кавказские» дела продолжали «восходить» на рассмотрение «подлежащих центральных ведомств и учреждений». Некоторые отдельные важные вопросы обсуждались Временным правительством: например, автокефалия грузинской церкви; позже – введение земских учреждений в Закавказье[13]13
  Я вовсе не коснусь здесь этих двух предметов, хоть и привлекался к их обсуждению весною и летом 1917 г. в Петрограде.


[Закрыть].

По основному же вопросу об организации управления Кавказом, в условиях, созданных Февральскою революцией, ограничились, как сказано, созданием Озакома.

Но, по-видимому, некоторым казалось, что связь Закавказья с Россией, с правительственным ее центром в Петрограде, недостаточно обеспечивалась этим Озакомом и что, кроме того, желательно было вновь (как до революции) объединить высшее управление Южного и Северного Кавказа (разъединенных системой Озакома).

Для всего этого над двумя Кавказами думали поставить особого верховного комиссара. Восстановленное, таким образом, в новых формах наместничество думали, кажется, вверить Ф. А. Головину, бывшему председателю 2-й Государственной думы, а в этот момент – комиссару Министерства императорского двора. План был неясный, зачаточный. Но о нем шла речь в одном частном совещании у Ф. А. Головина (в Зимнем дворце), куда и я был призван в качестве «сведущего лица». Другое совещание на эту тему, с меньшим числом участвующих и без Головина, имело место у В. Д. Набокова, который в качестве управляющего делами Временного правительства обеспечивал формально и связь его с Кавказом. Совещание это не имело ни малейших последствий. Все это были в данный момент иллюзии и мечты кончавшейся эпохи.

Более авторитетное (все относительно!) Закавказское правительство создано было несколько позже снизу, а именно совокупностью местных организаций революционного происхождения (оставшихся верными Учредительному собранию и не признавших власти Советов) – под названием «Закавказский комиссариат» (ноябрь 1917 г.). После этого формальное обособление от России и создание особой Закавказской республики зависело только от внешних обстоятельств.