Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Мнение Дружинина оказало решающее влияние на Авдеева, который закончил работу над романом к 1853 г. В авторском предисловии к отдельному изданию своего произведения Авдеев сообщал о намерении переосмыслить роль «лишних людей» типа Печорина. Романист утверждает, что «Лермонтов увлекся своим героем и поставил его в каком-то поэтическом полусвете, который придал ему ложную грандиозность». Большинство обоготворило Печорина «и вместо того, чтобы увидать в нем образец своих недостатков, стало рядиться в него, стало ему подражать». «Показать обществу и человеку, как они обманывались, и показать разоблачение этого обмана» – в этом автор видел свою главную задачу.[792]792
  Авдеев Михаил. Роман и повести: В 2 т. СПб., 1853. Т. I. С. V–VI. См.: Данилова Е. А. Роман М. В. Авдеева «Тамарин» как спор с «Героем нашего времени» М. Ю. Лермонтова // Русская словесность. 2013. № 4. С. 16–22.


[Закрыть]

Цитируя это предисловие в рецензии на сочинения Авдеева, Чернышевский указал, что такой замысел Авдеев попытался осуществить лишь в последней из повестей, вошедших в роман, – в «Иванове», написанной два года спустя после «Вариньки». За это время, замечает Чернышевский, автор мог «измениться и изменить взгляд на своего героя», «мог – при помощи критики – разочароваться в Тамарине и позабыть, что был им прежде очарован» (II, 211). Действительно, Авдеев вводит в последнюю повесть романа человека иного сравнительно с Тамариным склада характера и воззрения на жизнь. Таким здесь показан Иванов, «перед которым окончательно стушевывается Тамарин». Но отсутствие самостоятельности в таланте, утверждает Чернышевский, все время имея в виду прежние советы Дружинина Авдееву, повело писателя по уже проторенному пути: Иванов есть точная копия Сакса. Он такой же «энергический защитник правды на поприще служебной деятельности, бесстрашно, неутомимо борется с лицеприятием и т. д., так же спокойно и возвышенно говорит, так же ставит правду и дело выше личного счастья и любви…» Такие герои, как Сакс-Иванов, поясняет Чернышевский своей иронической характеристикой, принадлежат прошлому русской жизни и не могут называться людьми «нового направления». «Мы еще не читали его произведений, – пишет критик об Авдееве, – в которых отразилась бы своя, не избитая и не отсталая мысль». Только в том случае он сможет «дать нам свое и такое, что действительно принадлежало бы современной жизни по развитию мысли <…> если серьезно подумает о том, какие люди, с какими понятиями о жизни истинно современные люди, истинно современные писатели» (II, 215, 221).

Полемизируя с Дружининым и Авдеевым, Чернышевский по-своему ставит проблему деятеля, героя нового типа, уже нарождающегося в жизни и могущего стать в литературе положительным художественным образом. Но во весь голос об этом будет сказано позже, когда критика «лишних людей» выйдет за рамки только литературной полемики.

Отсталыми, не отвечающими требованиям современного развития литературы Чернышевский посчитал не только литературно-эстетические позиции Дружинина, но и самую форму его выступлений.

Жанр дружининских статей в 1849–1854 гг. – это преимущественно ежемесячные фельетонные обзоры в виде «Писем Иногороднего подписчика о русской журналистике». Вспоминая эти тяжелые для литературы годы, Некрасов писал о полных «блеска, живости, занимательности» фельетонах Дружинина, «которые во всей журналистике того времени одни только носили на себе печать жизни».[793]793
  Некрасов (1953). Т. IX. С. 430.


[Закрыть] Несомненно, цензурные обстоятельства оказали свое влияние на развитие именно такой формы критических обозрений. Но знаменательно, что фельетону, во многом обязанному своим развитием Дружинину, критик поручает особые функции, согласующиеся с его эстетическими воззрениями, противопоставленными Белинскому. «Фельетонная манера изложения», по мысли Дружинина, дает возможность избавиться от двух основных недостатков, особенно характерных для «критики 40-х годов», т. е. критики Белинского: малой начитанности и увлечения полемикой. Вместо этой критики, породившей «вредную» для литературы «нетерпимость мнений» и «исключительную» приверженность к теоретическим построениям, он предлагает чтение, переводы, компиляции – «полезный и правильный» труд. «Снисходительность», «беспристрастность» оценок провозглашаются основным критическим методом.[794]794
  Современник. 1849. № 4. Отд. V. С. 56; 1850. № 3. Отд. VI. С. 80; 1851. № 1. Отд. VI. С. 106; Библиотека для чтения. 1852. № 1. Отд. VII. С. 102–103.


[Закрыть] Столь отчетливое неприятие и отрицание принципов Белинского не могло не вызвать отпора со стороны Чернышевского, последователя идей Белинского.

Летом 1854 г. после отъезда Дружинина из Петербурга в редакции «Современника» создалась для молодого критика наиболее благоприятная обстановка. Некрасов поручает Чернышевскому ответственные выступления, и деятельность его в журнале заметно активизируется. Одна за другой появляются статьи, нанесшие сильные удары по «фельетонной критике».

В рецензии на сочинения А. Погорельского Чернышевский, не называя имен, противопоставляет «фельетонной» критике, «лицеприятной» и нетребовательной, критику Белинского, которая была «требовательна, разборчива, смела, строга», «серьезна», «современна» (II, 382). В следующей статье – «Об искренности в критике» – он выразился еще более определенно: «Русская критика не должна быть похожа на щепетильную, тонкую, уклончивую и пустую критику французских фельетонистов» (II, 255). При этом имелись с виду не только «Письма…» Дружинина, но и «Заметки Нового поэта о русской журналистике» (И. И. Панаева), летом 1850 г. подменившего Иногороднего подписчика в «Современнике», однако точно так же, хотя и с оговорками, ориентировавшегося на фельетонизм Жюля Жанена. Главу французских фельетонистов Жюля Жанена, превознесенного Дружининым и какое-то время Панаевым, Чернышевский назвал в одной из следующих рецензий «жалким писателем», а его фельетоны верхом «изысканности и надутости». При этом критик подчеркнул все еще продолжающееся «довольно значительное влияние» Жюля Жанена на русскую литературу, «отчасти непосредственное, отчасти через многочисленных своих подражателей» (II, 271). К этим оценкам был вынужден присоединиться и Панаев.[795]795
  См.: Современник. 1854. № 8. Отд. IV. С. 128, 129, 140. «Отечественные записки» немедленно заявили о появлении в «Современнике» двух мнений о Жюле Жанене (1854. № 9. Отд. IV. С. 56–61).


[Закрыть] Возобновление «Писем Иногороднего подписчика…» к приезду Дружинина оказалось невозможным.

Суждения Чернышевского, шедшие вразрез с прежними высказываниями Дружинина в «Современнике», немедленно обратили на себя внимание постоянного оппонента журнала – «Отечественных записок». Комментируя статью «Об искренности в критике», журнал Краевского писал: «Новый поэт в своих „Заметках” всегда требовал снисходительности к мнениям других и хорошего тона, соответствующего беседе порядочного общества. Иногородний подписчик всегда и во всем старался отыскать что-нибудь хорошее, предполагая, что критика скорее достигает своей цели похвалой, нежели жестким и нецеремонным осуждением». Журнал обращался к автору статьи «Об искренности в критике» с предупреждением: «Вам придется вступить в борьбу с Новым поэтом „Современника”, который несколько лет сряду защищал критику французских фельетонистов, старался ей подражать во всех своих „Заметках” и, вместе с Иногородним подписчиком, провозгласил: „Да здравствует фельетон и новая фельетонная литература на Руси; да погибнет всякая строгая и серьезная критика!”».[796]796
  Отечественные записки. 1854. № 8. Отд. IV. С. 90, 93–94.


[Закрыть] Нужно признать, что «Отечественные записки» явно передергивали, замалчивая критическое отношение и Дружинина, и Панаева к некоторым сторонам фельетона, их попытку создать новую фельетонную критику, отличную от французского фельетона. Журнал А. А. Краевского не упустил случая принизить значение фельетонных обозрений Дружинина, используя идущие от Чернышевского характеристики. Предложенные Чернышевским оценки между тем также страдали односторонностью, в них не учитывались попытки автора «Писем…» отделить фельетон от «строгой» критики, время для которой, по мнению Иногороднего подписчика, еще не пришло, но необходимость которой он хорошо понимал. «Фельетонная манера изложения, – писал он еще в начале 1852 г., – будет нравиться до тех пор, пока не настанет время строгой критики».[797]797
  Дружинин. Т. 6. С. 597–598.


[Закрыть]

Развивая мысль о важности в настоящее время общественного значения литературы и литературной критики, Чернышевский ушел от объективной оценки фельетонного творчества Дружинина, тем не менее справедливо опровергая его идеологию. В недавнем прошлом беллетрист, с первых же произведений занявший видное место в русской прозе своего времени, Дружинин блестяще владел словом, и его фельетонные обозрения русской журналистики, предоставляя читателям возможность знакомиться с картиной современной литературной жизни, выделялись искусством и оригинальностью изложения, богатством стилистической, языковой выразительности. Составленные в жанре фельетона «Письма Иногороднего подписчика…» заняли заметное место в истории отечественной журналистики и литературной критики.[798]798
  См. нашу статью «Иногородний подписчик» А. В. Дружинина в русской журналистике и критике начала 1850-х годов // Российская словесность: эстетика, теория, история: Мат-лы Всероссийской научной конф., посв. 80-летию Б. Ф. Егорова. СПб; Самара, 2007. С. 133–141.


[Закрыть]

В тогдашнюю пору полемики с Дружининым Некрасов в формирующемся общественно-литературном идейном противостоянии поддержал Чернышевского, объявляя в журнале программу «Современника» на 1855 г.: «Не раз печатно сожалели мы об упадке нашей критики вообще и не думали делать исключений в пользу «Современника», но старались по возможности улучшить в нем критический отдел». И далее: «Мы намерены идти тем же путем и на будущее время, заботясь, по крайней мере, если трудно достигнуть большего, об искренности суждений, так как мы убеждены, что лицеприятие, так называемые отношения и тому подобные чуждые литературе примеси довели нашу критику до поразительной бесцветности и сделали ее ни в коем случае не полезной и, вероятно, очень скучной для читателей».[799]799
  Современник. 1854. № 9. С. 4–5 (особой пагинации); Некрасов (1953). Т. XII. С. 172–173.


[Закрыть]

Журнальная программа явилась, по существу, публичным отказом редакции от «фельетонной» критики Дружинина. Дружинин понимал, что изменением отношения к себе он во многом «обязан» Чернышевскому, о чем заявил в письме к Боткину от 23 июля 1855 г.: «…Еще за год назад я говорил в редакции, что этот халдей явно гнет к тому, чтоб перессорить журнал со всеми сотрудниками».[800]800
  Письма к Дружинину. С. 38.


[Закрыть]

Как только Дружинин увидел, что «ему, – писал Чернышевский в воспоминаниях, – надо вовсе удалиться из „Современника”, он предложил свое сотрудничество Краевскому и был принят с распростертыми объятиями» (I, 721). События, о которых сообщается здесь, следует отнести к концу 1854 – началу 1855 г.: в «Отечественных записках» и «Санкт-Петербургских ведомостях» Дружинин начинает сотрудничать именно в это время. В «Современнике» его сочинения появятся лишь в конце 1855 г., а еще через год навсегда исчезнут со страниц журнала. Таким образом, Дружинин вовсе не «самоустранился»,[801]801
  См.: Мещеряков В. П. Чернышевский, Дружинин и Григорович // Н. Г. Чернышевский. Эстетика. Литература. Критика. Л., 1979. С. 212.


[Закрыть] а был вынужден уступить позиции в журнале. Фельетонам, которые Дружинин начал печатать в «Санкт-Петербургских ведомостях», он в полемике с оппонентами по-прежнему отводит важную роль, однако несколько переориентируя (и не без основания) их назначение. «…Мне кажется (и я это выскажу при случае), – записывает он в дневнике под 19 января 1855 г., – что роль фельетона в нашей словесности и вообще для русского языка не так пуста, как о том думают. Фельетон должен окончательно сблизить речь разговорную с писаною речью и, может быть, со временем сделает возможным то, что нам давно надобно – разговор на русском языке в обществе».[802]802
  Дневник Дружинина. С. 329.


[Закрыть]

Дружинину пришлось уступить Чернышевскому в «Современнике», но, как свидетельствуют последующие события, он предпринял энергичные попытки поколебать положение своего соперника в журнале. С этой целью им использована не только литературная полемика. Он решил восстановить против Чернышевского литераторов, имевших влияние на редакторов «Современника», и тем самым создать вокруг набирающего силу критика обстановку нетерпимости и постоянного противодействия.

Ближайшим поводом послужила небольшая рецензия Чернышевского «Новые повести. Рассказы для детей. М., 1854». Принято считать, что это была рецензия на «несуществующую книгу».[803]803
  См. примечания Н. В. Богословского (II, 865); Зельдович М. Г. Статьи Н. Г. Чернышевского о Пушкине в общественно-литературной борьбе 50-х годов // Чернышевский. Вып. 4 (1965). С. 14.


[Закрыть] Между тем такая книга существовала. Ее полное название: «Новые повести, заимствованные из общественной и частной жизни разных народов. Рассказы для детей. Перевод с французского. Москва. В типографии Т. Т. Волкова и комп. 1854». Рецензент «Отечественных записок» (им, между прочим, вполне мог быть Чернышевский) писал о ней: «Тут всего 11-ть повестей. В одной из них „Отчаяние” доказывается, что самоубийство – великий грех; в другой, „Башня”, – что нехорошо заниматься разбоем; в третьей – что воровство может открыться; в четвертой – что не должно верить какому-то реполову (?) и т. п. Почтенные родители! Если вы замечаете в своих малютках наклонность к самоубийству, грабежу и т. п. „шалостям”, если они – что всего ужаснее – начинают верить реполову: дайте им поскорее в руки эти „новые повести”, переведенные с французского».[804]804
  Отечественные записки. 1855. № 2. Отд. V. С. 112.


[Закрыть]

Рецензия Чернышевского в «Современнике» имела форму пародийного рассказа, в котором главная действующая роль отведена детям от восьми до 13 лет. В благодарность за детскую книгу, с которой их познакомила тетушка, они за полтора часа сочинили для взрослых повести, тут же прочтенные при гостях. Сюжеты «повестей» обыгрывали положения и ситуации, встречавшиеся в художественных произведениях М. Авдеева, Е. Тур, Ольги Н. (С. В. Энгельгардт), А. Потехина. Обсуждение сочинений гостями напоминало литературно-критические высказывания Дружинина, Анненкова, Дудышкина и критиков «Москвитянина». Например, рассказ девятилетнего Вани «Старый воробей» под стать роману Авдеева «Тамарин». «Вот истинный герой нашего времени, разоблаченный от фальшивой лермонтовской драпировки», – решили некоторые из ценителей (II, 658–659). Мысль о таком «герое» принадлежала Дружинину, рабским подражателем которого и выступил Авдеев, как это было показано Чернышевским в рецензии 1854 г. «Роман и повести М. Авдеева». Необходимость в напоминании прежней «современниковской» оценки творчества этого писателя диктовалась тем, что Авдеева взяли под защиту «Отечественные записки». Запоздалая рецензия здесь на двухтомник 1853 г. целиком направлена против «строгого критика», потребовавшего от писателя идейности – намек на отзыв Чернышевского весьма прозрачен. Рецензент «Отечественных записок» (вероятно, С. Дудышкин) писал, что «талант г. Авдеева давно не подлежит ни малейшему сомнению и публика любит этот талант. Нам, – прибавлял критик, – остается пожелать, чтоб таких талантов было побольше в русской литературе».[805]805
  Отечественные записки. 1855. № 1. Отд. IV. С. 25, 27.


[Закрыть] Один из обсуждавших повесть Вани «попробовал было заявить, что в ней присутствует мысль, а „мысль есть душа произведения”, как двадцать голосов закричали: „а художественность? она главное. Вы забываете художественность; мысль без художественности ничего не значит”» (II, 659). Пародируемое Чернышевским высказывание обычно соотносят со статьей Анненкова «О мысли в произведениях изящной словесности».[806]806
  См.: Чернышевский. Вып. 4 (1965). С. 15–16.


[Закрыть] Однако Чернышевским приняты во внимание не только суждения Анненкова. Так, сотрудник «Отечественных записок» упрекал посягнувшего на Авдеева «строгого критика» в отрицании художественности: не так-то просто сладить-де «мысль», «умную идею» с «действиями, с рассказами, с характерами».[807]807
  Отечественные записки. 1855. № 1. Отд. IV. С. 25.


[Закрыть] Чернышевским эти истины вовсе не опротестовываются. Он лишь указывает, что «мысль», о которой так хлопочут критики, обыкновенно «чрезвычайно пустовата, так что обращать внимание на ее присутствие или ее отсутствие решительно не стоит» (II, 659). В своей рецензии Чернышевский говорит о пустоте и ничтожности содержания многих произведений текущей русской словесности, не стоящих сколько-нибудь серьезного критического разбора.

В кругу «Современника» это выступление произвело значительное действие. Очевидец событий вспоминал: «Некрасов не воспротивился шутливой рецензии детской книжки: он не был так малодушен, чтобы восстать против нее (сущность ее, отделенную от шутки, он мог вполне понять и с ней соглашаться), – зато в кругу старых друзей его начали считать изменником».[808]808
  Пыпин А. Н. Некрасов. СПб., 1905. С. 30.


[Закрыть]

Особенно возмутились Дружинин и Григорович. Иронические замечания Чернышевского в адрес современных простонародных рассказов, составлявших главное содержание творчества Григоровича, могли быть приняты писателем на свой счет, хотя трудно в приведенном Чернышевским рассказе (см.: II, 659–661) увидеть аллюзии на его произведения. Желая посчитаться с Чернышевским, его оппоненты избрали, однако, иное, чем Чернышевский, средство и свели литературную полемику в русло личных оскорблений. Речь идет о сочиненном для домашнего спектакля фарсе, несколько позже напечатанном в «Библиотеке для чтения» под названием «Школа гостеприимства».

История создания пьесы такова. 12 мая 1855 г. к Тургеневу в его родовое имение Спасское-Лутовиново приехали погостить Дружинин, Григорович и Боткин. Однажды Боткин «стал язвить Тургенева, уверяя, что привычка его усиливать всегда краски против того, что есть в действительности, часто ставит его в комическое положение. Слово за словом, пришли к заключению, что такая слабость легко приводит к последствиям, которые могли бы служить отличным мотивом для сценического представления. Я, – вспоминал Григорович, – предложил присесть сейчас и набросал план пьесы; мысль была единогласно одобрена, и Тургенев сел записывать; мы между тем, кто лежа на диване, кто расхаживая по комнате, старались, перебивая друг друга, развивать сюжет, придумывать действующих лиц и забавные между ними столкновения. Кавардак вышел порядочный. Но на другой день, после исправлений и окончательной редакции, вышел фарс настолько смешной и складный, что тут же решено было разыграть его между собой». По сюжету добряк-помещик усиленно приглашает знакомых и полузнакомых к себе в деревню, в которой сам, однако, давно не был. Приехав на место, помещик обнаруживает полное запустение и беспорядок, но гости уже съезжаются, между ними начинается перебранка, и хозяин падает в обморок при виде трех тарантасов с новыми гостями. Тургенев вызвался играть помещика, Боткин некоего ворчливого статского советника, «Дружинин должен был играть роль желчного литератора; мне, – писал Григорович, – предоставлена была роль врага Дружинина, преследующего его всюду и на этот раз решившегося с ним покончить».[809]809
  Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С. 139–140.


[Закрыть]

Отдельные важные подробности, в том числе касающиеся Чернышевского, сообщает дневник Дружинина. 15 мая: «Григорович и Тургенев задумывают пиесу для домашнего театра. Приготовления». 16 мая: «Пиеса набрасывается и почти оканчивается. Разбор ролей». 17 мая: «Раздача ролей». 19 мая: «Первая репетиция пиесы. Боткин великолепен. Колбасин плох» (у Тургенева в ту пору жил Е. Я. Колбасин). 20 мая: «Роспись ролей, добавки к роли моей. Театр и декорации устроиваются. Репетиции идут, пиеса двигается стройно, но Колбасин все портит. Роль (дублером) дают Дельвигу для состязания артистов» (А. А. Дельвиг – сосед Тургенева). 21–25 мая: «Пахнущий клопами. <…> Театр наш волнует умы соседей».[810]810
  Дневник Дружинина. С. 337–338.


[Закрыть]

Итак, пьеса – результат коллективного творчества, но инициаторами ее выступили Григорович и Тургенев. Чернышевский вовсе не был первопричиной возникновения фарса. Как действующее лицо он был введен в пьесу позднее в качестве «желчного литератора», которому была придумана барски-презрительная кличка «пахнущий клопами». Можно утверждать, что именно Дружинину принадлежала инициатива создания этой роли, и она им тщательно разрабатывалась. Из дневниковой записи нельзя установить, кто участвовал в «добавках» к роли. Но коль скоро Дружинин сам ее играл, а по ходу действия с ним более других был связан Григорович, исполнявший роль «врага Дружинина», то естественно думать, что эти «добавки» сочинялись ими обоими.[811]811
  Утверждение, будто выпады против Чернышевского содержались только в печатном тексте «Школы гостеприимства» (Н. Г. Чернышевский. Эстетика. Литература. Критика, Л., 1979. С. 214–215) не имеет оснований.


[Закрыть] Тургенев и Боткин не имели, вероятно, к этому отношения. Так, Тургенев в письме от 17 июня 1855 г. к Я. П. Полонскому назвал пьесу «глупейшим фарсом»,[812]812
  Тургенев. Письма. Т. II. С. 284.


[Закрыть] подразумевая, скорее всего, ее полемические излишества. Боткин в 1855 г. не воспринимал творчество Чернышевского до такой степени отрицательно, чтобы участвовать в создании карикатуры на него. «Я тогда пользовался благосклонным покровительством г. Тургенева и г. Боткина», – писал позднее Чернышевский, имея в виду 1855–1856 гг. (X, 118). Грубые выпады против него по большей части принадлежали, следовательно, Дружинину и Григоровичу.

1 июня гости покинули Спасское-Лутовиново, и Григорович отправился в имение Дружинина Мариинское. Воспользовавшись рукописью лутовиновской пьесы, которую Дружинин привез с собой, Григорович сочинил здесь рассказ «Школа гостеприимства»,[813]813
  См.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. С. 145.


[Закрыть] его и напечатали в «Библиотеке для чтения».

Рассказ почти повторяет переданные в воспоминаниях Григоровича подробности пьесы. Чернышевский здесь выведен под именем Чернушкина, появляется он в четвертой главе «Личные враги». «Наружность его, – пишет автор, – была не совсем приятная. <…> Нравственные качества Чернушкина отпечатывались на лице его: ясно, что эти узенькие бледные губы, приплюснутое и как бы скомканное лицо, покрытое веснушками, рыжие жесткие волосы, взбитые на левом виске, – ясно, что это все не могло принадлежать доброму человеку; но во всем этом проглядывала еще какая-то наглая самоуверенность, которая не столько светилась в его кротовых глазах, смотревших как-то вбок, сколько обозначалась в общем выражении его физиономии. Наружность его так поражала своею ядовитостью, что, основываясь на ней, только один редактор пригласил его писать критику в своем журнале; редактор особенно также рассчитывал на то, что Чернушкин страдал болью в печени и подвержен был желчным припадкам; но расчеты редактора оказались неосновательными: после первого же опыта Чернушкин обнаружился совершенно бездарным и ему отказали наотрез; этим и кончилось его поприще; из журнального мира он вынес только название „господина, пахнущего пережженным ромом”. К этому прибавлено, что он падок на даровые обеды, любит посплетничать, трусоват, не признает литераторов, потому что ни в одном не нашел серьезных дельных заложений; пораженный отсутствием этих заложений в литераторах, он написал статью „О необходимости серьезных заложений в бельлетристических писателях”; но литераторы, по легкости ума своего, ничего не поняли и вместо пользы статья принесла тот результат, что литераторы стали его бояться»; о литературе собственно выразился он еще презрительнее. Чернушкин, которому следовало бы лучше называться Рыжуткиным, – начал, сказав: „вряд ли даже стоит говорить о ней!” (никто между тем не просил его начинать), и кончил, сравнив очень остроумно литературу с чашкою кофе после обеда».[814]814
  Библиотека для чтения. 1855. № 9. Отд. 1. С. 38, 42–43.


[Закрыть]

Сочинение Григоровича носило явно пасквильный характер, и сам автор очень скоро понял, что клеветнические, оскорбительные нападки не делают чести никому, тем более писателю известному. Он просит Некрасова «не упоминать» в «Современнике» о «Школе гостеприимства» – «до того казалась она мне мерзкою; спросите у Дружинина, как за нее пугался и как в ней сомневался».[815]815
  Некрасовский сборник. Пг., 1918. С. 403.


[Закрыть] Слова о Дружинине характерны: Григорович как бы указывает на того, кто настоял на опубликовании.

Обнародование «Школы гостеприимства» вызвало отрицательную реакцию даже в недружественном Чернышевскому кругу. С. Дудышкин назвал рассказ «пустым», «пошлым». «…Тяжело видеть писателя не на своем месте, не в своей сфере», – писал он.[816]816
  Отечественные записки. 1855. № 10. Отд. IV. С. 119, 120.


[Закрыть]

Нападки на Чернышевского признал «вовсе не основательными» Боткин, «из всего, что он пишет, виден честный человек», – сообщал он свое мнение Некрасову в письме от 22 сентября 1855 г.[817]817
  Голос минувшего. 1916. № 10. С. 92.


[Закрыть] Некрасов, основываясь на пересказах содержания пьесы (до опубликования «Школы гостеприимства»), назвал ее «веселым вздором».[818]818
  Некрасов (1953). Т. X. С. 224.


[Закрыть] После напечатания рассказа он, пытаясь смягчить выпады автора, придерживался той же оценки. В октябрьских «Заметках о журналах» Некрасов упомянул о «беззаботном добродушном смехе», «добродушном комизме» повествования; «читатели, уважающие в г. Григоровиче даровитого автора народных повестей и романов, так серьезно и благородно понимающего свою задачу и так прекрасно служащего ей, в авторе „Школы гостеприимства” полюбят веселого, беззаботного рассказчика, по-видимому, думающего об одном: чтоб насмешить их и самому посмеяться вместе с ними». В то же время Некрасов «оставляет в стороне» вопрос о том, «в какой степени можно вносить свои симпатии в литературные произведения?» Эта черта производит «неприятное впечатление».[819]819
  Там же. Т. IX. С. 308.


[Закрыть] Стремление редактора снять напряжение, привнесенное рассказом Григоровича, притушить возникшие раздоры между сотрудниками было одобрено, например, Боткиным: «Обзор журналов отличный – тон его превосходен. Ах, если б в этом выдержать до нового года!»[820]820
  Голос минувшего. 1916. № 5–6. С. 35.


[Закрыть]

Однако «Школе гостеприимства» суждена была как бы вторая публикация – в начале 1856 г. на домашнем театре архитектора А. И. Штакеншнейдера. Некоторое время что-то удерживало Дружинина, он, по позднему свидетельству Григоровича, согласился передать хранившуюся у него рукопись лутовиновской пьесы только после неотвязчивых просьб.[821]821
  См.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. С. 149.


[Закрыть] О колебаниях Дружинина сказано и в дневнике дочери архитектора Е. А. Штакеншнейдер, но история с рукописью передана ею иначе. 1 февраля она пишет о пьесе как о никогда не печатавшейся, «да и списка ее, кажется, т. е. цельной рукописи, не существует». Тургенев, Дружинин и Григорович «должны сами ее восстановить в целости». 2 февраля записано, что Григорович уехал, Тургенев отказался играть в пьесе, Дружинин также поначалу отказывался, но затем, «приехав от нас домой, он тотчас же сел и в продолжение ночи всю написал ее вновь, почти на память, потому что и черновой целой у них не было, а были только отрывки».[822]822
  Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934. С. 115–116.


[Закрыть] В дневнике Дружинина сохранилась запись под 29 января: «Утром набрасывал на память „Школу гостеприимства”».[823]823
  РГАЛИ. Ф. 167. Оп. 3. Д. 108. Л. 193; Русская литература. 1964. № 1. С. 144. Дневник Дружинина. С. 373.


[Закрыть] Следовательно, в известной мере это была новая рукопись, выполненная Дружининым, по крайней мере, ее новая редакция.

Пьеса была поставлена по настоянию Л. П. Шелгуновой. После спектакля, состоявшегося 7 февраля, Е. А. Штакеншнейдер записала, что «выбор пьесы был не совсем удачен», «Тургенев уехал в половине пьесы, и за ним и Дружинин, – оба переконфуженные», «вышла какая-то балаганщина».[824]824
  Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. С. 117, 119.


[Закрыть] По словам Тургенева, пьеса «произвела скандал и позор – половина зрителей с омерзением разбежалась – я спрятался и удрал, – писал он Боткину, – а Дружинин стоял среди публики, как утес среди волн. Григорович, который все еще тут витает, совсем не явился. Лучше всего было то, что эту чепуху приписывали мне. Я пережил трудные минуты – да и можно ли было вытащить на свет божий этот фарс, годный только в каникулярные дни в степной деревне?»[825]825
  Тургенев. Письма. Т. II. С. 338.


[Закрыть] «Неуместная шутка Дружинина, – свидетельствовал Григорович, – не прошла ему даром. Тургенев отплатил ему следующею эпиграммою:

 
Дружинин корчит европейца, —
Как ошибается, бедняк!
Он труп российского гвардейца,
Одетый в английский пиджак».[826]826
  Григорович Д. В. Литературные воспоминания. С. 150.


[Закрыть]
 

Об откликах Чернышевского на «Школу гостеприимства» мы знаем не много. Известно лишь его письмо к А. А. Суворову от 30 ноября 1862 г., где, опровергая распространявшиеся о нем в разное время слухи, Чернышевский вспоминал: «…Я в ней выведен под именем Черневского, которому даны мои ухватки и ужимки, мои поговорки, мой голос, все; это лицо, – то есть я, – выставлено гастрономом и кутилой, напрашивающимся на чужие богатые обеды. Я не напрашиваюсь на изящные обеды уже и по одному тому, что встаю из-за них голодный: я не ем почти ни одного блюда французской кухни; а вина не люблю просто потому, что не люблю» (XIV, 462).

Григорович, познакомившись с Чернышевским ближе, «пожалел, что написал эту повесть».[827]827
  Пыпин А. Н. Мои заметки. М., 1910. С. 87.


[Закрыть] Раскаяние писателя сгладило возникшую было остроту в отношениях. По крайней мере, в печати Чернышевский в ту пору отзывался о Григоровиче только положительно (подробнее об этом будет сказано ниже). К тому же Чернышевский знал, что идейным вдохновителем пасквиля был Дружинин, примирение с которым состояться никогда не могло.

В 1855 г. Дружинин заметно активизировался. Наибольший успех приобрели его статьи о Пушкине, опубликованные весной в «Библиотеке для чтения».

В начале июня статьи читает Боткин, затем он пересылает их Тургеневу, «с нетерпением» ожидая мнения.[828]828
  Боткин и Тургенев. С. 53.


[Закрыть] «Статью о Пушкине, – писал в ответ Тургенев, – я прочел – с великим наслаждением. Благородно, тепло, дельно и верно. Это лучшая вещь, написанная Дружининым».[829]829
  Тургенев. Письма. Т. II. С. 282.


[Закрыть] В июле статья прочитана Некрасовым – по настоянию Боткина же, у которого Некрасов гостил на даче. 6 августа Некрасов пишет Дружинину о его статьях: «Они достойны человека, о котором писаны; они были бы прекрасны и заметны даже и в лучшую эпоху русской критики, чем теперешняя. В них виден не только знаток и мастер дела, но и благородно мыслящий человек – качество, столь редкое в теперешних авторах, то есть в их писаниях. Я ужасно жалел, что эти статьи не попали в „Современник”, – они могли бы быть в нем и при статьях Чернышевского, которые перед ними, правда, сильно потускнели бы».[830]830
  Некрасов (1953). Т. X. С. 230.


[Закрыть] Некрасов имел в виду статьи Чернышевского «Сочинения Пушкина», печатавшиеся в «Современнике» (№ 2, 3, 7, 8).

Обе работы – и Чернышевского, и Дружинина – имели один источник: новое издание сочинений поэта, осуществленное П. В. Анненковым. Труд издателя оценен обоими критиками чрезвычайно высоко, хотя характеристика творчества автора «Евгения Онегина» была различной. Однако расхождения эти, полагал Некрасов, такого порядка, что статьи могли бы соседствовать под одной журнальной обложкой. Слова Некрасова нуждаются в особом комментарии, поскольку таили для Чернышевского значительные последствия. Дело в том, что в письме к Дружинину, цитированном выше, Некрасов, поднял вопрос о возвращении Дружинина в «Современник». «Мне, Дружинин, – писал он, – весьма хочется возобновить Ваше постоянное участие в „Современнике”, о чем поговорим, надеюсь, лично; для этого лучше всего, я думаю, воротиться нам к системе условий 1849 и 50 годов: то есть ежемесячно Вы будете получать определенную сумму, а расчет в конце года. В начале года также можно Вам часть изрядную вручить вперед. Примите это к сведению, и, ежели с своей стороны не имеете ничего против этого, то считайте это дело верным, ибо оно вполне зависит от меня». В ту пору, когда Некрасов отправлял письмо, в Москве находился и Панаев, поэтому приглашение Дружинина в «Современник» следует рассматривать как согласованное действие редакторов журнала: «Перед Вашими статьями обе половинки дверей „Совр<еменника>” открываются», – писал Панаев Дружинину 28 августа 1855 г.[831]831
  Письма к Дружинину. С. 244.


[Закрыть]

Разумеется, Дружинин готов был принять сделанное ему предложение. «Я вполне и радостно, – извещал он Некрасова 19 августа, – соглашаюсь на все ваши условия относительно критических работ в „Совр<еменнике>”, но на письме положительно ничего решить нельзя, и так как с 15 будущего месяца я буду в Петербурге, то мы и побеседуем фундаментально о том, как и что работать».[832]832
  Тургенев и круг Совр. С. 230.


[Закрыть] Вероятно, именно с этими событиями следует соотнести запись Дружинина в дневнике от 25 августа 1855 г.: «Сомнения мои и колебания разрушились при получении двойной почты из Петербурга. Духом я спокоен и светел, работы идут добропорядочно».[833]833
  Дневник Дружинина. С. 347.


[Закрыть] Почта была из Москвы, но от петербургских редакторов, поэтому упоминание Петербурга можно счесть вполне понятной оговоркой.