Текст книги "Память без срока давности"

Находиться дома и слушать «Арию» – выше моих сил. Куда бежать? Раньше я могла просто отсидеться в нашем саду, отправиться бродить по городу, гулять в парке, встретиться с кем-нибудь из ребят с улицы, а сейчас?

Хорошо, что на улице шел дождь – прятаться от любопытных глаз под капюшоном куда проще.

Избавляюсь от вросшей в кожу пижамы. Натягиваю джинсы, свитер, куртку и обязательную деталь гардероба – марлевую повязку. Спасибо докторам, которые избавили меня от потребности заплетать волосы, когда обчекрыжили их с левой стороны, чтоб добраться до поврежденной кожи возле уха. Самостоятельно пришлось избавиться от локонов с другой стороны. Незамеченной проскальзываю на улицу и бреду, куда ноги ведут.

Это был первый раз в две тысячи первом году, когда я покидала дом в направлении, не связанном с больницей. Черт! Вру – второй. Первый и единственный был, когда я, злая, но полноценная, шагала новогодним утром папусику за пивасиком. Но это было в другой жизни и абсолютно точно – с другим человеком.

«СИЗЫЙ ГОЛУБЬ»

17 июня 2001 года (четырнадцать лет)

Шагаю не спеша, жадно вдыхая дождевую свежесть. По сторонам не смотрю, а рассеянно изучаю лужи на асфальте, поднимать голову не хочется. Я просто иду, иду, иду… А затем сажусь на какую-то скамейку.

– Деточка, а что это ты здесь делаешь, да еще в такую непогоду – заблудилась или как?

Старческий мужской голос звучит слишком неожиданно. Я моментально вскакиваю с насиженного места и собираюсь молча податься в бегство.

– Да я не против, сиди, если хочешь. Просто подумал, может, помощь какая нужна? А так, я не прогоняю. Сегодня погода слишком скверная для экскурсий, никого ждать не приходится. А компания мне не помешает. Отвлечешь старика от привычного подсчета дней до смерти.

Неожиданное заявление, если учесть, что с первой встречи с этим «тюремным хранителем» я была уверена, что он ненавидит весь род людской.

Я и не заметила, как забрела на тюремно-музейную территорию, а как оказалась на прогулочном дворе для заключенных, в стенной нише а-ля беседка, вообще не понимаю. Но так уж вышло, и теперь на меня с любопытством смотрит пара практически бесцветных и неестественно маленьких глаз.

Первый порыв – бежать, но что-то в голосе старика заставляет притормозить. Идти мне все равно некуда, а здесь, по словам экскурсовода, потока людей не намечается. Быть может, на подсознательном уровне я и пришла сюда потому, что нуждалась в уединении. В будни вход давно бесплатный, тем более в дождь, тем более мне не нужна экскурсия – мне нужен покой. Это место хранит в себе много темноты и боли, и оно лучше всего подходит мне по духу, который за весьма короткий срок стал черным и обозленным.

– Думала, вы не любите людей, – возвращаю зад на место, но голову поднять не решаюсь.

– Хах, с чего вдруг мне их не любить? – старик садится рядом и начинает курить.

– Не знаю, но мне кажется, долгие годы в подобном месте не могут пройти бесследно. Почему вы здесь оказались? – сама не знаю, какого черта мой язык сплетал такие предложения и вопросы, но он это делал быстрее, чем мозг успевал их обработать.

Вожу кончиком кроссовка по мокрой каше из грязи тюремного двора. Слышу, как жадно мой собеседник втягивает в себя дым. Хорошо, что он сел справа от меня, и уцелевшим глазом я могу контролировать каждое его движение. Не то чтобы я боялась умереть от его рук, но что-то пугающее в этом старике присутствовало.

– Порубил жену с любовником на кусочки.

Меня передергивает. Дедуля сообщает о подобном спокойно и равнодушно, а затем с наслаждением выпускает дым. Сдержаться от желания взглянуть в глаза того, кто легко и просто сообщает постороннему человеку об ужасном факте собственной биографии, просто не реально. Поворачиваю голову в его сторону: на лице старика умиротворение и покой, в глазах пустота.

У меня непроизвольно отвисает челюсть и округляются глаза, но если рта под повязкой не видно, скорее всего, мои полтора глаза, выскочившие из орбит, старик заприметил, хотя даже не взглянул на меня.

– Удивил? – насмешка. – Можешь не отвечать. Знаю, что удивил.

Он так уверен в произведенном на меня эффекте, что ясно – моя реакция для него не нова, и он вряд ли смотрел в мои глаза, просто знал, что я шокирована.

Старик снова затягивается и, опрокинув голову назад, прикрывает глаза.

Дальше происходит следующее – встретились два одиночества.

– Хочешь, удивлю еще сильнее? – Снова на лицо старика скользнула ухмылка. – Я ничуть не жалею о содеянном. Двадцать пять лет, которые я провел в этих стенах под замком, не самое худшее, что могло бы случиться со мной в этом мире. Крыша над головой, кормежка, никаких забот о завтрашнем дне, расписание на который за тебя предусмотрело государство.

Старик посмеивается вперемешку с кашлем, но не выпускает из рук сигарету.

– Все стоило того, чтобы наказать эту дрянь за предательство. Знаешь, деточка… – пугающие глаза смотрят прямо мне в лицо, и я рефлекторно опускаю голову вниз. – Да ладно тебе, я не кусаюсь. Но если не хочешь, можешь не смотреть на меня, просто запомни: предательство – самое страшное, что может произойти с человеком. Можно простить в этом мире и этому миру многое, только не предательство. Люди способны открыть свою душу себе подобным в очень редких случаях, я имею в виду так, чтоб без остатка. Нам сложно довериться, показать свою истинную наружность, нам всегда кажется, что мы останемся непонятыми, а еще хуже – смешными. И когда случается так, что человек, которому в какой-то момент жизни ты доверил всего себя, насрал тебе в нутро и не поленился растереть…

Может, мне показалось, но когда я решилась снова поднять голову, я заметила в глазах старика стоявшие слезы, ни одна из которых так и не сорвалась.

– Мои родители эмигрировали в Америку много лет назад, а я, ради НЕЕ и НАШЕГО совместного будущего, остался здесь. Мы были полностью счастливы в нашей говенной стране, довольствуясь тем, что имели: коммуналку и надежды на светлое будущее. Но ведь дело было не в этом. Мы просто любили. Хах… смешно. Судьба-матушка поиграла с нами на славу, но я на нее не в обиде. Нет никакой судьбы, мы сами делаем свой выбор. И ОНА его сделала. Да и я…

С каждым словом дедули мое сердце все больше сжимается, а вместо страха в мою душу пробираются боль и сожаление.

Я продолжаю рассматривать землю под ногами, но мой мозг исправно фиксирует каждую реплику.

Рядом с моими ногами падает окурок, и старик сразу же тащит в рот следующую сигарету.

– Сначала мы похоронили нашего первенца. Девочка родилась мертвой. Через два года у нас родился мальчишка, который радовал нас целых три дня. Мы похоронили его рядом с сестренкой. Через пару недель ЕЙ удалили матку. Я знал, что отцом мне не стать, но меня это не пугало. В конце концов, у меня была ОНА, а больше для счастья мне ничего не нужно было. Я не представлял свою старость рядом с другой женщиной, пусть и в окружении собственного потомства. После всего пережитого наш брак просуществовал еще десять, как по мне не таких уж и плохих, лет. А потом был тот день…

Старик нервно посмеивается.

– Деточка, всегда и всех предупреждай о своем появлении. Иногда люди слишком полагаются на привычный расклад вещей и даже не рассматривают фактор непредвиденных обстоятельств. Я всего-то вернулся домой на пару часов раньше. – У меня в голове тут же возник отец с незнакомой грудастой блондинкой в нашей гостиной. – Я бы не сделал того, что сделал, если б не любил ЕЕ по-настоящему. А знаешь, почему я не оставил ни ЕЙ, ни ЕМУ шансов, хотя они просили?

Я, чуть дыша, кручу головой. Старик снова ухмыляется.

– Она знала, что ради нее я готов на все. Что за НЕЕ я в огонь и в воду. Что ради НЕЕ я согласен совершить все семь смертных грехов не по одному разу, если понадобится. Ради того, чтобы видеть улыбку на ЕЕ лице и слышать до конца дней своих ЕЕ смех и ЕЕ «люблю», я готов был горы свернуть… Но, наверное, ЕЙ не это было нужно. Прежде чем войти в НАШУ спальню, я полчаса стоял под дверью и слушал, как она стонала и выдыхала «люблю тебя» неизвестному мужику. Я ведь никогда не скупился на свое «люблю». Она знала, что я принадлежу ей, но… А ОН поплатился за то, что позарился на чужую женщину. Она была МОЕЙ с тех самых пор, как подарила мне свою невинность.

Не стесняясь, глазею на изучающего серое плачущее небо старика.

– Я полностью признал свою вину и никогда не пытался себя оправдать. Срок в двадцать пять лет меня нисколько не испугал – без НЕЕ мне все равно не было жизни по ту сторону. Но я не мог иначе. Поверни время вспять – поступил бы так же. Эта женщина не имела морального права так со мной поступать. Никто в целом мире не имеет права ТАК поступать. Мы не звери, мы – люди, которым господь даровал язык и речь. У нас всегда есть шанс, возможность, право на разговор. Многое можно разрешить словами. Я не идиот, я бы все понял и попробовал построить жизнь без НЕЕ, если б она об этом попросила. А если после стольких лет совместной жизни, за которые мы разделили надвое так много радости и еще больше горя, она даже не удосужилась признаться в своих чувствах и потребностях, будто я чужой, безразличный, глупый, посторонний человек…

Слушаю старика и мысленно провожу параллель с собственной жизнью, поражаясь тому, насколько мы с ним похожи по духу. Его внутренний мир мне бесконечно близок, несмотря на то, что мне четырнадцать, а ему… может, семьдесят-восемьдесят. Я видела, я ощущала его боль, хотя внешне он был непробиваем и даже равнодушен, но я знала – это не так. Уверена, он не страдает гипермнезией, но до мелочей помнит ТОТ день, что делает нас чертовски похожими. У каждого из нас есть собственный день, который поделил жизнь на «до» и «после».

Не пойми откуда у наших ног появляется мокрая дворняга. Собака ищет укрытие от дождя и, не обращая на нас особого внимания, уверенно заглядывает «на огонек», заставляя меня напрячься. По определенным причинам я перестала питать нежные чувства к братьям нашим меньшим. Теперь они меня пугали: никогда не знаешь, что у них на уме.

Старик добро улыбается разместившейся у его ног псине. Сцепленные в кулаки руки я прячу поглубже в карманы и отодвигаюсь от греха подальше.

– Роза, красавица, чего дома-то не сидится? – Старик принялся трепать суку за ухом, а до меня дошло, что хоть у нее двортерьерное происхождение, она не бездомна.

В знак понимания собака легонько машет хвостом, ударяя им о землю, охотно кладет морду в протянутую костлявую руку старика, но продолжает валяться на земле.

– Вот она – любовь на все времена. Эта тетка меня точно не предаст, – потрепав Розу, подытожил старик и выбросил второй окурок.

– Когда-то и я так думала.

Впервые за время нашей «милой» беседы старик с интересом взглянул на меня, хотя я продолжала рассматривать грязь.

– А ты ведь та девочка, из газет, верно?

Я отмалчиваюсь. На этот вопрос реагирует лишь мое сердце, ударяясь о грудную клетку сильным глухим боем. Ненавижу, когда меня начинают жалеть и причитать, что все будет хорошо, что жизнь наладится, что нужно быть сильной и держаться. Слушать подобную чушь невыносимо, но все почему-то решили, что врут мне во благо. Черта с два! Я не дура и прекрасно знаю: ничто не наладится и «хорошо» больше никогда не будет.

– То, что с тобой произошло, – ужасная трагедия, но, к сожалению, так бывает. Животные с трахты-барахты нападают крайне редко. Они не мы, для наслаждения или ради забавы не убивают. Хотя кто ж разберет, что в их головушках узколобых творится? Инстинкт – сложная штука. Прости то несчастное животное, которому, скорее всего, что-то померещилось или сон дурной приснился, и перестань бояться остальных. Бояться нужно людей. Они самые страшные звери на планете. Предание старо как мир.

Слова старика удивили, он оказался первым, кто не заикнулся о моем внутреннем состоянии и не стал мне лгать, за что я была ему искренне благодарна. Ворошить самый страшный день в моей жизни мне не хочется с любого ракурса. Не хочется рассуждать над почти философскими речами старика, не хочется разбираться в причинах. Кого они теперь волнуют? У Буля просто снесло крышу – вот и вся философия.

– А зачем вы носите эти ужасные подтяжки? – более умного отвлекающего маневра в моей голове не нашлось, и я выложила подобную ерунду.

– Надо же, не думал, что кого-то может волновать подобное. – Старик задорно хохочет. – Привычка. Еще со школьных лет. Раньше ведь мы все жили в страшном дефиците, и мама всегда покупала мне штаны на пару размеров больше – на вырост, так сказать. Вот и доводилось не с помощью ножниц, а с помощью этого не мудреного ухищрения контролировать длину. А сейчас я бы и рад от них отказаться, но когда не ощущаю на плечах груза собственных брюк – начинаю нервно подтягивать их обеими руками. Поверь, дитя, подобное зрелище выглядит намного ужаснее. Тем более когда на тебя одновременно пялится несколько пар глаз, а у тебя будто нервный припадок случился.

Я понимающе улыбаюсь в ответ, но за повязкой старик не может этого заметить. А я не могу не заметить того, что это сокращение мышц на лице случилось в первый раз в этом долбаном году. Мне впервые захотелось улыбнуться, а не оскалиться.

– Двадцать пять лет я носил только комбинезоны и пижамы, но стоило оказаться на свободе – привычка вернулась. Замечаю, что народ иногда потешает мой внешний вид, но ничего с этим поделать не могу. Меня все устраивает. Тебе, кстати говоря, будет полезно не обращать внимания на мнение и взгляды людей – это неблагодарное занятие. Задача любого человека найти гармонию в себе и жить с ней, а не с чужими оценками. Только так можно выжить в этом мире: принадлежать самому себе. Даже если все вокруг судачат о том, что ты монстр и изверг, и бог весть кто еще. Только тебе известна правда. Только ты знаешь, каково это – быть тобой.

И я верю. Верю каждому слову старика, ведь он знает… Он знает, как это – быть в глазах мира чудовищем.

Мое бегство из дома, непредвиденная прогулка вылились в нечто необычное – дружбу между подростком и стариком. Я не знала ни одного из своих дедушек. Так уж вышло, что мамина мама, бабушка Нина, развелась с дедушкой, когда обо мне еще и речь не шла. Она покинула его в далеком городе. А папина мама, бабушка Галя, похоронила своего мужа, когда отец был старшеклассником. Худощавый старик-экскурсовод стал для меня тем самым дедушкой с богатым жизненным опытом, которым он охотно со мной делился без всякой цензуры и запретных тем. Я стала частенько наведываться в пустующие тюремные стены за своим собственным глотком свежего воздуха, которым Маркович (так просил обращаться к нему старик, отрицая слово «дед» и любые другие его падежи) охотно наполнял мою душу.

Я часто брала из дому что-то съестное, не деликатесы, конечно, а то, что готовила мама, Маркович попробовал почти все. Мне нравилось разделять с ним домашние вкусности, ведь он слишком долго выживал за счет тюремной похлебки.

За кружкой чая с блинчиками маминого приготовления или вкусными сухариками из черного хлеба мы много болтали на всевозможные и невозможные темы, обходя стороной острые углы как в моем, так и его случае. Постороннему старику с непростой судьбой хватило несколько дней, чтобы стать мне ближе и роднее собственного отца. Мне было интересно слушать его истории из жизни незнакомых людей. Мне было приятно общаться с повидавшим жизнь человеком, который не навязывал свое мировосприятие, не указывал, что хорошо, а что плохо, а позволял самостоятельно делать выводы на ту или иную тему. Мне нравилось, что в его взгляде я никогда не видела жалости или отвращения, даже после того, как при третьей нашей встрече, сняв повязку, показала свое истинное лицо. Мне нравилось быть его единственным слушателем, когда он водил меня по своей территории бывшей тюрьмы и рассказывал мифы и легенды, которыми долгие годы напитывалось это место. В стенах «Сизого голубя» я чувствовала себя менее убогой, ведь здесь хранились тайны не одного десятка душевных инвалидов, которых с трудом можно назвать людьми.

* * *

К концу лета две тысячи первого года на моем счету появилось плюс две операции, которые ровным счетом ничего не изменили, и я сказала маме, что больше не желаю издеваться над тем, ЧТО от меня осталось. Да и доктора осторожно сообщили, что то, что мы имеем, – лучшее, что они могли сделать, и пока в новых операциях особого смысла нет. Нос с ухом не пришить, глаз не пересадить, а шрамы не разгладить.

Пять ядерных родительских ссор, свидетелем которых я невольно стала, и, скорее всего, сотня тех, о которых я, слава богу, была не в курсе, – тоже вошли в мой пакет «лето 2001». Родители практически перестали разговаривать друг с другом. Да и о чем можно говорить с человеком, который едва владеет своим языком? Лучше б отец вообще не бросал пить, может, не произошло бы такого ужасающего нового старта. Казалось, папа решил в кратчайшие сроки выпить все, что не было выпито за несколько месяцев трезвости, и парой бутылок пива в день дело уже не обходилось.

Мама держалась из последних сил, находя утешение в заботе о Клавдии. Я же и близко не подпускала к себе ни одну из них. Меньше всего мне нужно было мамино «все будет хорошо» и Клавин брезгливый взгляд. Винить их за это неправильно, но по-другому я не умела.

Все лето я занималась мрачным художеством, ходила на «свидания» со стариком, смотрела телевизор, читала, а перед сном обязательно мечтала о том, как проснусь полностью здоровой. Даже не знаю, от какой болячки мне в первую очередь хотелось избавиться: врожденной – сверхпамяти или приобретенной – уродства.

МАМА

18 августа 2001 года (девятый класс, четырнадцать лет)

– Мама, я не хочу ходить в школу и не пойду.

– Лиза, прекрати истерику. Я устала от твоих «не хочу» и «не буду». Пойдешь, и точка.

– Но я прекрасно могу учиться дома. Я ведь закончила прошлый учебный год заочно и школу закончить сумею так же.

– Лиза, прошлый учебный год был… сумасшедшим, и ты физически не могла посещать школу, а в этом году все иначе. Государство не будет оплачивать тебе репетиторов и учителей, как это было в прошлом, а у нас нет денег на подобную роскошь. Поэтому ты пойдешь в школу на общих основаниях.

– Ты, наверное, шутишь, да? – Поднимаюсь из-за кухонного стола, за которым еще несколько минут назад с аппетитом уплетала омлет. – Как с такой рожей я могу учиться там на «общих основаниях»?

Мама отставляет в сторону сковороду, но на ней все еще что-то продолжает шкворчать. Руки быстро ложатся одна на другую в районе ее груди.

– Лиза, все всё понимают, то, что с тобой случилось, не повод стать затворницей. Ты подросток и жить должна подобающе. Да – случилась трагедия, но у тебя впереди еще вся жизнь, которую ты не сможешь просто просидеть взаперти. У тебя, слава богу, руки, ноги и голова на месте, что мешает тебе ходить на занятия?

Смотрю на мать и не понимаю – то ли она в самом деле дура, то ли я.

– Руки-ноги? Мама, да на мои конечности никто не обратит внимания, когда я появлюсь на пороге школы. Ты смотрела хоть один фильм о таких уродцах, как я? Люди съедают на завтрак и не таких, как они, тем более подростки, у которых гормоны зашкаливают. Да они разорвут меня в клочья своими косыми взглядами, тупыми подколами, злыми шутками, намеками и издевками. Мама, если ты еще помнишь – у меня гипермнезия, мой мозг не вынесет такого количества отвратных воспоминаний.

Почти падаю на место, мама тут же опускается на соседний стул.

– Лиза, ну почему все должно быть именно так? Не думаю, что дети настолько злые. Ты просто пересмотрела своих фильмов, в которых для нужного эффекта все представлено в самом жутком свете. Но мир не так ужасен, как ты вбила себе в голову.

Отрываю глаза от поверхности кухонного стола и пристально вглядываюсь в лицо мамы.

– Ты права, мама, мир не такой – он еще хуже. И я бы не знала этого в свои четырнадцать, если б не мой сломанный мозг, который не в состоянии приукрасить любой из прожитых мною дней.

Поднимаюсь и собираюсь покинуть кухню – мама все равно не поймет. Понять мой внутренний мир может только мне подобное существо, но я таких не знаю.

– Неужели все в твоей жизни было так плохо? Или ты способна запоминать только то, что тебе хочется запомнить? Может, дело в том, что тебе нравится нести всю тяжесть и несправедливость мира на своих плечах?

Проговаривая каждый из своих вопросов, мама даже не догадывается, что играет с огнем, что ее дочь – достаточно мощный заряд динамита.

Замерев на выходе из кухни, оборачиваюсь. Мама умоляюще смотрит на меня, и я в какой-то степени понимаю всю ее боль и обиду, но эта степень слишком ничтожна, чтобы заткнуть меня.

– Нет, мама, не все. Поверь, мне абсолютно не хотелось запоминать, как вы с отцом меня годовалую оставляли орущей в колыбели, дожидаясь, пока я не умолкну или не подохну. Еще я не мечтала носить в своем мозгу воспоминания о том, как он трахал тебя у меня на глазах. Девяносто восемь раз. Да, вы думали, что я сплю, а если и нет, то все равно ничего не запомню, но… Прости, что приходится разочаровывать. Я помню каждый ваш трах. Мне ни к чему помнить, как отец, прямо у нас в гостиной, имеет какую-то тетку. Хочешь скажу, какого цвета были ее трусики или дословно озвучу их не слишком долгий диалог? Вам же так нравилось, когда в детстве я выступала перед вами, будто цирковая обезьянка – «Лиза, скажи то…», «Лиза, расскажи это…». М-м-м, что скажешь? И уж точно мой мозг не хранилище для ваших с папочкой ссор. Но когда я вижу вас лицемерно улыбающихся друг другу, эти ссоры эхом разносятся у меня в мозгу. И еще – если ты считаешь, что круглосуточно видеть налитые кровью глаза псины, вонзающей в меня зубы, и ежесекундно чувствовать фантомные боли без наркоза вырванной кожи на собственном лице – это не тяжесть и не несправедливость мира по отношению ко мне, то я не знаю, что еще тебе сказать.

Смотреть на маму в эти секунды больно. На уставшее от жизни лицо, с парой неаккуратно спадающих ореховых прядей, я жестоко поставила нечеловеческую печать боли и сожаления. Ее руки спрятаны в глубоких накладных карманах любимой темно-коричневой вязаной кофты, такой же старой и потрепанной, как и моя мать. Ее глаза остекленели и отражали весь ужас ее нынешнего внутреннего состояния. Но рано или поздно это должно было случиться – мне необходимо было выпустить наружу всю ту дрянь, которая скопилась за годы, и я уже не могла притормозить. Однажды я уже очищала свое нутро прямо на голову маме и без капли жалости повторила это опять.

– Хочешь, поговорим о хорошем в моей жизни? Когда мне особенно хреново, я вспоминаю, какими нежными и теплыми были твои руки в те минуты, когда гладили и прижимали меня к груди, пока я была совсем крохой. Как ты любила строить планы на будущее, без умолку делясь ими со мной, непонимающей значения слов «мы всегда будем самой счастливой семьей» или «я так тебя люблю». Но я чувствовала, что ты говоришь что-то очень, очень хорошее. Это были слова, которые согревали. Я прекрасно помню свое первое «мама», и как ты радовалась ему со слезами на глазах, зацеловывала меня до смерти. Помню все дни рождения, которые были полны радости и веселья, несмотря на то, что я никогда не получала заказанного подарка – щенка. Помню каждый раз, когда являлась к тебе с разбитой коленкой или счесанным до крови локтем, и ты заботливо и почти без боли лечила раны, не забыв по окончании поцеловать каждую из них. Мне до сих пор приятно вспоминать счастливые минуты, проведенные в своем недостроенном домике на дереве – он сгнил, но связанные с ним эмоции навсегда будут со мной. Есть куча мелочей, которые делают жизнь любого человека если не счастливой, то радостной, и я не исключение. Но ответь мне, мама, способно ли все «хорошее», случавшееся в моей долбаной жизни за четырнадцать лет, перевесить по значимости хотя бы два дня – первое января и шестнадцатое февраля этого года? День, когда было изуродовано мое тело, и день, когда сгорела моя душа.

За весь мой монолог не проронив ни слова, мама стоит как вкопанная. С ее глаз срывается одна-единственная слеза.

– Так что, мама, не говори МНЕ, как прекрасен этот мир.

Закончив, быстро разворачиваюсь и ухожу восвояси.

Кровать. Горизонтальное положение. Прикрытые глаза. Покой.

Жадно вдыхаю воздух и очень медленно выдыхаю, изо всех сил пытаясь усмирить бешено колотившееся сердце. Изредка, гостив у бабушки Гали, я, забавы ради, доставала из клеток загнанных в угол крольчат (естественно, пока никто не видел и всего на несколько секунд, чтоб не успеть покрыться сыпью), их маленькие сердца на моей ладони стучали точно так же. Сейчас я чувствую себя таким же крольчонком, только загнанным в угол жизнью, как следствие – озлобившимся на весь белый свет. Мне самой противно ЭТО во мне, но я не могу удалить собственное нутро.

Дверь в мою комнату неожиданно открылась. На пороге стоит мама. Ее лицо камень, ее слова и того жестче.

– Первого сентября ты идешь в школу – это не обсуждается. Ненавидеть меня больше, чем сейчас, ты все равно не сможешь. Получить хотя бы среднее образование ты обязана, и ты его получишь. Параллельно можешь сколько угодно ворошить свои кошмарные воспоминания и продолжать день за днем пропитываться ненавистью и злобой, словно ватный тампон, это твое право. До твоего совершеннолетия я буду заботиться о тебе – хочешь ты этого или нет, нравится тебе это или нет. Я люблю тебя, Лиза, и этого не изменить ни тебе с твоей злобой, ни кому бы то ни было еще. Я прощаю тебе свое растерзанное в очередной раз сердце и надеюсь, когда-то ты тоже сможешь простить мне все то, в чем, по-твоему, я перед тобой провинилась.

Мама исчезла так же быстро, как и появилась. Дверь захлопнулась. Я еще долго лежу в позе безжизненного полена, но в какой-то момент не справляюсь с накатившими эмоциями и, скрутившись в клубок, начинаю реветь. До этого момента я не плакала слишком долго, с февраля, так что влаги скопилось во мне не меньше, чем дерьма в моей душе.

Тем же вечером, сообщив, что подает на развод, мама попыталась выставить отца из дома. На развод он согласился, но дом не покинул. Проживание абсолютно чужих друг другу людей под одной крышей растянулось еще на один дрянной год. Мама и папа больше не были мужем и женой, а все мы больше не имели никакого права называться семьей. Семья – это нечто большее, чем ежедневное молчание за холодным завтраком, невысказанные претензии и тихая ненависть в сердце каждого из членов этой недосемьи.

В сентябре, как и обещала мама, я пошагала в школу. Ходить в школу с марлевой повязкой в пол-лица было неудобно, но в подобной необходимости всплыл и маленький плюсик – меня практически не вызывали к доске. Мама не ошиблась и насчет отношения одноклассников и других учащихся моей школы – все оказалось не таким ужасным. Я ловила на себе любопытные и сочувственные взгляды, но никто не дразнил, не оскорблял, не издевался и не шарахался, за что я была премного благодарна. Разве только Зоя избегала меня больше обычного, но меня это особо не цепляло, она всегда была неженкой.

Спустя пару месяцев учебы в моем гардеробе появилось несколько симпатичных бандан. Вместо косметики, которой уже начали пользоваться некоторые одноклассницы, я училась носить на лице разнообразные лоскуты ткани, отражающие мой внутренний мир. Иногда я прятала лицо за устрашающим рисунком клыкастой челюсти; иногда за грустным желтым смайлом; иногда за набором непонятных символов или сотни черепов. Еще одним постоянным аксессуаром стал для меня, начиная с семнадцатого февраля, недошарф моего слона, пусть немного, но он напоминал о том, что во всем плохом есть капелька чего-то хорошего. Всякий раз, нервничая, я механично вращала вокруг запястья кусок окровавленной шерсти, который возвращал меня в те дни, где мне больше никогда не быть.

Я пыталась существовать, как того требовали от меня обстоятельства, ни на что не надеясь и не рассчитывая ни на какие милости судьбы.

МАРКОВИЧ

27 декабря 2001 года (четырнадцать лет, девятый класс)

– Лиза, а ты разве не должна сегодня веселиться со своими сверстниками?

– Нет, не должна. Дискотека не входит в список обязательных школьных программ.

– Это понятно, – старик ухмыляется, – но тебе не помешало бы немного развлечься. Танцульки дело молодое. Мне вот сейчас хоть миллион заплати – я не захочу трясти косточками. А вам, молодежь, это полезно.

Маркович мастерски очищает тюремный двор от выпавшего накануне снега, а я как привязанная топаю рядом. На улице мороз не меньше минус пяти градусов, но общество этого старика я не готова променять на уютное одеяло и теплый чай, не то что на «танцульки». На мне теплый пуховик до пят с капюшоном, но не он греет, а добрая улыбка, забота и внимание чужого, но такого родного человека.

– Мне сейчас не до танцулек, – опускаю голову и пинаю снег ногами.

– Понимаю. – Старик отбросил снег в сторону и облокотился о лопату. – Первые лет пять мне тоже не по себе было в преддверии ТОГО дня. Ничего, минулось. – Маркович дарит мне понимающий взгляд и снова принимается за работу.

Иногда мне кажется, случись что с этим старцем, наш музей просто рухнет, превратится в одну из архитектурных развалин. На видавших жизнь плечах бывшего заключенного здесь держится все: он сторож, экскурсовод, дворник, садовник, слесарь, столяр, маляр… Тюремный двор – это все, что у него есть, а у двора старик – это самое все.

– Я вам не рассказывала, но дело не только в приближающейся дате… – На секунду я замолкаю, чтобы прочувствовать двадцать седьмое декабря прошлого года. – В прошлом году в этот самый день, только немного позже, случился мой первый поцелуй. Он ничего для меня не значил, как и для того мальчика, который с воплем: «Я обязан успеть до конца света перецеловать всех когда-либо нравившихся мне девчонок!» – впился в мои губы. Сложись моя жизнь по-другому, я бы, возможно, даже не считала бы его своим первым поцелуем, но теперь… Я так рада, что он у меня был. И знаете, что самое страшное – я почти уверена, что это был единственный поцелуй в моей жизни. А ведь сегодня у меня мог быть второй или двадцать второй… Но их уже никогда не будет, а все из-за проклятого пса!

Зло пинаю снег. Старик снова останавливается и пристально всматривается в мое неприкрытое лицо, искаженное, кроме увечий физических, еще и болью обиды.

– О, милая моя, не стоит так убиваться из-за каких-то там поцелуев. Пса проклинать тоже не нужно. Я прожил жизнь и что теперь знаю точно, так это то, что мы ни черта не знаем о том, что нам уготовано. Ты не знала в то утро, чем закончится день, как не знал этого и я. Как не знает никто. Ну, исключая, конечно, буйнопомешанных, которые утверждают, будто знают все, и всяких экстрасенсов да ворожей. Хотя двух последних можно смело отнести к первым. Все будет так, как должно.