Текст книги "Память без срока давности"

ДУРА!!! ИДИОТКА! КРЕТИНКА! – взрывается в голове. – И кто тебя только допустил до особо тяжелого пациента?! Я могу отвечать! Посмотри на мои руки! Я могу общаться с тобой с помощью ладоней! Я не нуждаюсь в гостях! Посмотри на мои руки!

Собственный голос в голове пропитан таким отчаянием, что мне позавидовала бы любая раненая лань. Я не нуждаюсь ни в каких гостях, тем более в пузатой сестрице-наседке. Мне необходима лишь одна терапия – полная изоляция от каких бы то ни было посетителей, только она всегда спасала. Верните мне квалифицированную медицинскую сестру! Умоляю! Не нужно превращать мою палату в мавзолей!

Крик моей души остался не услышанным, не сумев пробиться дальше черепной коробки, но я впервые за долгие дни сжала ладони в нормальные кулаки.

– Сейчас только уберу за тобой дерьмо… – С этими словами обладательница голоса а-ля треск сороки принялась за дело.

Я никогда не была близка с сестрой, у нас просто не было возможности подружиться или хотя бы узнать друг друга. Когда я была нормальной (хотя я такой никогда не была, но хотя бы с носом, лицом и ушами был порядок) – Клавдия всегда пропадала в больницах, а позже я не нуждалась в дружбе любого происхождения. Да и после Буля Клава начала сторониться меня больше обычного, а в зеркальном отражении ее глаз я легко читала отвращение. Чего еще можно было ожидать от ребенка? Это взрослые любят лгать не только словами, а выучились уже и глазами. За чрезмерную со мной схожесть я почти возненавидела сестру после того, как сама лишилась аккуратного носа и гладкой кожи. О близости, в любом ее проявлении, и речи быть не могло. В моем супермозгу даже воспоминаний значимых о Клавдии не имеется – ни плохих, ни хороших. Иногда мы вздорили по мелочам, как все братья и сестры, но никогда ничего не делали вместе. Я не учила ее кататься на велосипеде, мы не пропадали днями на пляже, не грелись, обняв друг дружку, под пледом долгими зимними вечерами, не ходили по грибы или ягоды, не ловили светлячков, не играли в куклы, не делились секретами, не придумывали свой собственный язык… Уж не знаю, чем еще занимаются настоящие сестры. И вот теперь ей захотелось примерить на себя роль заботливой сестрицы. Да кому это нужно?!

Медсестра справилась быстро, видно, менять утки и катетеры – дела, которые ей поручают чаще всего. По звуку закрывшейся двери я поняла, что осталась, наконец, одна. Жаль, ненадолго.

– Лиза… – Со стороны двери тут же понесло подгузниками и детскими рвотными массами. – Боже мой, Лиза!

Слышу, как сестра сдавливает срывавшийся плач и пытается контролировать дрожащий голос. Секунды тишины позволяют пронестись в голове сотням: ПОЖАЛУЙСТА, УЙДИ! Когда, наконец, разбинтуют мою несчастную рожу и я смогу изъясняться ртом! А не пытаясь развить в себе телепатию, заработаю от подобных потуг грыжу. Только я могла обгореть по принципу самых важных частей тела – лицо, горло, руки, живот, ноги. Двадцать пять процентов, которые не пострадали, – это в основном задняя часть, радость-то какая.

– Прости, что не пришла раньше…

Жалость. Как же меня бесят эти нотки в голосе! Я сама во всем виновата, не нужно мне ни ваше сожаление, ни визиты.

– Знаешь, а ведь ты скоро в третий раз станешь тетей… Наверное, мама тебе уже сообщила об этом, но мне и самой хочется поделиться радостной новостью с сестрой. Как жаль, что мы никогда ничем не делились… А ведь мы бы могли быть лучшими подругами…

Клавдия, так хорошо начав с оптимистичной ноты, снова прыгнула в лужу сочувствий и сожалений. Может, она не в курсе, что это не мои похороны, ведь «хорошо» или «ничего» принято говорить о покойных. Какие, в задницу, «лучшие подруги»? Мы хоть и сестры, но сделаны из абсолютно разного теста и вряд ли смогли бы подружиться, даже если бы оказались вместе на необитаемом острове. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что во мне слишком много от бабки Нины, которая не была способна любить и прощать. Клавдия же – это мамина доброта, всепрощение и понимание, хозяйственность и гипертрофированный материнский инстинкт, а еще отцовская беззаботность и упрощенное восприятие мира. Это только в случае с любовью «противоположности притягиваются». Люди должны дополнять друг друга и компенсировать недостатки один другого. Хотя что я об этом могу знать?.. Но дружба практически всегда завязана как раз таки на общих интересах и одинаковых взглядах. Если их нет – о чем дружить?

– Мне так жаль, что дошло до подобного. Лиза, знай, я искренне считаю, что никто в этом мире не должен страдать столько, сколько довелось тебе. В твоем срыве нет ничего удивительного. Знаешь, если б я была на твоем месте… – Несколько секунд тишины. – Признаться, мне даже страшно представлять подобное, даже кожа вся гусиной стала. В детстве мне казалось, что самый несчастный человек на всем белом свете я. Все эти больницы, уколы, таблетки… Но все, что теперь считается моим прошлым, – ничто, в сравнении с твоим.

Да что ты знаешь о МОЕМ прошлом?! – хотелось проорать во все горло. Сестра никогда не отличалась умом и сообразительностью, это у нас семейное, но пытаться заткнуть ее я могу только мысленно.

– Знаешь, Мила иногда выдает такое, что мне становится страшно. Вполне возможно, ей достался тот самый ген, или что-то еще, что отвечает за работу мозга, и она тоже склонна к гипермнезии. – Дура! Идиотка! Моя болезнь не простуда, ее не подхватить в трамвае! При чем тут гены? Не я же мать твоей Милы. – Но мне нисколько не хочется, чтоб она пошла твоим путем. Мне не нужны газетные вырезки, которые до сих пор хранит мама о твоих фантастических способностях. Я не хочу, чтобы мой ребенок был особенным. Мне нужно, чтобы он был просто счастлив. Для своих детей я желаю только одного – здоровья и счастья, а твоей судьбы даже врагам не желаю. Прости…

Снова слышу, как сестра шмыгает носом, таская туда-сюда сопли, и мечтаю только об одном – избавиться от подобных звуков, от ее голоса и от ее присутствия.

– Знаешь, мне даже рассказывать тебе о своей жизни неловко, так сильно она отличается от твоей… У меня муж, дети, семья… – Можно подумать, что я когда-либо мечтала о «подобном» счастье! – Но, Лиза, у тебя ведь тоже все еще может быть! – Подобной наглой лжи мне не доводилось слышать… никогда. – Тебе всего двадцать пять! Пластические хирурги уже сейчас практически полубоги, а на что они будут способны спустя год, а тем более пять лет, представить сложно.

Пластическая хирургия, ты серьезно? А как насчет тюремного пожизненного? Да мне плевать, как я буду выглядеть, коротая дни за решеткой! И о светлом будущем теперь мечтать не приходится. Клавдия, ты вообще в курсе, по каким причинам я здесь? Почему ты навещаешь меня здесь? Может, ты детской присыпки надышалась и плохо соображаешь? Я хотела подохнуть, и на медицинские прогрессы с недавнего времени мне плевать, пусть хоть из коровы зайца научатся делать!

– Лиза, а хочешь, я поделюсь секретом? – Сестра явно издевалась. Больше всего на свете я хочу, чтоб ты выкатилась отсюда! – Я даже Николаю не говорила, что у нас снова будет девочка, но не это секрет. Я назову ее в твою честь. Будет Мария Елизавета. Мария – в честь Николашиной мамы. Думаю, будет справедливо ребенку дать имя самых дорогих людей. Я хочу все исправить и искупить перед тобой собственную вину за наши холодные отношения, ведь я никогда даже не пыталась стать ближе к тебе. Но теперь все будет иначе, обещаю. Когда я наблюдаю за играми Кирюши и Милы, сердце напополам разрывается… Почему у нас с тобой никогда ничего подобного не было?.. Быть может, я просто не помню…

– Простите, Клавдия, но вашей сестре пора принимать лекарства, да и доктор хочет самые проблемные места лично осмотреть. Быть может, завтра будет очередная пересадка кожи.

Если б я могла издавать звуки, я б в этот момент завизжала от радости – пришло мое беспардонное и плохо воспитанное, но все же спасение.

– Да, конечно, – растерянно шепчет Клавдия. – Лиза, поправляйся, а я как-нибудь еще тебя навещу. У тебя все обязательно будет хорошо.

Чувствую на руке теплое прикосновение чужой ладони. Едва касаясь повязок, сестра легонько погладила часть моей несчастной конечности.

За Клавдией захлопнулась дверь, но уже через пару минут снова открылась, и в моих покоях появился доктор. Я научилась определять его по запаху, как собака. От моего врача всегда пахло кремом для бритья или после, которым он, по-моему, натирался полностью. Мой мозг представлял его высоким статным мужчиной почему-то обязательно в очках и всегда с серьезным гладковыбритым лицом, на котором практически нет морщин, хотя ему уже перевалило за сорок. Потребуется не больше двух минут, и доктор приступит к не слишком приятным для меня процедурам. Смена повязок и осмотр ран – это кошмар наяву, и я искренне считаю, что подобные процедуры нужно проделывать под наркозом, так как никакие болеутоляющие не действуют стопроцентно. Возможно, в первые дни так оно и было – мне вводили наркоз, но сейчас… С другой стороны, лучше уж физическая боль, только бы не теребили душу, которая и без того похожа на киноафишу родом из восьмидесятых с рекламой «Коммандос», по нелепой случайности уцелевшую на фасаде старенького заброшенного кинотеатра.

Прежде чем меня начинают переворачивать, будто кусок буженины, готовящийся к запеканию, в голове проносится последняя фраза Клавы. «У тебя все обязательно будет хорошо». Истерично хохочу, тоже в районе черепной коробки, ведь сомнений нет – она права! Начинаю ощущать медленное движение по венам – лекарство введено, и мозг, будто по приказу, переключается на предстоящий сеанс шоковой терапии.

Сколько времени уходит у лечащих меня врачей на все процедуры, высчитать сложно, но мне кажется, будто оно исчисляется не в часах и уж тем более не в минутах, а в вечностях. Сегодня, например, прежде чем то, что от меня осталось, оставили в покое, я пережила пару-тройку вечностей.

Безумно хочется спать и реветь. Даже сложно понять, чего больше. В голове возникает образ худощавого старика. Маркович. Подсознание намекает на то, чего мне на самом деле хочется больше всего – оказаться в теплых объятиях мудрого старика. Как же я скучаю по нему! Все эти долгие, одинокие, бесконечные годы без него, без его тепла, без его мудрых советов, без его жизненных уроков…

Уверена, Маркович не похвалил бы меня за то, что я совершила, но у него нашлись бы для меня не укоры или нравоучения, а непременно самые важные слова. Как же сложно в одиночку высвободиться из паутины боли, отчаяния, обреченности и мрака…

МАРКОВИЧ

30 мая 2003 года (день рождения, шестнадцать лет)

– Маркович, я ужасный человек. В моей голове миллион и одна тысяча воспоминаний, но едва ли из них наберется сотня добрых. Я всегда ненавидела своего отца, презираю мать, а ее мудака Марка готова убить. Не люблю сестру, да и люди в целом не вызывают во мне симпатий. Зачем это все в моей голове?

Я и старик сидим на сочной траве тюремного двора, некогда предназначенного для прогулки зэков. Грубые берцы давно перестали вытаптывать не без труда пробивавшуюся зелень, а заботливый Маркович всегда следит за чистотой, контролирует рост и даже удобряет этот матрац, на котором нам так нравится отдыхать.

– Нет, милая, что ты, какой же ты ужасный человек, если тебе неспокойно от подобных мыслей? – Рука старика ловко нырнула в карман брюк, и спустя несколько секунд в его рту задымилась сигарета, а клубы дыма появлялись наружу медленно, как туман поутру. – Думаю, каждый живущий на Земле хоть раз в жизни ловил себя на ненависти к самым близким. Все без исключения хотя бы раз испытывали ненависть к родителям, друзьям, любимым. Вот только многие не помнят или не хотят помнить о подобных чувствах, считая их постыдными, не нормальными. Тебе же досталось больше других: ты не знаешь, как это забыть, в чем же тут твоя вина? Да и по правде говоря, твой папаша еще тот фрукт, а этого твоего Марка-херарка я бы и сам пришил. Так что пятьдесят на пятьдесят выходит. Не так уж и плохо.

Ловлю на себе добрый взгляд Марковича. Мне нравится то, что изрек его улыбчивый рот, но я все еще в замешательстве.

– Но подавляющее большинство народа просто светятся от избытка любви. Все такие хорошие дети, такие замечательные родители, отличные друзья. Все вокруг упорно закрывают глаза на очевидные вещи и ведут счастливый образ жизни. Мама долгие годы мучилась с отцом, но она не ревела сутки напролет, а даже казалась счастливой. Сейчас вот с этим Марком не замечает ничего и тоже светится, будто месяц в полнолуние. Клавдия, несмотря на временную прописку в больницах… Не говорю уже обо всех не слишком знакомых мне людях. Все находят счастье в чем-то и живут. Я смотрю на этот мир и думаю, то ли люди так тупы, что не понимают, к чему все эти радости, то ли я слишком гнилая… Жизнь – боль. Неужели это известно только мне?

– Деточка, люди склонны к самообману. Люди умеют забывать и только поэтому прощать. Мы не стремимся ухватиться за обиду и ненависть и выпускаем их на волю, чтоб жить спокойно дальше. – Старик привычно затянулся никотином. – Знаешь, здесь, в «Сизом голубе», большинство отбывали наказание за то, что не сумели лицемерить и не хотели забывать. Те, кто не сумел отпустить. Большинство подстраивается под принятые обществом, эволюцией и бог еще знает чем и кем стандарты. А те, кто не сумел пережить измену, ложь, предательство, боль, оказываются в подобных местах. Так устроен наш мир, и ты в нем не исключение, но ты выше этого. Много ума ведь не нужно, чтобы наказать смертью предателя, которого ты люто ненавидишь, это я по собственному опыту знаю. А чтоб ежесекундно помнить боль обиды, осознавать ее и пропускать через себя с каждым новым днем, не сломаться и не оказаться в ее пасти – нужно быть поистине сильным человеком.

– Но я не…

– После всего ужаса, через который тебе пришлось пройти, ты не стала уничтожать собак, верно ведь?

– Да, но…

– Никаких «но». Поверь, люди убивают и за меньшие прегрешения.

– Но мне иногда хочется убить. Не животное, нет. Есть люди, которые просто напрашиваются на конец. Я бы без колебаний перерезала глотки парочке человечков.

– Но ты ведь не сделала этого до сих пор?

– Нет.

– Тогда тебе не стоит беспокоиться о своей ненависти – она естественна. Ты просто должна понять – нет идеальных людей. Твои родители не идеальны. Ты не идеальна. Мир не идеален. Ты либо принимаешь это и живешь как все, либо… – старик прокашлялся, – либо пытаешься восстановить справедливость и оказываешься в подобном месте лет так… от десяти до пожизненного. Пока ты справляешься, и видит бог, да и я тоже, так и будет продолжаться. Ты хорошая девочка, уж я-то знаю, о чем говорю, и не пытайся переубедить себя в обратном. Ты особенная, другой такой не сыскать. Никогда об этом не забывай и не занимайся саморазрушением. Любовь и ненависть в тебе тоже естественны, в каждом человеке это есть. День не был бы так прекрасен, если б не ночь. А в особенно опасные и болезненные моменты представляй, будто в твоей душе царит сейчас полярная ночь, черная и, кажется, нескончаемая… Но никогда не забывай, что где-то там тебя обязательно дождется полярный день. По-другому никак.

Старик нежно обнял меня за плечи, и в этот момент я верила. Мне хотелось верить в то, что я не плохой человек, что ему виднее, что идеальных людей нет. Еще бы этот старик сумел отключить мой мозг, жизнь бы враз обрела иные краски. Быть может, черного в ней стало бы намного меньше и «полярный день» пришел в мою жизнь чуть раньше.

– Знаешь, если вдруг ты больше не сумеешь самостоятельно справляться с тем, что накопилось, только скажи, мне терять уже нечего. – Маркович улыбнулся так тепло, что в этот миг даже солнце стало ничем. Страшно подумать, что когда-то я боялась этого старика, что считала его злым. – Я серьезно. Хочешь, я разберусь с этим твоим Марком, научу его уважительно относиться к детям и женщинам в целом? Могу в школу наведаться и поубавить спеси у твоих одноклассников. Какой мой век? День? Два? Месяц? Год? Что с меня, старика, возьмешь? Зато тебе добрую службу сослужу, от греха уберегу. Считай – не прошла жизнь зря.

Я крепко обхватываю Марковича обеими руками, что не составляет никакого труда, ведь мой старший товарищ почти Дюймовочка. В глазах появились слезы, я слишком долго никого не прижимала к себе, и вряд ли найдется другой такой человек, которого мне захочется обнять. Маркович предлагает гнусные и неприемлемые решения моих проблем, и, ясное дело, я никогда не осмелилась бы воспринять эти слова серьезно, да и он вряд ли всерьез, но как же все мое существо благодарно ему за каждое слово! Знать, что на этом свете есть хотя бы один-единственный человек, способный ради тебя на ВСЕ, – бесценно. У каждого в этом мире должен быть некто, кто способен вытащить тебя из самого вязкого и черного болота проблем, разочарований, депрессий, пусть даже ему в обед сто лет, это не имеет никакого значения.

– Спасибо.

Костлявая рука легонько касается моих плеч.

– Всегда пожалуйста. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу? Я, если что, вполне серьезно: и ты от греха подальше окажешься, и я на тот свет с легкой душой отправлюсь. Мне все равно гореть в аду.

Вот она – дружба. Вот оно – понимание. Вот она – забота. Вот оно – самопожертвование. Вот они – такие важные и нужные слова. Вот ОН – самый дорогой искалеченному подростку человек.

– Может быть, но масла в огонь подливать я никогда не стану.

Мой шестнадцатый день рождения остался в памяти как самый теплый и значимый. Все, что сказал мне тогда Маркович, я часто прокручивала в голове как волшебную мантру, как магическое заклинание, которое удерживало в шаге от вечной, а не полярной ночи. Иногда я изо всех сил старалась верить, что где-то и когда-то меня и в самом деле встретит полярный рассвет…

Марковича не стало шестого января две тысячи четвертого, что только укоренило мою ненависть к январю и зиме в целом. В свои шестнадцать я научилась ненавидеть многое: родителей, собак, зиму, розовый цвет, любовь, людей (в том числе и себя). ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!

Прихватив с собой кутью, шестого числа, накануне Рождества Христова, я отправилась в «Сизый голубь». Это было нашей маленькой традицией – праздновать Рождество вместе. У Марковича на белом свете не было ни единой родной души, до того как в его жизни появилась я. А у меня была не одна такая «душа», вот только этот старик единственный, кто стал по-настоящему родным.

В тот морозный белоснежный вечер встречал меня не приветливый старец, а суетящиеся у его жилища незнакомые люди. Толстая тетенька в старой, цвета тюремных стен, фуфайке, с каменным лицом (иногда я встречала ее на этом дворе, одна из немногочисленных работниц музея) сухо сообщила мне, что у Марковича случился удар. «Его больше нет. Порадуйся за него, девочка. Он, наконец, перенесся в лучший из миров», – с фальшивой скорбью проговорила женщина и продолжила руководить процессом приготовления к похоронам.

До этого момента я уже знала, что человек на самом деле способен умирать в этой жизни не один раз, и не так уж важно, что его телесная оболочка все еще числится среди живых. Мне кажется, перестать дышать и чувствовать удары сердца в груди не так страшно, как продолжать чувствовать их, понимая всю бессмысленность этого процесса. В тот вечер я в который раз умерла.

Маркович скончался. Я обречена на одиночество. Чувство, будто последние годы я держалась в океане жизни на надувной лодке, и она лопнула. Больше не будет мудрых советов, добрых слов, теплых и таких важных объятий, в то время как весь мир переполнен отвращением ко мне. Худощавый, неприятный на первый взгляд старик, с подстреленными штанами, держащимися на бессменных подтяжках, больше никогда не расскажет мне ни единой захватывающей истории из жизни, не подарит согревающую больше тысячи свечей улыбку, не объяснит понятными словами о превратностях человеческих судеб, не утешит, не вступится за меня, не развеселит, не… Я осталась один на один с холодным, полным ненависти, боли и лицемерия миром.

Шестого января четвертого года я до глубокой ночи просидела на смотровой вышке (мама давно перестала контролировать мое появление дома, тем более после появления в ее жизни Марка-мудака). Незнакомым людям, находившимся в столь поздний час на территории музея, было не до меня. Никто даже не заметил осторожно проскользнувшую на старенькую вышку тень. С высоты в пять с половиной метров я наблюдала за мирно падающим снегом, прячущим под своим покровом наш неприглядный городок. В тот вечер звезды были особенно яркими, и их было слишком много. Но могу поклясться, что в этом миллиарде светил я заметила одну, самую яркую, неуверенно появившуюся, но моментально затмившую все. Я знала, это был мой старик, которого забрали к себе небеса, отвоевав чистую душу у Ада.

* * *

Десятого января две тысячи четвертого. Со дня, который изменил всю мою жизнь, прошло три года и девять дней.

Десятого января две тысячи четвертого, поздним вечером, я медленно брела в «Сизый голубь» с кладбища, где в свежей могиле покоился самый дорогой моему сердцу человек. Я продолжала навещать Марковича и беседовать с ним, и пусть не во власти старика было мне отвечать, я невидимыми нитями была пришита к нему и физически ощущала его присутствие, которого мне чертовски недоставало.

На улице жутко холодно. Порывистый морозный ветер, взбивавший из снежинок ледяной коктейль, обжигает остатки лица, и мне бы вернуться домой, в тепло, но это то, чего мне хотелось меньше всего. Мама, облизывающая своего озабоченного педанта, и Клавдия, торчащая у телика в окружении тонны носовых платков и бидонов чая, не очень-то привлекательная картинка. Зимний холод не так страшен, как изморозь домашнего очага, которого, по сути, никогда и не было.

Их было четыре, плюс один.

Первого января две тысячи первого Буль разорвал мою жизнь, будто плюшевую лисицу, и справился с этим в одиночку, а спустя три года втоптали остатки меня в грязь четыре плюс один парня.

Январь, за что ты так со мной?!

ИЗНАСИЛОВАНИЕ

10 января 2004 года (одиннадцатый класс, шестнадцать лет)

– А это кто тут у нас не боится гулять темными переулками?

Я шагаю неторопливо, и когда слышу позади себя подобные слова, хочется бежать изо всех ног, но я не привыкла убегать.

– Эй, потеряшка, составить тебе компанию?

Один пьяный голос сменился другим, причем оба мне знакомы. Молча иду дальше, только поглубже прячу руки в карманах. Холод вмиг становится невыносимым, а все кровеносные сосуды превращаются в американские горки, по которым в вагончиках на безумной скорости передвигается кровь вперемешку со льдом и гвоздями.

– Молчание – знак согласия.

Совершенно неожиданно падаю лицом в снег, и только болезненные отголоски в районе почек подсказывают – удар пришелся в нижнюю часть спины.

– Ну, раз уж нас свела судьба на этих закоулках, мы не имеем права не воспользоваться подобным подарком.

Я распласталась на холодном и противном снегу в самом неудачном месте, какое только можно вообразить – между городом и тюрьмой. Кричать и звать на помощь бесполезно: жилые дома слишком далеко, а на тюремной территории рабочий день давным-давно закончен. Марковича, несущего вахту круглосуточно, больше нет. Где-то в поле, в паре километров от моего падения, воет то ли собака, то ли волк, но ждать помощи от них точно не стоит. Надо мной слышно ворон, которые по каким-то странным причинам еще не спят.

– Незнакомка, как насчет поразвлечься?

Толпа содрогается тупым бессмысленным смешком, как принято у стада: одна овца блеет – остальные подхватывают.

Я молчу, не вижу смысла в любых словах и воплях. Длительное проживание с алкоголиком под одной крышей не прошло даром: им все равно, кто и что говорит, доказывает, объясняет, – пьяница всегда прав. Отец никогда не считался с мамой, никогда не слышал ее, не обращал внимания на ее протесты или возмущения, он всегда делал то, чего ему хотелось, даже если на следующий день слабо понимал «почему ему этого хотелось». Для человека, в жилах которого спирта больше, чем крови, существует только «здесь» и «сейчас», все остальное не в счет. Что толку умолять о моем «завтра», если для пьяных одноклассников важно их «сегодня».

Снег больно впивается в, казалось бы, бесчувственное лицо, но я не шелохнусь. Слышу, как звенит пряжка чьего-то ремня, заставляя тело содрогнуться.

– Эй, ты что, идиот? – Голос Темирова звучит резко, а затем происходит какое-то движение и глухой удар. Недалеко от меня кто-то приземлился на холодный снег, на секунду во мне зажглась надежда. – Ты соображай хоть чуть-чуть. Это какая-никакая проезжая часть. За гаражи нужно ее тащить, там успеешь снять штаны.

Надежда подохла. Человек, подаривший мне первый и единственный поцелуй, обошелся с ней как с едва успевшим разместиться на оголенной плоти комаром – расплющил без тени сожаления.

– Точняк! – Воробьев мгновенно соглашается. Я снова остаюсь лежать в одиночестве. Правда, недолго.

Гаражи, о которых упомянул Темиров, были в нескольких шагах от нас, и мое податливое тело потащили именно в этом направлении. Не больше пары минут у меня уходит на принятие решения о побеге. Кто держит меня за руки, кто за ноги, я не понимаю, голоса в голове все перемешались, но я решаю не сдаваться без боя.

Вырваться из лап обдолбанных и пьяных парней не составляет особого труда. Эффект неожиданности и скорость играют мне на руку.

– Вот зараза!

– Твою мать!

– Лови ее!

Допускаю роковую ошибку, побежав в сторону проклятых гаражей. Среди бездушных железных коробок меня в считаные минуты нагоняет чья-то нога, о которую в этот раз я спотыкаюсь. Лицо снова обжигает леденящая боль.

– Вот тварь! – Меня быстро седлает Борисов и практически пробирается ко мне в ухо своим мерзким языком. – Думала сбежать? Нет уж, от нас не уйдешь. Мы получим то, что положено получать от таких, как ты.

Глупый смешок проникает прямо в мозг, но что это подобие мужчины подразумевает под «таких, как ты», могу только догадываться.

– Хорошие девочки давно спят в своих кроватках на розовых простынках, а шлюхи ищут приключения и находят. – Теперь вся толпа довольно хохочет, и в этот раз звенит уже не один ремень.

Зажимаю в кулаки снег.

«Почему это все происходит со мной?! За что я так провинилась?!»

– Ты ведь говорил, что лучше козу трахнешь! – Откуда-то изнутри вырывается последний вариант во спасение.

На мгновение все замерли, будто я начала игру в «Море волнуется» и сейчас пришло время фигурам замирать. Но бездействие длится недолго.

– Ха-ха-ха! Насмешила! – Мне казалось, один только мой голос заставит одноклассников протрезветь и опомниться, но я ошиблась в расчетах, ни черта они не вспомнили и не поняли, кто я. – Где ж мы сейчас козу будем искать? Да и зачем, если имеется дырка потуже.

– А как же громкие слова о том, что я не имею права на секс? – еще одна попытка включить мозг хоть кого-то из одурманенной толпы.

– Слушай, буйная, до фига болтаешь! – В следующую секунду возле моего лица разместились колени Темирова, а сидящий на мне Борисов потянул меня за волосы так, что шея чуть не переломилась напополам. Рот раскрылся автоматически, как и глаза. – Сама на кляп напросилась. И только попробуй использовать свой ротик не по назначению. Не заставляй выдирать твои острые зубки.

Рот тут же заполняет член Темирова. В мозгу начинают бороться две мысли: «Откуси! Откуси! Откуси! Сомкни зубы! Сомкни! Сомкни! Откуси!» и «Ты сильная! Ты все вынесешь, в конце концов это только секс!».

Ни лишаться зубов, ни погибать (как бы странно это ни было) мне не хочется. Не для того я выстояла в схватке с Булем, чтоб спустя две зимы подохнуть подобно ему на грязно-кровавой снежной кашице.

Я неумело берусь облизывать и посасывать член Темирова, в то время как Борисов уже справился с моими джинсами и пристраивал свой половой орган меж моих ног. Острая боль пронзила низ живота, и я едва не сцепила зубы, но все обошлось.

Один член сменяется другим по кругу. Меня насилуют во все допустимые отверстия на теле, а я ловлю себя на мысли о том, что это не так страшно, как зубы животного на твоем лице и шее. Не кричу, не рыдаю, не вырываюсь. Я послушна и прилежна, как идущая на заклание скотина.

В промежутках между сменой партнера успеваю проблеваться. Организм существует отдельно от разума, всем нутром протестуя и выталкивая быстро наполняющую рот вязкую соленую жидкость наружу. Но подобное извержение никого не волнует, парни механично продолжают заниматься своим делом, не забывая при этом довольно стонать, кряхтеть и материться.

В каком-то смысле мне повезло – меня насиловали подростки, которым много не нужно, максимум пять минут на каждого, но это нисколько не отразилось на качестве причиняемой боли.

Рот онемел. Между ног мокро, но это точно не та влага, которая увлажняет все для пользы дела. Последним на меня взбирается Якушев, и его член уже не член, а нож, которым он медленно, практически в полусонном состоянии, расковыривает живую рану. Вспоминается боль родом из детства, доставленная острыми спицами нежным кончиком пальцев, я легко представляю, будто сейчас одна из спиц во сто крат увеличилась в размере и теперь разрывает не подушечки, а нижнюю часть меня.

Все заканчивается так же неожиданно, как и началось.

Я лежу, окруженная рвотными массами, спермой различных сортов и собственной первой кровью, которую все так ценят. С неба срываются редкие снежинки и мгновенно тают на левой щеке, повернутой к небу, заменяя слезы, которых нет. Хочется сбежать, но подняться сразу просто нет сил, да и вряд ли мне удастся свести ноги в кучу. В состоянии отрешенности провожаю неподвижным взглядом четверку уродов – Темирова, Борисова, Воробьева и Якушева, едва державшихся на ногах, при этом громко и довольно обсуждавших свой подвиг. Плюс один – Шивов Платон, тот самый, которого выбрало мое глупое сердце. Платон не принимал участия в оргии, а сидя в стороне, избавлялся от содержимого собственного желудка. Не знаю, какую дрянь эти ублюдки сегодня принимали, но рада, что хотя бы одному из них было не до любовных утех.

Платон как будто ничего дурного и не сделал, а сейчас плетется позади стаи, но иногда ничего не делать не означает быть лучше. Измывались надо мной четверо, пятый просто был не в состоянии. Но бросили меня подыхать наполовину обнаженной и истерзанной в богом забытом месте – пятеро, и никак иначе.

Как только пять мужских спин исчезли из виду, я устало прикрыла глаза. Вдруг стало тепло и уютно, будто я лежу на горячей печке в гостях у бабушки Гали.