Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Отдаленное созерцание

Сочетание «живого, блаженного» восхищения с сознанием несчастья Тургенев называет «разбойническим чувством». Это определение отсылало к первой трагедии Шиллера, «Разбойники», не менее важной для Андрея Ивановича, чем «Коварство и любовь». Тургенев вновь выделяет здесь центральный для него эпизод, как бы вобравший в себя проблематику пьесы и воплотивший значимую для автора дневника эмоциональную матрицу. В первой сцене четвертого действия «Разбойников» герой трагедии Карл Моор, оклеветанный братом, изгнанный из дома и ставший предводителем шайки разбойников, под чужим именем возвращается в места, где прошло его детство и где живет оставленная, но не забытая им возлюбленная.

Монолог Карла («Какое блаженство струится в грудь несчастного изгнанника…» [Шиллер 1955–1957 I: 448–449]) составлял для Тургенева идеальное воплощение «разбойнического чувства». В январе он проанализировал в дневнике сущность этого переживания:

Вчера же за обедней размышлял я о разбойническом чувстве. Мы уже с М<е>рзл<я>к<о>в<ым> определяли, что оно состоит из чувства раскаяния, смешанного с чем-нибудь усладительным, сильно действующим на наше сердце. – Однако ж – почему раскаяние? Это он сказал только относительно к Кар<лу> Моору, но можно сказать и чувство несчастия, хотя все кажется нужно, чтобы несчастие происходило от нашей собственной вины (271: 44 об.).

Чтобы использовать значимые для него эмоциональные матрицы, Тургеневу, как, собственно говоря, и любому человеку, было необходимо прилаживать их к обстоятельствам собственной жизни, или, как исчерпывающе сформулировал Руссо, «переноситься в положения, которые заинтересовали меня в книгах, вспоминать, изменять прочитанное, приноравливать его к самому себе, превращаться в одно из действующих лиц» (Руссо 1961 III: 40).

16 декабря 1799 года Андрей Иванович описал механизм адаптации литературных и театральных образцов к собственной житейской ситуации, предложив для его понимания оригинальную эстетико-психологическую категорию. Чтобы увидеть себя со стороны, автору дневника потребовался спектакль, оставивший его равнодушным, – речь шла о постановке «Беверлея» Сорена.

В отличие от Радищева юный Андрей Иванович не ощутил «личной вовлеченности» в проблематику трагедии. Ему не понравились ни пьеса, где герой, «принявши яд», обращался к своему спящему сыну «так, как говорил бы обыкновенно несчастный человек», ни исполнявший главную роль актер П. А. Плавильщиков, который «играл очень ненатурально, карачился и кричал страшно» (271: 33). По словам Тургенева, «в отдаленном созерцании» он бы лучше справился с этим монологом.

Тургенев постарался разъяснить, что он имеет в виду под «отдаленным созерцанием»:

Часто, когда я что-нибудь перевожу, напр<имер>, «Cab<ale> u<nd> Liebe», я думаю только об этом, т. е. не стараюсь перевести, а представляя себе, как бы я в этой роле, будучи на месте лица, говорил, и выходит очень хорошо; но на бумагу так не выливается; или даже сочиняя или думая о сочинении, напр<имер>, трагедии, я представляю свободно в уме разные чувства при известных положениях и думаю: так надобно сочинять.

Кажется, это еще не ясно; но я всегда пойму, что такое это отдаленное созерцание (271: 33–33 об.).

Речь здесь идет о процессе интериоризации эмоциональной матрицы, ее превращения в ткань переживания. Автор дневника подставляет себя в образ литературного или театрального персонажа, подыскивая реплики или жесты, возможно более подходящие, чем те, которые были написаны автором. Андрей Иванович пишет, что неизвестный ему автор «Беверлея» вкладывает в уста героя слова, «что я бы на его месте не сказал и что бы, верно, не заставили говорить его Шиллер, Göthe, Leßing и даже Коцебу» (271: 33). Для переживания достаточно способности «свободно представлять в уме разные чувства при известных положениях», поэтому такая подстановка может оказаться очень успешной, даже если не «выливается на бумагу».

Пример «отдаленного созерцания» можно найти в записи, которую Тургенев сделал 4 декабря и продолжил на следующий день:

После обеда сидели с М<е>рзл<я>к<овым> и Ж<у>к<о>вским, а ввечеру приехали и Анд<рей> и Па<и>с<ий> Сергее<вичи>; слышал от них о девушке, сшедшей от любви с ума. Нарочно бы съездил в Ревель посмотреть ее. Она оставлена неверным, жестоким любовником, посажена в дом сумасшедших, и когда кто прийдет к ней, то она сперва с ласкою (mit dem vollen Ausdruck der Liebe [с выражением, исполненным любви (нем.)]) бросается к нему, потом приходит в бешенство, а там – опять проливает слезы. Стернова Мария!

Слышал от А<ндрея> С<ергеевича>, разговорясь о Сандунове, что у них есть унтер-офицер, который имеет распутную жену, и когда его спросят, где она, то он приходит в бешенство и говорит, что естьли бы не была она брюхата, то бы он зарезал ее, что естьли она, родивши ребенка, не исправится, то он ее зарежет. «Половину бы жизни своей отдал», – говорит он, естьли б она исправилась.

К этому характеру присоедини романическое, разгоряченное воображение, жену перемени в Луизу, и – не выйдет ли Фердинанд? – Это достойно внимания. NB.

Этот унт<ер>-офицер разжалован в солдаты, и за что? за что? К нему прийдет офицер, который живет с ним вместе, велеть жене его, лежащей с своим мужем, идти спать с ним, и муж – этот муж, которого я описал выше, – должен, должен – МОЛЧАТЬ!!! Пусть это молчание описывает один Шиллер, один автор «Разбойников» и «Cab<ale> und Liebe».

И естьли б он в этом терзательном, снедающем, адском молчании заколол его! – Мог ли бы кто-нибудь, мог ли бы сам Бог обвинить его?

Молчать! Запереть весь пламень клокочущей геенны в своем сердце, скрежетать зубами, как в аду; смотреть, видеть все, и – молчать!

Быть мучиму побоями, быть разжаловану по оклеветании этого же офицера! – Дух Карла Моора!!

И в этом состоянии раба, раба, удрученного под тяжестию рабства, – какое сердце! Какая нежность, какие чувства. Зарезал бы – и отдал бы половину жизни своей, естьли б – естьли б она – исправилась! – Какое сердце!

Титульный лист первого издания «Разбойников» 1781 года

*

Естьли бы Шиллер, тот, которого я называю моим Шиллером, описал это молчание во всех обстоятельствах! Это описывать не Волтеру и не Расину, я чувствую, и вот параллель.

Это огненное, нежное сердце – давимое, терзаемое рукою деспотизма – лишенное всех прав любезнейших и священнейших человечества – деспотизм ругается бессильной его ярости и отнимает у него, отрывает все то, с чем Бог соединил его.

___

О естьли б мог я здесь выразить все, что волнует мое сердце, естьли б мог я описать ЭТО МОЛЧАНИЕ!

Говорили и о Санд<унове>, как он торгует бедной женой своей! Естьли это все правда. По крайней мере, очень, очень вероятно. Он не человек. Но что она?

Декабря 5-е

А я все думаю об этом молчании! (271: 23–25)

Ю. М. Лотман, впервые опубликовавший часть этого фрагмента, видел здесь пример тираноборческих настроений Тургенева (см.: Лотман 1997: 698–699). Почитатель Шиллера не мог не испытывать настроений такого рода, однако анализ записи в более широком контексте убеждает, что на первом плане для автора стояли совсем иные проблемы.

Разговор Паисия и Андрея Кайсаровых с Андреем Тургеневым начинается с беседы о «девушке, сшедшей от любви с ума». Душевное расстройство на сердечной почве было исполнено притягательности для молодых людей этого круга, ибо свидетельствовало об особой чувствительности и даже избранности натуры. Тургенев, готовый отправиться в Ревель, чтобы увидеть несчастную жертву любви, следует устойчивой сентиментальной традиции.

Помешанная девушка Мария, оставленная неверным возлюбленным, была описана Стерном в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Повествователь второго романа Стерна, «Сентиментальное путешествие во Францию и Италию», пастор Йорик, оказавшись во Франции, специально отправился в Мулен, чтобы встретить Марию (cм.: Стерн 1968: 641). В культуре конца XVIII века эта история приобрела невероятную популярность (см.: Gerard 2005). «Сентиментальное путешествие» предоставило читателю «публичный образ» жалости, позволило ему эмоционально кодировать и оценивать встречи с несчастными[91]91
  В 1796 году в автобиографическом литературном путешествии «Филон», построенном по образцу одновременно стерновского «Сентиментального путешествия» и карамзинских «Писем…», Иван Мартынов писал: «Дети <…> для нравственной вашей жизни довольно только чувствовать, поражаться… ищите трогательных явлений; принудите себя быть оных свидетелями; <…> часто из школы угрюмого учителя выходим мы с пустым, хладным сердцем; а на лице несчастных читаем наставление, которое печатлеется глубоко в нашем чувственном составе. Не знаю почему, но я нахожу больше уроков для себя в бедной, помешанной Марии, сидящей под ивою с милым ее Сильвио, пережившим верность ее любовника и козочки, нежели во всех с важным видом произнесенных правилах (Мартынов 1796: 58–59). Мария этого фрагмента – это и героиня «Сентиментального путешествия», и реальная девушка, с которой можно столкнуться во время путешествия.


[Закрыть].

Тургенев подключается к этой традиции, но за стерновской Марией для него неизбежно возникает другая жертва любви – Луиза Миллер. Ремарка «mit dem vollen Ausdruck der Liebe» («с выражением, исполненным любви») в пьесе предшествует реплике «Das deiner Loise, Ferdinand?» («Ты это говоришь своей Луизе, Фердинанд?» [Schiller 1943–1957 V: 101]), которую произносит в ответ на страшные оскорбления героиня, уже отравленная возлюбленным. «Луиза – это имя напоминает мне все, чем Луиза украшена в Cabale und Liebe, все, что носится в голове моей в образе Санд…» – записал Андрей Иванович в дневнике буквально неделей позже (271: 31 об.)[92]92
  На сходство имен героини Шиллера и возлюбленной Тургенева обратил внимание Х. – Б. Хардер (cм.: Harder 1969: 56).


[Закрыть].

Эти ассоциации подталкивают собеседников к разговору о ревнивом унтер-офицере. В отличие от Силы Сандунова, пользующегося неверностью жены для своей выгоды, унтер-офицер готов «зарезать» распутницу, за исправление которой он отдал бы «полжизни». Сила чувства, побуждающая к убийству, неотделима для Тургенева от героя «Коварства и любви», с которым он привык ассоциировать себя. Он начинает мысленно подгонять реальность под шиллеровскую трагедию, наделяя унтер-офицера разгоряченным воображением и «переменяя» его жену в Луизу.

Ю. М. Лотман считал, что «об издевательстве командира над унтером-офицером, вынужденным молча смотреть на бесчестье жены» Тургенев услышал от Андрея Кайсарова (Лотман 1997: 698). Это, однако, как минимум неочевидно: стилистика записи («к нему прийдет офицер», «этот муж, которого я описал выше», т. е. наделенный «романическим разгоряченным воображением»)[93]93
  Любопытно, что при цитировании Лотман опускает слова «которого я описал выше» (см.: Лотман 1997: 698), показывающие, что Тургенев осуществлял творческую переработку своих впечатлений от разговора с Кайсаровым.


[Закрыть] заставляет предположить здесь драматическую импровизацию в духе Шиллера, которую Андрей Иванович создает «в отдаленном созерцании». Подставив на место унтер-офицера и его жены героев «Коварства и любви», Тургенев достраивает сюжет, воображая перипетии, достойные пера любимого драматурга. Персонажа, намеревавшегося «зарезать» неверную жену, «если она не исправится», он заставляет мечтать о том, чтобы «заколоть» ее соблазнителя. Андрей Иванович вызывает «дух Карла Моора», объединяя «Коварство и любовь» с «Разбойниками», трагедией, полностью построенной вокруг тем мщения и бунта.

В тираноборческой литературе XVIII века сексуальное насилие и совращение служили главной метафорой социального зла. Граф Альмавива из «Женитьбы Фигаро» пытался соблазнить невесту слуги. Жениха Эмилии Галотти предательски убили прислужники Принца, чтобы отвезти ее в «дом веселья» и растлить ее душу. Невесту Косинского, спутника Карла Моора в «Разбойниках», вынудили стать любовницей герцога, чтобы спасти жизнь возлюбленного, заточенного по ложному навету. Наконец, Луизу Миллер сначала пытались поставить к позорному столбу, а потом угрозами в адрес ее отца заставили написать фальшивое любовное письмо гофмаршалу фон Кальбу, т. е. совершить символический акт измены.

Тургенев пытался вообразить себе «молчание» унтер-офицера, которое мог бы по-настоящему описать только Шиллер. Автор дневника сокрушался, что не в силах сделать это сам, поскольку не «может выразить» всего, «что волнует его сердце». Его антидеспотический протест глубоко эротизирован – герой молчит, «заперев весь пламень клокочущей геенны», пока офицер предается плотским утехам с его женой, поднятой с супружеского ложа.

Андрей Иванович ощущал – через Фердинанда и Карла Моора – свое родство с переосмысленным им героем рассказа Андрея Кайсарова. Распределение остальных амплуа в этом внутреннем спектакле угадывается без труда – роль распутной унтер-офицерской жены отводилась Елизавете Сандуновой, офицера – тем, кто заставил ее «полюбить порок», и в первую очередь Силе Сандунову, черты которого приобретают под пером Тургенева демонический отсвет. «Если все это правда <…> он не человек, – заключает Тургенев. – Но что она?» Ответа в дневнике нет. Загадка так и осталась неразрешенной.

Грезы русского путешественника

В письме из Изново, где Тургенев описывал Мерзлякову и Жуковскому их будущую счастливую жизнь, говорилось, что они когда-нибудь вновь сойдутся вместе, перед этим «в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки». Отклики адресатов на это письмо ясно показывают, что даже у членов одного эмоционального микросообщества, сформированного совместной работой над переводами Гете и Шиллера, констелляция эмоциональных матриц порой оказывалась весьма различной.

Мерзляков почувствовал поэзию будущей встречи, о которой писал Тургенев, но мягко укорил друга за то, что тот допускает мысль, что они могут расстаться по доброй воле. Воспитанный на классической словесности, он был готов примириться с вынужденной разлукой, если она обещает будущее возвращение к идиллии дружеского и семейного круга:

План твой – разойтиться в молодости по нужде (заметь, этого слова в плане твоем нет) на все четыре сторонушки, наконец сойтиться в одно место и жить!.. ах, этот план имеет что-такое, с чем я родился и с чем умру. Любезной друг! Любезной друг!.. Ох! Нет! Скажи ты сам здесь то, что я хотел сказать (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 3 об.).

Жуковский, чей ответ на это письмо Тургенева до нас не дошел, напротив, ощущал любой возможный уход из идиллического пространства как смертельную угрозу. В его классическом стихотворении 1814 года «Теон и Эсхин» герой, покинувший родные Пенаты, возвращается туда с разбитой душой, «где скука сменила надежду», в то время как оставшийся дома сохраняет, немотря на утрату любимой, ясный взор и веру в бессмертие. «Счастье дома, – резюмирует А.Н. Веселовский, – нечего гоняться за ним по свету, чтобы, вернувшись, пожалеть о том, что было так близко, так возможно» (Веселовский 1999: 155). С юности одной из важнейших эмоциональных матриц для Жуковского была сентиментальная повесть Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», где героиня, вынужденно отправившаяся из родительской семьи в большой мир, оказывается не в силах вернуться в идиллическое пространство и погибает (cм.: Vinitsky 2015).

Для Тургенева же разрыв с домашней идиллией обладал собственной ценностью, ибо давал возможность обрести ощущение полноты существования. Разрыв с домом определяет самоощущение и героев Шиллера. По словам современной исследовательницы, «самые незабываемые характеры Шиллера – это скитальцы, люди или насильно изгнанные из родной страны, или разлученные с ней в силу внутренней необходимости» (Hammer 2005: 13).

Судьбы троих друзей в этом отношении сложились по-разному. На долю Мерзякова не выпало ни добровольных, ни вынужденных странствий – всю свою дальнейшую жизнь он провел в Москве, медленно поднимаясь по лестнице университетских должностей. Жуковскому же, при всем его культе домоседства, пришлось много и долго скитаться. Ни тот ни другой в 1799 году еще не могли предвидеть, что их ожидает.

Напротив того, Тургенев имел основания предполагать, что разлука с близкими ждет его в недалеком будущем. И он сам, и его родители рассчитывали, что служба в Архиве Коллегии иностранных дел послужит для него ступенью для получения места в одной из русских дипломатических миссий за границей. Поклонник немецких писателей, Андрей Иванович надеялся служить в одном из германских государств.

2 декабря Тургенев записал в дневнике, что у него «при чтении Гамб<ургских> газет родилась вдруг мысль ехать в Гамбург» и он «целый день о сю пору» пребывает «от этого в некотором волнении». По своему обыкновению, он настолько сжился с этой мыслью, что сразу стал примеряться к гамбургской жизни. Через «часа два» он написал, что Мерзляков сказал ему, «что этот город часто беспокоен французами, но скоро, может быть, будет мир» (271: 21). Перспектива оказаться рядом с театром военных действий не смутила мечтателя, и уже на следующий день он начал представлять себе пленительные картины:

Ну! Итак, в Гамбург! Гамбург занимает теперь мои мысли; он предмет забот моих и будет предметом моих стараний. Я располагаю, мечтаю и – блаженствую в Гамбурге. Потрудившись день, еду в прекрасный летний вечер верхом за город; местоположения везде прекрасные, климат благословенный. – Я спешу в театр, где играют «Сына любви»[94]94
  Пьеса Коцебу.


[Закрыть], «Cab<ale> u<nd> Liebe»; мысль, что я в этот день трудился и, еще прелестнее, сделал что-нибудь полезное, доброе располагает меня к приятию приятных впечатлений, наконец я в театре, поднимается занавес, я смотрю, сравниваю, разведываю и, проведши вечер с удовольствием, иду ужинать к какому-нибудь приятелю или в Kaffehaus – или возвращаюсь домой и описываю Моск<овским> друзьям все, что видел.

Или сижу в коф<ейном> доме, читаю журналы, пью кофе, курю табак и вспоминаю о Москве и о Московских.

Или тружусь по своей должности – перевожу для «Талии», сочиняю на русском, пишу письма, а может быть, слушаю «Lied an die Freude» у какой-нибудь Юлии, Амалии, Луизы et cetera (271: 21 об. – 22).

В этой безмятежной картине нет упоминания о несчастьях, вине и «разбойническом чувстве», хотя и здесь Тургенев слушает шиллеровскую оду, которую на этот раз, по обстоятельствам, исполняет уже не Сандунова, а некая еще неизвестная прекрасная немка. Подбирая ей имя, Андрей Иванович пользуется драмами Шиллера и «Новой Элоизой», романом, которому также будет суждено сыграть значительную роль в его жизни. Героиня Руссо занимает свое место в галерее идеальных возлюбленных рядом с персонажами «Разбойников» и «Коварства и любви». Впрочем, мечтания Тургенева о будущем окрашены характерным немецким колоритом – в самом начале «Коварства и любви» жена музыканта Миллера тоже пьет кофе (Шиллер 1955–1957 I: 615). Шиллер сразу же давал зрителю понять, что его «мещанская трагедия» взята из окружающей действительности.

Тургенев собирался в Гамбурге переводить для «Талии». В России в то время ни журнала, ни альманаха с таким названием не выходило. Возможно, Андрей Иванович имел в виду совместное издание с Мерзляковым и Жуковским, «план и основание которому» они положили за несколько дней до того, как он начал вести дневник (см.: 271: 2). Но если это так, то и здесь Тургенев ориентировался на Шиллера, основавшего альманах «Талия» в 1784 году. Именно там, в частности, была напечатана ода «К радости».

Через несколько дней Андрей Иванович поделился своими намерениями с профессором Московского университета Федором Григорьевичем Баузе, который посоветовал ему предпочесть дрезденскую миссию. «Это и меня решило – Смешон я с своими решениями. Но что делать? <…> Терпеть и перестать заботиться. Но могу ли я это?» – записывает Тургенев после разговора (271: 29 об. – 30). Дрезден был привлекателен для Тургенева соседством с Лейпцигом, прославленным своим университетом. Из Лейпцига можно было бы наведываться в Веймар, город, где в то время жили Гете, Шиллер и Гердер и где находился один из лучших немецких театров. Именно такое путешествие проделал Карамзин, описавший в «Письмах русского путешественника» свои впечатления от встреч с великими жителями Веймара (см.: Карамзин 1984: 71–79).

Андрей Иванович стыдился полной оторванности своих фантазий от действительности, но не мог удержаться. Вскоре планы заграничного путешествия, казалось, приняли реальные очертания: Иван Владимирович Лопухин обещал просить Ф. В. Ростопчина, возглавившего после смерти Безбородко Коллегию иностранных дел, отправить молодого Тургенева в Лондон, а его родители решили обратиться с тем же ходатайством к адмиралу Сергею Ивановичу Плещееву, видному масону, недавно вышедшему в отставку, но сохранившему значительное влияние при дворе Павла I.

Поначалу это известие несколько разочаровало Тургенева:

Не знаю отчего, Лондон представляется мне не в таком цветущем виде, как, напр<имер>, Дрезден, или Вена, или Берлин. Я вижу что-то дикое, мрачное, странное, сам не знаю что. Нет этого театру; и этого ГЕРМАНИЗМУ, особливо касательно до литературы. Я представляю себе и женщин в каком-то странном виде и не воображаю там себе ни Луизы, ни Амалии, не знаю, отчего это. – Не к лучшему ли это? – Впрочем, германизм не во всем хорош.

Итак, не увижу я Дрездена, Лейпцига, Иффланда, Шиллера? не буду читать всех произведений Коцебу из-под самой Кумеровой доски![95]95
  Имеется в виду Пауль Готфрид Куммер – издатель пьес Коцебу.


[Закрыть] Никакая Луиза (я люблю это имя) не будет играть мне «Lied an die Freude», – но неужли все мечты моей фантазии улетят? (271: 31–31 об.)

Тургенев не разъясняет, в чем же все-таки «не хорош» столь привлекавший его «германизм». Возможно, таким образом он успокаивал себя в потере надежды обрести своих Луизу и Амалию, неотделимых в его сознании от сценических прототипов. Но уже через два дня Андрей Иванович получил новые сведения, которые заставили его изменить свое отношение к предполагаемому месту службы:

Однако ж Сер<гей> Ив<анович> говорит, что всего больше в Лондоне надобно беречься женщин, которые нигде столько не прекрасны, как там. Я в этом, кажется, на себя надеюсь, естьли можно в чем-нибудь на себя надеяться. Ах! Естьли б был еще там фр<анцузский> или нем<ецкий> театр (271: 31 об.).

Плещеев бывал в Англии и мог опираться на собственные впечатления. Тем не менее в оценке привлекательности и опасности английских женщин он явно исходил из литературного источника, хорошо известного обоим собеседникам. В «Письмах русского путешественника» Карамзин писал:

Англию можно назвать землею красоты – и путешественник, который не пленится миловидными англичанками; который, – особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц – может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!» <…> – Милые, милые англичанки! – Но вы опасны для слабого сердца (Карамзин 1984: 327).

Андрей Тургенев владел английским и, в отличие от многих литераторов того времени, переводил английские книги с оригинала, но чувствовал себя в этом языке менее свободно, чем во французском или немецком. Для полного погружения в мир театра его языковые навыки казались ему недостаточными. Сколь бы прекрасны ни были английские женщины, впечатление, которое они могли произвести на душу молодого человека, не могло стать полным без сценического воплощения.

В любом случае побывать в Лондоне Тургеневу не довелось. Ждать отправки к миссии Андрею Ивановичу предстояло еще более двух лет[96]96
  Возможно, обращаясь за протекцией к Ростопчину, И. В. Лопухин не представлял себе, насколько новый руководитель дипломатического ведомства ненавидит масонов и, особенно, самого Лопухина. Позднее, уже в царствование Александра, Ростопчин даже написал донос на «мартинистов», где обвинял Лопухина в намерении убить императрицу Екатерину (Афанасьев 1875: 77).


[Закрыть]. Вопрос, насколько автор дневника мог полагаться на свою способность противостоять чарам лондонских обольстительниц, так и остался невыясненным. Искушения подстерегали его гораздо ближе.