Текст книги "Память без срока давности"

– Да. Наверное.

* * *

Первые месяцы две тысячи второго не привнесли в мою жизнь ничего кардинально нового, и слава богу. Отсутствие каких-либо событий в моем случае – уже хорошее событие.

Я старалась не ссориться с родными и в школьных коридорах существовать невидимкой, но с приходом весны мой хрупкий мир в очередной раз разлетелся на тысячи осколков.

ШКОЛА

11 апреля 2002 года (четырнадцать лет, девятый класс)

На урок физкультуры я отправилась первой и заняла вакантное место у огромного дуба, возле которого начиналась площадка с турниками. Спрятавшись ото всех, я тихонько сижу и рисую, ожидая, когда прозвучит громкое: «Класс, стройся!» от учителя. Совсем скоро подтягиваются одноклассники, и я попадаю в ад.

– Скорее бы уже каникулы, я просто не могу больше делить одно помещение с этой уродкой, – ловлю я, но пока не понимаю, о чем речь.

Замираю.

– Это точно. Бедная, несчастная Лизонька… Тошнит уже от этого.

Сердце вздрагивает.

– Как по мне, для таких ущербных, как Кот, должны существовать отдельные школы. Безногие, безглазые, безрукие, косые, кривые, дауны и остальные, кого обделила жизнь, должны тусоваться с себе подобными, а не вызывать жалость у нормальных.

Мне хочется оглохнуть или уйти в одну секунду под землю, но я задерживаю дыхание и ловлю каждое слово.

– Нет, ну ее, конечно, жалко, но блин! Я уже не могу смотреть на этот ее глаз… А эти тряпки на лице… И уродская стрижка…

– Могу представить, что у нее под намордниками. Хорошо хоть ума хватает прикрывать свою рожу.

Лицо начинает пылать, а места, которые пострадали больше всего, оживают и будто кровоточат. Я не вижу этих великих ораторов, но угадываю голоса: Бородина Соня – рыжеволосая девица, возомнившая себя королевой красоты; Королек Аркадия – местная «Рапунцель», для друзей-товарищей просто Аркада, а иногда и Аркаша; Гаврилова Арина – особых примет нет, одна из одноклассниц; Журавлева Яна – овечка «Долли» – такая же курчавая и овца. Поскольку лучших подруг после Зои у меня больше не было, ни одна из этой стаи не являлась ни в прошлом, ни в настоящем близким мне человеком. Мы общались ровно настолько, насколько было принято общаться одноклассникам: смеялись на переменах, подкалывали друг друга, судачили иногда о моде и погоде, давали друг дружке списывать. Когда были детьми, иногда вместе играли в классики или резиночку, поле чудес или города, не более того. Возникает вопрос: кто вы такие, чтобы обсуждать меня и мою жизнь?

Медленно выхожу из своего укрытия. Обвожу взглядом сидящих на спортивном бревне, будто вороны на проводе, одноклассниц. Я не ошиблась, это действительно были голоса тех, о ком я подумала, только вот я не дождалась слов еще троих состоящих в этой же компании – Леры Шаховой, Наташи Ивановой и Лизы Шариковой. Могу только представить, что бы мне еще пришлось о себе узнать.

– Это на вас намордники нужно надеть, – прижимая к груди альбом, говорю спокойно и уверенно. Весь этот год я все время ждала чего-то подобного. Ну не могла я ошибаться, когда объясняла маме, ЧТО ждет меня в школе, просто не могла!

Все девчонки опешили, а Аркада с Ариной даже с бревна сползли. Шарикова и Шахова прячут глаза. Иванова нервно ищет поддержки на лицах вожаков – Бородиной и Журавлевой, которые самодовольно ухмыляются.

– Ой, кто это? А, это наша бедная Лиза. – Бородина всплеснула ладонями и оторвала свою гордость – большой зад – от бревна. – Сорри, мы не хотели… Хотя почему это? Еще как хотели, причем давно! Отвечаю за каждое свое слово: такие, как ТЫ, должны учиться с себе подобными, чтоб не травмировать нормальных.

Соня скрещивает на груди руки и вызывающе вскидывает подбородок, словно ожидая бурных аплодисментов. Высокая, фигуристая, голубоглазая, с копной огненных волос и вакуумом вместо души. У нее определенно завышенная самооценка, вот только ей неизвестно, что жизнь закаляет всех, а таких «обделенных уродов», как я, вдвойне.

Я притворно хохочу и делаю несколько шагов, сокращая расстояние между нами.

– А что ты подразумеваешь под словами «такие, как ты»? У меня что, пять рук? Может, я чешуей покрыта? Или у меня вместо волос змеи? Кого я травмирую? Кого ты считаешь «нормальными»? По-моему, у меня такой же комплект всех конечностей и внутренностей, а мозгами еще со всеми вами могу поделиться. Так почему это мое место в другой школе?

– Потому что ты уродка! – тявкнула «Долли», а остальные твари едва не зааплодировали.

– Вот тебе и ответ. – Бородина снова довольно ухмыляется.

Смотрю на высокомерную курицу и ненавижу ее за то, что она права. Ненавижу так, что, если б только мне хватило смелости, я бы запросто могла растерзать ее самодовольную рожу собственными зубами. Я бы с наслаждением впилась в ее идеально отшлифованное тоннами косметики лицо и вырывала бы ее плоть кусок за куском не хуже Буля. Я бы легко могла перекусить ей сонную артерию, но не стала бы этого делать, а оставила бы ее в живых. Я бы сохранила жизнь Бородиной не оттого, что великодушна, а совсем наоборот. Я бы упивалась ее болью и отчаянием, точно зная, что ее жизнь теперь тоже закончена, как и моя. Но я не животное и разум не позволяет мне переступить черту. Как учил Маркович, я продолжаю пользоваться речью.

– Простите меня великодушно, но вынуждена вас огорчить – в ближайшие два года я исправно буду радовать вас своим присутствием. Вне всяких сомнений, рядом со мной каждая из вас чувствует себя королевой, так что наслаждайтесь. И да, вам больше не придется ломать голову над тем, что скрывают мои «тряпки» или «намордники», кому как угодно, я откажусь от них.

Легким движением руки срываю с себя черную бандану с изображением клыкастой челюсти скелета.

– И пусть мой образ преследует вас и днем, и ночью. Наслаждайтесь, но задумайтесь о том, что злая собака может подстерегать за углом каждую из вас.

Сняв с лица не такой уж и большой кусок ткани, чувствую себя абсолютно голой. Стайка шавок растеряна, девицы немеют, бледнеют, а кое-кто, по-моему, даже собирается блевать, но я не хочу на это смотреть и с гордо поднятой головой покидаю не успевший начаться урок физической культуры.

Уже на следующий день, прямо посередине второго урока, директор школы вызвал меня к себе в кабинет и культурно попросил вернуть на место «платки» и «повязки». Я отказалась это делать, а законных прав принудить меня к этому у него не оказалось. Я видела, как глаза взрослого мужчины упорно избегают моего лица, и понимала – директор испытывает то же чувство брезгливости, что и его подопечные. Он теребил ручку, бесконечно перекладывал бумаги из одного конца стола на другой, что-то искал в ящиках стола – только бы не смотреть на меня. Никто не любит уродцев, и будь я на месте любого полноценного человека, скорее всего, я бы тоже сторонилась таких персонажей, коим являюсь сейчас сама.

Так, из разряда «урода, обсуждаемого за спиной» я уверенно шагнула в «уродку, от которой откровенно шарахались все». В классе появилось на три парты больше обычного и только для того, чтобы каждый имел возможность сидеть от меня как можно дальше. Учебный год я заканчивала почти как Робинзон – на собственном острове: справа от меня, слева и впереди – пустующие места, позади и так никого не было – этот год я осознанно просидела на галерке. А еще, глядя на откровенное отвращение на лицах мальчиков, я лишний раз убеждалась в правильности собственных суждений: я сдохну старой девой. Спасибо Темирову, который подарил мне какой-никакой первый поцелуй.

Каждую секунду своей искалеченной жизни мне хотелось покончить с собой и со всем этим кошмаром одним махом, но это был бы для всех слишком щедрый подарок. Я знала, что сильнее всего этого, что выдержу удары. Больнее, чем первого января прошлого года, мне быть уже не могло. А еще время от времени со мной случались веселые истерики на фоне подростковых комплексов одноклассниц. Я никогда не мечтала подслушивать чужие жалобы на жизнь, но иногда это случалось, и в такие моменты в глубине меня что-то взрывалось. Я чувствовала внутри себя взрывы десятков фейерверков из дерьма и зависти. Угри на лице, скобы на зубах, редкая растительность на голове, лишние кило, дистрофия, лопоухость высшей степени, горбатый нос, большое количество веснушек, большой рост, маленький рост, кривые ноги, слишком узкие губы, отсутствие груди – для меня все это ничто, для одноклассниц, которых коснулось то или иное, – конец света. Мне хотелось прокричать каждой дуре прямо в лицо – да что вы знаете о недостатках?! Угри, зубы, уши, носы, губы и волосы, как и все остальное, легко можно исправить, это отнюдь не приговор. А вы пробовали избавиться от постоянного ощущения зубов на собственной шее и уродских шрамов во все лицо, нарастить нос и пришить кусок уха? Вешаться из-за лишнего веса, вскрывать вены из-за кривых ног, мечтать о смерти из-за отсутствия груди – вы серьезно? Зашей рот, накупи юбок подлиннее и сэкономь на покупке лифчиков – в чем проблема? Но слишком нежные подростки продолжают кончать жизнь самоубийством, оставив где-нибудь в родительской спальне записку: «Моя жизнь дерьмо, я урод и не хочу так жить». Да что вы знаете о том, что такое быть уродом, идиоты?

* * *

Девятый класс я с горем пополам закончила. Свой пятнадцатый день рождения успешно проспала за запертой дверью собственной комнаты. Первое и второе июня ничем не отличились, я продолжала торчать в четырех стенах, а третьего ко мне заглянула мама. Как оказалось, на открытый на мое имя счет кто-то пожертвовал приличную сумму, и теперь нам оказалась по карману заграничная клиника. Кем был этот человек, до сих пор не знаю, но искренне благодарна за такой широкий и щедрый жест.

Десятого июня я отбыла в Израиль. Сама. Без мамы, которой и без моего присутствия было чем заняться дома летом.

Я впервые летела на самолете. Для меня все было ново и удивительно: начиная с шума турбин, заканчивая сказочным видом из окна. У меня захватывало дух от приятных эмоций, и опускаться на землю вообще не хотелось. Время, проведенное в небе, стало для меня светлым пятнышком в моей мрачной земной повседневности.

Лето две тысячи второго – это: белые стены, вежливые и внимательные доктора, хорошее медицинское обслуживание, вкусная еда, десятки прочитанных книг и четыре операции, одна из которых была офтальмологической.

Шестнадцатого августа я в последний раз рассматривала себя в зеркале израильской клиники. Заграничным врачам удалось привести в порядок мой левый глаз не только внешне, но и восстановить зрение. Теперь хотя бы верхняя часть моего лица выглядела почти так же, как прежде, но ниже дела обстояли не так хорошо. Приличная часть носа по-прежнему отсутствовала, что больше всего уродовало меня в целом. Зато шрамов заметно поубавилось. Точно не знаю, как и что именно делали со мной во время всех процедур, я была под наркозом, но рубцы на шее и левой щеке утратили свой пугающе-багровый цвет. Да, шрамы не исчезли, слишком глубокими были раны, но они хотя бы не полыхали на моем лице, будто рябина на снегу. Ухо вообще осталось не тронутым, как бы мне того ни хотелось – левая мочка заново не выросла. Не могу сказать, что чувствовала себя счастливой, но то, что я видела, определенно радовало.

По приезде мама устроила мне шикарный прием с воздушными шариками и тортом, на котором розовым кремом было написано: «С возвращением!» Клавдия тоже не осталась в стороне. Младшая сестрица самостоятельно смастерила гирлянду из цветных букв, вырезанных вручную из бумаги – «Добро пожаловать домой!». Было приятно, и я даже почти пустила слезу, почти. Никогда не была близка с сестрой. Может быть, у нас просто не было возможности: первые годы своей жизни Клавдия прожила в больницах, а потом мне была не интересна ее пусть не слишком здоровая, но хотя бы полноценная жизнь симпатичной девочки. В глубине души я ненавидела сестру и всячески пыталась уничтожить в себе это, но… Всякий раз как наши с Клавдией дороги на домашней территории пересекались, я видела в ней себя прежнюю: те же белоснежные локоны, та же синева глаз, милая улыбка на идеально гладком лице, которое я не могла уничтожить, вооружившись булавкой, как поступила практически со всеми своими детскими фотографиями. Клавдия была будто сделана родителями под копирку, а я чувствовала себя бракованным экземпляром. Первый ребенок не удался – не страшно, у нас ведь есть отличный образец номер два. Как я могла подружиться с сестрой, если, будучи номером один, на ее фоне всегда чувствовала себя недочеловеком низшей пробы? Она ни в чем не виновата, я это понимала, но не могла заставить себя полюбить свою младшую копию. Да и Клавдия никогда не горела желанием сблизиться со мной. Я, наверное, была для нее кем-то наподобие морского черта, уникальным внешним видом которого легко можно восхищаться, глядя на его фотографии, но жить с ним бок о бок – противно.

Дома все осталось по-прежнему, разве только отец, наконец, исчез из него, что ничуть не отразилось ни на маме, ни на Клаве. В доме стало чище, исчезли разбросанные повсюду носки и бутылки, и в кои-то веки не воняло перегаром. Все остальное осталось на своих местах. Вроде и не было у нас этого «отца» никогда. А наш старенький диван выиграл больше всех! Еще бы, по вечерам он теперь мог дышать свободно, стокилограммовая туша больше не продавливала его и не вытирала о него перепачканные в чипсах или куриных крылышках руки, а еще на нем больше никого не трахали.

Я не понимала тех детей, которые растут в неполных семьях и жалуются на «недолюбовь» со стороны отсутствующей половины. Такое впечатление, что дети матерей-одиночек перефантазировали на тему идеального семейства, которое обязательно должно быть сказочным, имейся в их жизни папочка. Им, скорее всего, никто не объяснил, что присутствие в доме крепкого мужского запаха, разбросанных повсюду носков и инструментов (молоток в кухонной мойке, или болгарка на диване в гостиной, или рассыпанные по веранде гвозди, смиренно ждущие своей очереди быть когда-нибудь заколоченными в долбаный трухлявый пол) и постоянное наличие на диване в гостиной полупьяного тела не делают жизнь ребенка счастливее. Так что вся наша семья, в особенности мама, даже не помышляла горевать, а дружно перекрестилась.

После праздничного обеда я побежала навестить Марковича. Старик в этот день был в образе садовника – подрезал декоративные зеленые кусты, растущие у входа с обеих сторон. Во рту сигарета, рядом дрыхнет преданная Роза, а неправильно разросшиеся кустарники быстро превращаются в ухоженных красавцев. До глубокой ночи мы делились друг с другом скопившимися за почти три месяца эмоциями, и только когда зевать стали чаще, чем произносить слова, я потопала домой.

Первое сентября и школа пришли быстрее, чем мне того хотелось: новый учебный год, новые взаимные пытки на прочность, очередные поражения и победы…

ПЛАТОН

1 сентября 2002 года (десятый класс, пятнадцать лет)

Праздничную линейку пропускаю, хотя в школу являюсь вовремя.

Стараясь обходить стороной привычно глазеющие стайки разных возрастов, я сразу иду в класс.

Альбом и карандаш давно стали моими бессменными друзьями. Всякую свободную минуту я старалась отвлекаться на свои каляки-маляки, и это утро сентября не стало исключением.

Задумчиво вывожу на белоснежном листе очередного монстра непонятного пола и происхождения. Дверь в класс резко открывается. В нее не спеша повалил народ.

– Ты видела этого новенького?

– Не успела. А что, есть на что посмотреть?

– «Есть на что посмотреть»? Журавлева, ты что, издеваешься? На него не смотреть сложно!

– Да ладно тебе, Соня, неужели он круче твоего Костина?

– Гаврилова, издеваешься? Костин и рядом не валялся. Этот Шивов будто с другой планеты. У наших парней ведь как: если рожей вышел – обязательно придурок, если умом блещет – морда кирпича просит, если личико вроде ничего и с головой порядок – хлюпик, ну или гонора столько, что не вывезти. А Шивов…

Бородина с таким восхищением произносит это «Шивов», что даже у меня дух перехватывает. Это ж кем нужно быть, чтоб произвести подобное впечатление на эту стерву? У ее приспешниц Журавлевой и Гавриловой мгновенно начинают течь слюни. Интересно, как скоро они друг другу глотки перегрызут в борьбе за внимание этого таинственного одноклассника.

Девчонки рассаживаются на свои места в первых рядах, и я уже не слышу их болтовню. Пытаюсь снова отключиться от внешнего мира, но…

– Чувак, добро пожаловать, так сказать, – со стороны двери звучит громко и радушно.

– Благодарю. Надеюсь, поладим со всеми.

– Хах, не надейся. Со всеми – плевое дело. Нужно общий язык находить с нужными людьми. Думаю, тебе не понадобится много времени, чтобы разобраться – ху есть ху.

Тупой смешок Темирова, и снова звучит завораживающий своей хрипотцой и мужественностью незнакомый голос. Инстинктивно кошусь в сторону входной двери и обалдеваю! Впервые в жизни я вынуждена согласиться с Бородиной – новенький просто красавчик.

Незнакомец выше на темно-каштановую голову густых волос светловолосого Тимура Темирова. Под небрежно надетым пиджаком однозначно подкачанное тело, которое на фоне достаточно худого Тимура только выигрывает. Лицо не подростка, а молодого мужчины – сильного и самоуверенного, в то время как Темиров – смазливый мальчишка, не более того. А этот голос… Шивов мог нести любую чепуху об охоте, рыбалке, погоде, всемирном потеплении, миграциях саранчи… Но я готова слушать его настолько внимательно и преданно, будто от этого зависит моя жизнь.

Глупо, банально, предсказуемо, но в Шиву влюбились все без исключения девочки нашего класса, и не только нашего. Я в этом случае оказалась в общей массе. Вот только в отличие от любой, даже самой некрасивой одноклассницы у меня не было никаких шансов на взаимность.

Буль, чтоб его!!!

Вот он – еще один мой личный конец света – безответная любовь. Думала, хуже, чем без помощи зеркал видеть в мельчайших подробностях собственное изображение, уже не будет – ошибалась. Видеть перед глазами образ того, кто никогда не окажется моим, – еще больнее.

В глубине меня, будто гигантский червь, моментально начинает шевелиться всепожирающая ненависть. Ненавижу эту жизнь! Ненавижу счастливых и беззаботных одноклассников! Ненавижу весь белый свет!

С самого проклятого дня в моей жизни я безумно боялась подобных чувств, и то, что в нашем небольшом городке до сих пор мне ни разу не встречался парень, которого смогло бы выбрать мое сердце, было, пожалуй, единственной радостью. Но откуда-то суждено было взяться Платону. Чтобы влюбиться впервые, мне хватило одного косого взгляда. Первая любовь, плюс любовь с первого взгляда, плюс безответная любовь – охренительно термоядерная смесь!

Ладошки становятся влажными. Сердце ускоряется. Катастрофически недостает кислорода, будто этот Шивов втянул его весь, без остатка, в себя.

Спустя несколько секунд я опомнилась. Пялюсь в свой альбом, но рисовать больше не хочется. Темиров быстро представляет Платона народу, а народ – Платону. Забыв упомянуть обо мне, будто и нет меня вовсе.

Тимур предлагает Платону занять любое понравившееся свободное место и… Мало мне ада наяву, так этот парень выбирает свободную парту справа от меня. Улавливаю аромат его духов – он пахнет морем и теплом.

– Не помешаю?

Не уверена, что Платон обращается ко мне. Не рискую взглянуть на него. Отмалчиваюсь, делая вид, что рисую.

– Кх-м-м, Платон, может, тебе стоит присмотреть место в первых рядах? Думаю, Кулаков с удовольствием уступит тебе свое, – раздается кокетливый голосок Бородиной.

Тут же звучит вежливое:

– Спасибо, но нет. Не люблю быть на виду. – Платон садится за соседнюю парту.

Вдавливаю карандаш в белоснежный лист так, будто в руках не хрупкое дерево с сердцевиной из графита, а свинец чистой пробы, который я пытаюсь затолкать в мрамор. Каракули, которые выходят из-под моего «пера», смело можно вручать на прочтение слепым, шрифт Брайля по сравнению с моим ничто.

– Черт! – шепчу я, когда кусочек черного графита отлетает в сторону.

– Лучше пользоваться карандашами фирмы «Strong», они реже ломаются.

– Спасибо, – шепчу я и опускаю голову так низко, что еще немного – рисовать стану собственным носом. Волосы – шторы, за которыми моему новому «соседу» не разглядеть меня.

– Познакомимся? А то Тимур мне тебя не представил. Я Платон, а как к тебе обращаться?

Еще бы Темиров нас познакомил! Ага, сейчас. Интересно, как бы это звучало в его исполнении? «А это наша убогая Лиза Кот, которая для всех нас будто бельмо на глазу». Ну, или что-то в этом духе.

– Лиза.

– Очень приятно. Боюсь показаться банальным, но у тебя очень красивое имя.

– Спасибо, – шепчу в ответ, хотя безумно хочется сказать: «Твое тоже ничего», но развивать разговор не хочется. Пусть лучше Платон посчитает меня дикой, и хотя бы в первый день нашего знакомства я не заставлю его усесться за другую парту.

Я не вижу его, но прекрасно представляю, как он легонько пожимает плечами и изображает на лице эмоцию «не хочешь общаться – как знаешь». Дальше звенит звонок, и в классе появляется учительница истории, класс затихает, я медленно выдыхаю.

Начинается урок. Елена Сергеевна решает начать его не с очередной исторической даты и события, а со знакомства с новым учеником. Наша Елена Сергеевна явно ошиблась эпохой, но это не мешало ей быть одним из лучших учителей нашей скромной школы. Учительница старой закалки с самым строгим внешним видом: очки с толстой оправой грязно-розового цвета, собачья какашка, свитая из скудной растительности на голове, болотного цвета блуза, застегнутая до самого верха, на пару тонов темнее юбка то ли до середины голени, то ли до пят – обращает внимание всего класса на одного-единственного учащегося.

Елена Сергеевна со сдержанной улыбкой на губах просит Платона встать и о чем-то спрашивает, что-то говорит сама, но меня это не интересует. Пользуясь случаем, я аккуратно пытаюсь рассмотреть новоиспеченного соседа. Незаметно кошусь в сторону Шивова, желая навсегда зафиксировать в своей памяти каждую мелочь.

Прежде чем встать с места, Платон засучил рукава своего пиджака и обнажил жилистые руки. Тыльную сторону ладоней украшают хитросплетения выпирающих вен. На всю внутреннюю часть от запястья до локтя правой руки растягивается тату – предложение на иностранном языке, скорее всего латынь. Шея крепкая, напряженная. Красивый нос. Мужественные скулы. Милая улыбка. Он шикарен. А исходящий от него аромат… Не сойти с ума невозможно. Старшеклассник не должен так выглядеть, это преступление. Шестое чувство подсказывало: скромная успеваемость женской половины учащихся, включая и меня, резко снизится. Какие там уроки, когда нужно изловчиться, чтоб поймать в сети такую рыбку.

С появлением Шивова в моем классе я чаще и болезненнее стала сожалеть о первом числе нового года. Мне отчаянно хотелось, чтоб какой-нибудь Гринч уничтожил первые числа всех январей и то, что со мной произошло, никогда бы не произошло. Бессонными ночами я упивалась собственными мечтами о том, какая мы с Платоном прекрасная пара: я – Барби, он – Кен. Мы оба идеальны, мы побеждаем во всех школьных конкурсах, которые не так давно были позаимствованы у американских школьников и успешно приживались у нас: «король и королева школы», «лучшая пара», «мистер и мисс школы», «самый красивый и самая красивая», «пара года»… Если б только дата первое января две тысячи первого года была просто одним из дней, затерявшихся в сотнях других. Если бы…

Рефлекторно или инстинктивно, но я снова начала прятать лицо за повязками. Я часто украдкой рассматривала Платона, издалека наслаждаясь его не по годам мужественными чертами, аккуратным шрамом в форме полумесяца на подбородке и растянутой от запястья до локтя татуировкой на руке. Непонятное предложение на латыни… Он будто был рожден с этими красивыми буквами. Я влюбилась впервые в жизни. В этом не было ничего странного, ведь, несмотря на то, что мне пришлось слишком быстро повзрослеть и возненавидеть этот мир раньше многих, я все же была подростком, которым как воздух нужны первые чувства.

Случилось чудо, начиная с первого сентября у меня, наконец, появилось желание дожить до завтрашнего дня. Прежде, с приходом ночи, я часто закрывала глаза с мечтами о том, чтоб не проснуться (что-то же хорошее должно было произойти даже со мной, пусть это была бы всего лишь смерть). Теперь, укладываясь в постель, я рассчитывала на быстрый сон. Мне так хотелось ускорить приход уже желанного утра. Каждый новый день приобретал новые краски, пусть неуверенно и смазанно, но в кромешной темноте моих дней появлялись яркие цвета. В моих мрачных рисунках вдруг нашлось место сердечкам и цветочкам, причем они вырисовывались абсолютно неосознанно, будто моими руками овладевал посторонний, но безнадежно романтичный мотылек-невидимка, и я ничего не могла с этим поделать. Я продолжала рисовать исключительно простым карандашом, и все картинки были серыми, но ведь даже самое черное сердечко в уголке тетради по физике говорило о многом.

Не по своей воле я превратилась в изгоя-уродца и по собственному хотению не могла отказаться от такого естественного душевного порыва, как подростковая влюбленность. Само состояние влюбленности делало меня счастливой. Это как наблюдать за рыбками в аквариуме – ты не можешь ни приласкать их, ни поцеловать, но как завороженный наблюдаешь за ними, ощущая внутри себя тепло и умиротворенность. Платон стал моей любимой рыбкой, от которой я ничего не ждала, а безмолвно любовалась.

Я любила, абсолютно не надеясь на взаимность. Трезво смотреть на вещи мне пришлось учиться в сжатые сроки, и я это приняла. Скорее всего, я бы долгие месяцы витала в облаках из несбыточных желаний, если б оттуда меня в очередной раз не столкнули на холодный асфальт.

ОДНОКЛАССНИКИ

12 октября 2002 года (десятый класс, пятнадцать лет)

Последним был урок литературы. Задание на дом – изучение жизненного и творческого пути Федора Михайловича Достоевского и его произведения «Преступление и наказание».

Иду в библиотеку первой и, скорее всего, единственной. Люблю запах школьной библиотеки. В воздухе сплетены ароматы печатных изданий с разницей в сто и больше лет – это завораживает. Я отношусь к вымирающему виду школьников, регулярно посещающих подобное место, чем оно меня еще больше притягивает. Люблю, когда на меня не глазеют. Люблю, спрятавшись в темном углу меж стеллажей, пролистывать первые страницы любых книг, пытаясь понять, в какой из этих миров мне погрузиться сегодня. Даже когда иду за чем-то продиктованным школьной программой, все равно заглядываю на страницы внеклассной литературы.

– Да я бы лучше козу трахнул, чем позарился на Кот. Нет, тело у нее, может, и неплохое, но то, что осталось от лица…

От неожиданно ворвавшегося в тишину мужского голоса замираю и, забившись в угол, сползаю на пол. Прижимаю к груди Достоевского, но он не помогает унять громкий стук сердца. Книга подпрыгивает.

– Да какая, на хрен, разница, что у нее с лицом. Главное, чтоб между ног все было тугонько и скользко.

От того, что начало нового учебного года стартует так же, как конец прошлого, немного не по себе. Неужели ни девочки, ни мальчики не могут оставить меня в покое?!

– Ой, смотрите, кто заговорил! Большой знаток! Да ты вообще ни одной девчонки не завалил, откуда тебе знать, как бывает между ног? Правая рука, смазанная вазелином, – это еще не влагалище.

– Мудак!

– Придурок!

Я узнаю каждый из голосов – идиот, мудак, кретин и урод. Хорошая компания для подобных разговоров. Темиров никогда не отличался умом и сообразительностью, разве только смазливой рожей. Борисов просто конченый человек – тупой раздолбай. Воробьев – по жизни пресмыкающийся, а Якушев – обычный дегенерат, выглядевший не многим лучше моего. Те еще специалисты.

– Да ладно вам. Было бы из-за чего собачиться. Лиза Кот уродина без права на секс. Пусть у нее хоть до шестого размера сиськи вырастут, а ТАМ будет так же влажно и глубоко, как на болотах. Лично я – пас. Борисов прав – лучше уж козу.

Почему обязательно Я должна стать свидетелем какого-нибудь жуткого разговора обо мне? Или же всем вокруг живется настолько скучно, что более интересной темы, чем убогая Лиза Кот, для своих идиотских разговоров они уже не находят? Как же меня достало оказываться в не самое подходящее время в самых неудачных местах.

Мне нечего сказать «милым» одноклассникам. Мне не нужны их члены, как и все остальное. Плевать я хотела на их козлиный выбор. Пусть катятся ко всем чертям, а там – горят в аду!

Глотая обиду, пытаясь совладать с ненавистью, я продолжаю тихонько сидеть между стеллажей в самом дальнем и темном углу школьной библиотеки.

– А ты видел, как она пялится на Шиву? – звонкий хохот. – Это ж полный улет!

– Ага, даже «намордники» свои снова начала напяливать. Глаза ведь ей подрихтовали. Ха-ха-ха…

– Точно. А что, если ее отыметь с тряпкой на лице? Думаешь, встанет?

– Какой там «встанет»! Ты реально сможешь избавиться от образа съеденного носа и мерзких шрамов на шее и щеках? Может, еще и в ушко поцелуешь?

Толпа взрывается оглушительным хохотом, а затем звучат разные проявления всеобщего отвращения.

– Фу-у-у-у!!!

– Бе-е-е-е!!!

– Да ну на фиг!

– Короче, валим отсюда. Скажем «мурке», что все книги разобрали.

Снова дружный хохот, и совсем скоро такая желанная тишина.

Прижимаю к груди «Преступление и наказание», за которым явились сюда парни, расползаюсь по деревянному полу, будто медленно тающий пломбир. Выдыхаю.

Земля из-под ног не ушла – она убежала.

Я урод, но не дура – у таких, как я, нет права на простое женское счастье. Я это прекрасно понимала и ненавидела своих одноклассников за то, что и они тоже понимали. Как оказалось, моя тайна – вовсе не тайна, а очередной повод для тупых насмешек и, уверена, вечерних обсуждений за бутылочкой какого-нибудь пойла. Мне оставалось только догадываться, громко ли хохочет над моими «тайными» взглядами сам Платон.

Эпизод поучительный, я стала ненавидеть людей еще больше, вне половой принадлежности. Взаимность должна быть во всем.

К концу года я научилась никак не выказывать свои чувства, не смотреть в сторону Платона, даже когда рядом никого не было. А еще постепенно прекратила носить банданы. Зачем прятать то, что от этого все равно лучше не станет. Тряпки на лице ведь не волшебные, а как я выгляжу без них, знала каждая дворняга нашего города.

Мне было нестерпимо больно. Новый день больше не радовал. Но я ничего не могла с собой поделать, продолжая любить молча, невидимо, безнадежно.

Это было легко – запасть на парня, который просто хорошо воспитан и вежлив, в то время как другие продолжали тыкать в меня пальцами, изображая затем рвотный рефлекс, или чаще всего просто не замечали. Иногда мне даже казалось, что Шивов просто поспорил с кем-то, что не побрезгует пригласить меня на свидание, этот прием всем давно известен – на спор заполучить сердце уродины. Но мысли о спорах я быстро прогнала, ни у кого из наших общих знакомых не нашлось бы солидной ставки, а начать со мной отношения ради какой-нибудь шапки, как в фильме «Девчата» (еще одна моя странность, любовь к доброй советской классике, в которой отсутствует чрезмерная жестокость и бесчеловечность, в отличие от реальности наших дней), никто бы не рискнул. Добрые улыбки, тепло во взгляде, заботу в элементарных фразах, которые я иногда подмечала и охотно зачисляла в бесконечный список достоинств Платона, одним из которых было пристойное отношение к убогим и ущербным. Наверное, рядом со мной он себя чувствовал так, как я рядом с любым дворовым котенком: он грязный, блохастый и плешивый, но пройти мимо несчастного комка шерсти, не произнеся «кис-кис» и не проведя ладошкой по грязной шерстке – сложно.