Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Для зрителей, присутствовавших на спектакле, комическая опера, поставленная Екатериной, имела и еще один отчетливо выраженный смысл – утверждение незыблемости социальных барьеров.

 
Я крестьянкою родилась,
Так нельзя быть госпожой.
Я советую тебе
Иметь равную себе –
 

увещевала Дуняша-Лиза в финале «Федула» «детинку» – Безбородко (Екатерина 1901–1907 I: 537), готовясь пасть на колени перед государыней, а потом увеселять придворную публику пением и танцами на своем свадебном торжестве. Правила, которые императрица стремилась внушить подданным, призваны были не подготовить их к неизбежным переменам образа жизни, но помочь им достойно поддерживать традиционный порядок.

Однако организованное Екатериной действо было рассчитано и на более широкую аудиторию. Слухи о произошедшем должны были дойти до всех мало-мальски образованных людей в Петербурге, а потом и других городах страны, а предание об этом – сохраниться в потомстве. Главным тут оказывалось вмешательство монархини, готовой ради восстановления справедивости и покровительства влюбленным призвать к порядку даже самых знатных вельмож. Этот мифологический образ государыни отразился, как известно, в том числе, в «Капитанской дочке» (см.: Лопатин 2003). Именно так должно было выглядеть дарование подданным души, о котором писал неизвестный автор «Надписи к статуе Петра Великого».

Избранный круг

В историко-культурной перспективе есть нечто глубоко символическое в том, что сформированная в инкубаторе «новой породы людей» Глафира Алымова, побыв фрейлиной при дворе, вышла замуж за масона. Конечно, в первые десятилетия екатеринского царствования масонство было в моде, вольным каменщиком был, в частности, и другой соискатель ее руки – граф Брюль (см.: Корберон 1907: 13–14). Однако Глафира Ивановна связала свою судьбу не с рядовым членом ложи. Алексей Андреевич Ржевский был «великим провинциальным мастером работ на русском языке» Провинциальной великой ложи в Петербурге, «Капитула Феникса», стремившегося вобрать себя масонские ложи разных толков и направлений. В 1780-х годах московские розенкрейцеры, объединившиеся вокруг Н. И. Новикова, доверили ему надзор за работой «теоретического градуса соломонских наук» в Петербурге, служившего своего рода переходным этапом от низших масонских степеней к постижению высших практических познаний, которым занимались члены ордена Злато-розового креста (Новиков 1994: 29–30; ср.: Серков 2001: 956, 970, 981; подробнее о «теоретическом градусе» см.: Кондаков 2012). Именно в этой среде родилась концепция нравственного преображения личности, не менее радикальная, чем та, которую пытались реализовать Екатерина и Бецкой, но построенная на совершенно иных основаниях.

В отличие от «придворной» стратегии морального исправления личности, направленной «снаружи внутрь», практика ордена преполагала путь изнутри. Возрождение человечества должно было начаться с микрокосма, и лишь после этого макрокосму также предстояло обрести образ, который он имел до грехопадения Адама (см.: Вернадский 1999: 209). Ставя своей конечной задачей моральное возрождение всего человечества, розенкрейцеры одновременно полагали, что каждый человек должен «обратиться и ожить в Господе», в сокровенной глубине души. Отсюда оппозиция ордена Злато-розового креста придворной культуре в целом, и в особенности театру как ее символическому центру.

Самые радикальные розенкрейцеры, вроде С. И. Гамалеи, вообще отвергали театр как языческую забаву (см.: Faggionato 2005: 136, 172). Более умеренные члены ордена позволяли себе посещать спектакли. И. В. Лопухин даже написал комедию «Торжество правосудия и добродели, или Добрый судья», так и не поставленную на сцене. Посылая ее в январе 1795 года находившемуся в симбирской ссылке И. П. Тургеневу, Лопухин оправдывался тем, что сочинил ее на пари с М. М. Херасковым, который был в этой среде самым авторитетным автором и иногда писал для сцены:

Теперь о своих новостях Литтературных. Вот тебе мой друг любезной еще гостинец, драмма моего сочинения. Ты может помнишь начало этова марания моего: это лет 13 назад: помнится, в первой год нашего знакомства. Намарал акта два и ее бросил так что совсем забыл и даже на силу мог отыскать свой brouillon; а нынешнею осенью от шуточного спора с Михайлом Матвеичем что я не прочитав в свой век ни одной театральной пиэсы от начала до конца и лет 10 не имев ни одной и в руках своих, напишу, однако ж драмму, не хуже многих и его самого, принялся и дней в восемь с <нрзб> написал так, как увидишь ее теперь напечатанной (РГАДА. Ф. 1634. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 6–6 об.).

Упоминание о шуточном пари позволяло Лопухину не только подчеркнуть, что он не относится серьезно к своему новому опыту, но и поставить под сомнение значимость театральных занятий М. М. Хераскова. Когда в 1791 году маленькая дочь Алексея Александровича и Анастасии Ивановны Плещеевых, которую домашние в шутку называли «женой» розенкрейцера Алексея Михайловича Кутузова, написала ему из Москвы, что они будут играть в домашнем театре переведенную им комедию, адресат письма, изучавший в Берлине высшую масонскую премудрость и готовившийся стать начальником ордена, был весьма серьезно встревожен и счел необходимым предостеречь мать девочки:

Разцелуй своих милых деток, особливо мою милую умненькую женушку; скажи ей, что сколько я помню, я не переводил никакой комедии и, следовательно, не может представлена быть комедия моего перевода. Признаться тебе, сердечный друг, не нравится мне воспитание нынешних дней, следуя которому заставляют детей играть комедии. Не входя в подробности, скажу токмо: два источника превеликих зол – во-первых, знакомят детей заблаговременно с самыми опаснейшими страстями, и возбуждают уже оные в них прежде еще, нежеди они узнают их свойствы; второе – приучают их притворяться. Ежели размыслишь хладнокровно, то найдешь, что одно из сих действий есть неминуемо (Барсков 1917: 135).

Особенно интересна последняя фраза этой сентенции. Два возможных отрицательных последствия сценических упражнений во многом исключают друг друга. Изображая страсть (речь, конечно, идет о любовной страсти), ребенок может проникнуться ею, интериозировать предложенную в спектакле символическую модель эмоции, и тогда это оказывается опасным для его (ее) нравственности. Однако такого рода интериоризации может и не случиться, и в этом случае актерство становится школой не столько потенциально разрушительных чувств, сколько притворства и лицедейства. Между внешним и внутренним возникает постоянное напряжение, а человеческая личность обретает в этой концепции третье измерение – глубину.

Масонская антропология предполагала безусловную валоризацию внутреннего и сокровенного (см.: Вернадский 1999: 187–202; Smith 1999: 120–122). И рай, и ад оказывались заключены внутри самого человека.

Из письма Вашего видно, что Вы еще не очень радуетесь о том, что в сей мир родились, и боитесь вечнаго огня, чтоб не попасться в него навеки. Удивительно, что Вы еще не находите себя в нем, и родяси в нем, и только еще не чувствуя его во всей мере: неужели вам наружный страшнее внутренняго! –

писал С. И. Гамалея И. П. Тургеневу в конце 1780-х годов (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Д. 28. Л. 1). В не дошедшем до нас письме Ржевский спрашивал своего руководителя по ордену князя Николая Никитича Трубецкого о значении образа жемчужины, использованного в первой книге «Пути к Христу» Беме. По мнению Трубецкого, «жемчужина сия есть искра Божественыя любви, и влечение отчее в Его любовь; сия искра, находящаяся в человеке, раздувается в силу последования нами жизни Христовой» (Барсков 1915: 265)[38]38
  Интерпретация Трубецкого не вполне соответствует мысли самого Беме, у которого София, Божественная премудрость, говорит человеческой душе, что «хочет жить» в ее «внутреннем человечестве на небесах» и сохранить «жемчужину до рая». Она отказывается вернуть жемчужину душе, пока та не «совлеклась всего земного», и призывает ее утешиться созерцанием лучей, исходящих от драгоценности (Беме 1915: 36). О космологии и антропологии Беме см.: Weeks 1991: 93–129.


[Закрыть]. Чтобы докопаться до жемчужины, погребенной после грехопадения под слоями грязи, требовалось совлекать с себя «ветхого Адама», познавая себя и все глубже осознавая собственную греховность. «Человек, подобный мне, подобен бриллианту, покрытому еще корою, который, ежели еще не обнаружен, не имеет никакой цены», – исповедовался Кутузов Тургеневу (Кутузов 1963: 316).

Место, которое Екатерина отводила посещению театра, занимали в розенкрейцерской системе представлений чтение, перечитывание и перевод эзотерических и нравоучительных сочинений, которые должны были служить источниками высшей мудрости, моральных истин и эмоциональных стандартов. «Чтение такое – тинктура, которая неприметным капельками делает спасительные превращения в тысячах, и многие годы. Но ежели и одной душе подастся способ обратиться и ожить в Господе!» – писал Лопухин Д. П. Руничу в 1814 году, сравнивая книгу или рукопись с лекарством, излечивающим больного (Лопухин 1871: 1219).

Масоны искали философский камень – вещество, способное при алхимической реакции обращать все металлы в золото, и панацею – средство, способное излечивать от всех телесных болезней. Знанию, заключенному в трудах духовных наставников, отводилась еще более важная роль – оно призвано было, по словам Трубецкого, «внутренне оживотвориться в читателе» и «обратиться» в его кровь, ибо без «такого подкрепления» розенкрейцер «легко идучи сам собой, может заблудиться» (Барсков 1915: 260, 267, 268).

Трубецкой рекомендовал Ржевскому «неутомимо студировать» трактат Джона Мейсона (Иоанна Масона) «Познание самого себя» и девятую часть книги Якоба Беме «Путь к Христу», которая называлась: «О четырех комплексиях. Утешительное послание к непрестанно искушаемому и скорбящему сердцу с показанием отчего скорбь происходит и отчего искушение приходит». Сочинения эти должны были способствовать полному преображению души адресата письма:

Благодарю Бога, что сочинения высокопросвещенного в Боге почивающего брата нашего Иакова Беме приятны вашему сердцу; читай их, мой друг, читай с молитвою, и верь, что чем более читать их будешь, тем более дух Господень, открывающийся чрез сего великаго мужа и угодника или, лучше сказать друга Божия, будет вкореняться в сердце Ваше и, возбуждая спящия магическия ваши свойства и силы, преображать вас будет в члены нашего Архи-Мага и Спасителя, Который и откроет вам то в сочинениях Беме, чего никакий язык человеческий и никакой человек ни открыть, ни описать вам не может. Верьте, мой друг, что писанное мною не есть фантастическое или нечто фанатическое, но есть нечто существенное и истинное <…> которое однако же не можете вы прежде испытать, пока чрез долгое время не будете с истинною молитвою и с непрестанною медитациею и прилежанием штудировать сего мужа и приводить в деятельность учение его <…> дабы дела ваши помощью сего света получили также магическую силу, чтобы они могли и ради других человеков служить тинктурою для трансмутации их из плотских астральных светских человеков в духовные ангельские божественные человеки (Там же, 263–264).

При всех очевидных отличиях от задуманного Бецким превращения соотечественников в поколение новых отцов и матерей, описанная Трубецким «трансмутация» также представляла собой проект тотальной переделки современного русского человека на основе правил, которые предстояло ему внушить. Стоит заметить, что эти два визионера были двоюродными братьями.

Не вполне ясно, на каком языке должен был Ржевский «студировать» Мейсона и Беме. Книги и рукописи доставлялись в Петербург и в оригиналах, и в русских переводах. Так, в одном случае Трубецкой специально оговаривался, что посылает «два екземпляра печатных Бема на франц. языке» (Там же, 267), в другом объяснял, что перестал посылать Ржевскому «Р<озен> К<рейцерские> речи», потому что они «дурно переведены», и обещал возобновить корреспонденцию, как только они «переведутся вновь» (Там же, 258).

«Познание самого себя» вышло в Москве в 1783 году в переводе И. П. Тургенева, в то время как «Путь к Христу», переведенный А. Ф. Лабзиным, был напечатан по-русски только в 1815-м. Вместе с тем в предисловии к этому изданию Лабзин указывал, что «почти все творения Бемовы переведены на наш язык одним достопочтенным старцем, который, однако ж, ничего своего издавать в свет не любит и у которого они по жизнь его вероятно останутся под спудом» (Беме 1815: XXIV). По убедительному предположению автора статьи о судьбе наследия Беме в России, здесь имеется в виду С. И. Гамалея, регулярно рассылавший свои переводы из немецкого мистика близким друзьям (Русские переводы 1858: 133).

Активная переводческая деятельность большинства московских розенкрейцеров имела свой целью не только просвещение ближних, но и самовоспитание. Процесс поиска адекватных слов для передачи сокровенного знания на своем языке приближал к тайному смыслу сочинения, помогая «внутренне оживотвориться» им. В свою очередь, внимательный читатель мистической книги или рукописи приобщался к заключенной там высшей мудрости и вступал с ее переводчиком в особый союз посвященных душ.

В 1782 году, переводя «Ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии» Эдварда Юнга, розенкрейцер Алексей Михайлович Кутузов делился с Иваном Тургеневым, готовившим перевод «Познания самого себя», надеждой научиться «употребить горесть мою, столь же полезно, как автор мой». В то же время он рассчитывал стать «орудием для исправления некоторых душ в пороках утопающих», добавляя, что будет «доволен и предоволен», «естьли найдется хотя один человек, который в мыслях своих поблагодарит» его (Кутузов 1963: 305).

Уединенные занятия, которым человек предается наедине с собой и перед лицом Бога, были призваны сплотить членов ордена в особое эмоциональное сообщество. Ищущим истины необходимо непрерывное руководство, которое они должны были получать не только из произведений, написанных великими мистиками и моралистами, но и в немалой степени благодаря постоянному контролю со стороны других членов лож. Истинному масону полагалось делиться с братьями результами самоанализа, признаваться им, по крайней мере в общей форме, в совершенных грехах, посвящать их в подробности своего опыта нравственного самосовершенствования и размышления по этому поводу. Ритуал коллективной исповеди, превращавший работу каждого члена над собой в общее дело, задавал эмоциональный режим, призванный определять все внутренние переживания членов ордена.

В одной из речей, произнесенных на собрании розенкрейцеров, И. П. Тургенев говорил, что братья

должны прилежно заниматься ежедневным испытанием и познанием коренных причин и источников – добрых и худых пожеланий, мыслей истинных и ложных воображений, слов, деяний и самих чувствий, не только сим заниматься паче всего, но и всегда иметь грудь и сердце свое открытыми руководителю своему во зделанных замечаниях над собою: нравственных, умственных и даже физических (Вернадский 1999: 118; ср.: Беспалова, Рыкова 2011: 175–176).

Речи на собраниях были одним из важнейших средств группового контроля за внутренней жизнью вольных каменщиков, который не должен был ослабевать и в промежутках между заседаниями, во время отсутствия тех или иных братьев и даже в периоды так называемых силланумов, когда, по решению высшего начальства, работа лож приостанавливалась. Чувство принадлежности к ордену и братства по отношению к другим его членам требовало постоянного упражнения. В 1782 году А. М. Кутузов писал из деревни Тургеневу, как, сидя у камина, он в задучивости тер два сухих полена друг об друга, пока они не начали дымиться:

Я тот же час выпустил их из рук и положил на пол, не спуская с них глаз моих; тут приметил я, что дым начал умаляться, и, наконец, совсем они остыли. В сию минуту представилось мне, что происшествие сие как будто нарочно изобразило мне дружбу нашу. Быв мы вместе, беседовали часто друг с другом и сердца наши, так сказать, терлись одно об другое и сие-то производило оный жар, который мы дружбою называли; но после разлуки нашей уподобились мы этим поленам, на пол положенным, жар наш зачал простывать и, наконец, в совершенную холодность претворился (Кутузов 1963: 305).

Способом поддержания внутреннего единства сообщества и, одновременно, инструментами работы масона над собой служили ведение дневников и записных книжек. Примеры покаянного самообличения из масонских речей Ивана Тургенева и дневников, которые он вел в своей симбирской деревне (см.: Рыкова 2007: 147–149, 150–155), отличаются друг от друга только в стилистическом отношении. В речах Тургенев сдержаннее, в дневниках – экспрессивнее, но содержательной разницы между этими двумя типами документов, по существу, нет. Будучи оторван от товарищей по ложе, Тургенев сохранял усвоенные им формы самодисциплинирования, как бы конструируя и интериоризируя коллективный осуждающий взгляд. Его «грудь и сердце» оставались открытыми братьям и руководителям даже в их отсутствие.

Не менее значимой формой внутренней самоорганизации сообщества была переписка. Письма московских розенкрейцеров часто очень пространны, многословны, полны отвлеченных и нравоучительных рассуждений, сердечных излияний и признаний в собственных пороках и слабостях. Один из их характернейших мотивов – чрезвычайно эмфатические извинения за задержку с ответом и краткость (часто весьма относительную) – и то и другое служит для авторов свидетельством их собственного нравственного несовершенства.

В одном из писем Тургеневу Кутузов оправдывается, что не сразу откликнулся на полученный им перевод трактата «О познании самого себя», тем, что «писал очень длинное письмо Новикову», а в другом выражает надежду, что адресат не сердится на него за долгое молчание, и добавляет:

Ежели ты меня прощаешь, должен ли я простить мне? Таковой с твоей стороны проступок докажет доброту твоего сердца, но с моей стороны будет он клеймом совершенныя забвенности самого себя и нечувствования моих пороков (Кутузов 1963: 311, 313).

С особой неукоснительностью режим абсолютной открытости дожен был соблюдаться по отношению к старшим по степени посвященности. Каждый член ордена должен был предоставлять директору своего круга ежеквартальный отчет о своей внутренней и внешней работе и передавать ему свои письма на проверку (см.: Кондаков 2012: 203; подробнее об организационной структуре ордена и системе лож и «кругов» см.: Там же, 193–210, 233–270). Русские розенкрейцеры были глубоко православными людьми (см.: Там же, 284–285), но их не удовлетворяло состояние церкви, которую Лопухин в разговоре с Павлом I назвал «больше учреждением политическим», заметив, что ее высших иерархов «весьма не можно в прямом смысле почитать истинно духовными» (Лопухин 1990: 75). В отсутствие пастырей, которые могли бы служить им образцами, масоны должны были принимать послушание и исповедовать сердце высшим начальникам.

Нравственное возрождение вольного каменщика должно было проходить в глубине личности, но интериоризация процесса отнюдь не предполагала его индивидуализации. Если искра божественной любви и находилась внутри человека, то источник ее всегда оставался неизменным. Чтобы приблизиться к заключенному внутри человека образу Христа, необходимо было двигаться вверх по ступеням масонской иерархии, не менее строгой и обязывающей, чем церковная или придворная, которые она была призвана заменить (описание принятых среди розенкрейцеров степеней см.: Вернадский 1999: 110–112; Кондаков 2012: 161). Один из важнейших трудов Лопухина назывался «Некоторые черты о внутренней церкви, о едином пути истинны и о различных путях заблуждения и гибели» (Лопухин 1913).

Д. Г. Левицкий. Портрет Ивана Владимировича Лопухина

В своей книге, едва ли не единственном русском философском труде XVIII столетия, получившем европейское признание (см.: Faivre 1969: 178–179, 222–225), Лопухин сравнил «внутреннюю церковь», соединяющую посвященных, с видимым храмом: от «преддворий», где находятся «ощущающие нужду в вечном спасении, мыслящие об искании истинны и начинающие видеть суету мира сего», но еще не свободные от опасности «впасть в идолопоклонство», и до «внутреннейшего святилища», расположенного «в самой скрытой части Святая святых», где обитает «малый Эдемский собор избранных», уже сподобившихся лицезреть Христа (Лопухин 1913: 15–18)[39]39
  Подробней о специфической топографии масонской картины мира, уравнивающей путь вверх и путь внутрь, см.: Smith 1999: 120–122.


[Закрыть].

Путь масона к Христу мог быть только медленным и постепенным, объем эзотерического знания, которое было доступно членам лож и желающим вступить в них, зависел от интенсивности их нравственного самосовершенствования и углубления в Божественную премудрость. Подобного рода ограничения действовали не только на низшем уровне. В своих показаниях Екатерине И. П. Тургенев писал, что хотя он и был принят в четвертую степень Розового Креста, но «существенныя тайны орденския не получил, понеже не имел способности пройти всех градусов и снискать преподаваемое в них учение» (Лонгинов 1867: 0144). Находившемуся под следствием Тургеневу было выгодно преуменьшать степень своей осведомленности, но его признания, безотносительно к их достоверности, точно отражают существовавшую систему режимов доступа к масонской премудрости.

Так, Трубецкой как руководитель материнской ложи рекомендовал Ржевскому «поучать вверенных тому братий, не показывая, однако ж, им до времени источник», а также собирать их «чаще, дабы они совершенно познали теоретическую степень», «и приуготовлять их через проповедование словом и делом деятельного христианства вступать в святой орден» (Барсков 1915: 260–261).

Масон не должен был скрывать ни свое членство в ложе, ни самый факт ее существования. Полностью секретным было содержание собраний и характер полученного там знания (см.: Smith 1999: 118–123)[40]40
  А. М. Пятигорский даже пишет о навязчивой пропаганде собственной секретности как о феноменологическом парадоксе масонства (см.: Piatigorsky 1997: xiii–xiv, 76–77).


[Закрыть]. Окружающим полагалось ощущать, что их собеседник является обладателем некоей тайны. Очевидно, такая ситуация создавала для многих из вольных каменщиков соблазн преувеличить меру собственной посвященности. Трубецкой рассказывал Ржевскому, что

расхохотался, видя их письма вашего, что Рибас хвастает, что он имеет внутренния орденские познания; видно, что для него природа скачок сделала и, поступая везде постепенно, его, яко избранного из всех смертных, вдруг учинила совершенным <…> и мы, несмотря на то, что подлинно к внутреннему ордену принадлежим, и несмотря на то, что несколько лет денно и нощно в том упражняемся, можем только то единое о себе сказать, что мы все те орудия в руках имеем, по которым до оных познаний непрестанными трудами и повиновением безмолвным к начальникам дойдти можем (Барсков 1915: 253).

Осип Михайлович де Рибас был членом того же петербургского капитула «Феникс», что и адресат этого письма (см.: Серков 2003: 981). Однако облеченный доверием московских братьев Ржевский не знал, к какого рода тайным сведениям был допущен его собрат по ложе, и должен был запрашивать начальство, чтобы уяснить себе картину.

Посылая в Петербург розенкрейцерскую литературу (чаще всего, как мы можем судить по письмам, это были сочинения Беме), Трубецкой постоянно напоминал о необходимости соблюдать осторожность при ее распространении. Он уполномочивал Ржевского заниматься мистическим просвещением, но запрещал открывать непосвященным сведения о существовании розенкрейцерского ордена. Более того, будущим братьям, еще стоявшим в «преддвории» внутренней церкви, не было позволено читать эзотерические книги самостоятельно. Трубецкой инструктировал Ржевского, каким образом тому следовало приобщать к премудрости непосвященных:

Что касается до того, что можете ли вы читать ради некоторых братьев сии и другие сочинения, то сие в воле вашей; вы можете читать с ними или поручать читать их для других верному и надежному брату. Но остерегитесь только, чтобы бисер не был повержен перед свиньями, а в противном случае вы сами за оное отвечать будете нашему Спасителю и другу душ наших. Словом, сие точно вашему благоразумию и гласу вашей совести поручается. А в примечание только скажу, что не выдавайте другим сего учения за учение орденское, но предлагайте сего и других ему подобных авторов за таких, которые вам кажутся хороши (Барсков 1915: 264)[41]41
  А. Р. Курилкин показал, что книгоиздательская деятельность масонов строилась по тем же принципам: тайная типография Новикова публиковала книги, предназначенные для самих розенкрейцеров, типография Лопухина – для всех масонов, а университетская типография, находившаяся под управлением Новикова, для общей публики (см.: Курилкин 2002). Так же была устроена и масонская библиотека – доступ к тем или иным ее разделам зависел от степени посвященности (см.: Мартынов 1981: 97).


[Закрыть].

Со своей стороны, Ржевский в письме к Трубецкому от 25 февраля 1780 года писал, что «не дивится», что тот был с ним «не чистосердечен», поскольку сам бы «так сделал, как отчасти в том же проступке и был». В ответ Трубецкой просил у Алексея Андреевича прощения за недостаток чистосердечия (см.: Барсков 1915: 235–236). Прощупывания и испытания продолжались еще два с лишним года. Только осенью 1782-го Трубецкой от имени всех «начальствующих бр<атьев> и всех вообще соединенных» заверил своего корреспондента, что они почитают его «соединенным неразрывным узлом дружбы со всеми ими» (Там же, 241). Такая инициация, разумеется, предполагала в дальнейшем полную откровенность. Через год, посылая очередные бумаги, Трубецкой требовал от Ржевского и конфиденциальности, и доверительности одновременно: «Как скоро немного удосужусь, то буду писать чистосердечно мои мысли с условием, чтобы никто, кроме вас, моих писем не видал» (Там же, 270).

Масонам следовало постоянно ориентироваться в достаточно сложной ситуации, когда вопрос, что и кому можно сообщать, был не понятен до конца и требовал постоянного уточнения, проверки и анализа. «Что принадлежит до Репнина, – инструктировал Ржевского Трубецкой, – то мы о нем имеем известие, но он нас знать до времени не должен; почему и ты будь осторожен, пока тебе дозволено будет с ним говорить» (Там же, 259). Заметим, что князь Н. В. Репнин уже состоял совместно с Ржевским как минимум в двух масонских ложах (Серков 2003: 968, 981).

Полная открытость должна была чередоваться со столь же абсолютной непроницаемостью, а также с хитроумными сочетаниями одного с другим, зависевшими от конкретных собеседников и конкретных ситуаций. Умение точно выбирать нужный регистр давалось нелегко. Приехав осенью 1785 года в Петербург, барон Шредер, который служил посредником между берлинским руководством ордена и московскими братьями и считал себя стоящим в розенкрейцерской иерархии по крайней мере на две ступени выше Ржевского, с недоумением отметил в дневнике, что тот «грубо с ним обошелся, даже после того, как прочитал адрес предписания». Очевидно, что оба собеседника по-разному представляли себе свои отношения и опознавательные знаки, на основании которых они должны были эти отношения выстраивать. Через два дня при встрече у Шредера Ржевский, по свидетельству барона, «чистил свечи» и сказал: «Мы все еще во мраке» (Барсков 1915: 215, 217). По-видимому, смысл этой аллегории состоял не только в том, что собеседники находились еще далеко от высших степеней масонского просвещения, но и в том, что внутренняя структура ордена была скрыта от них плотной завесой.

Неудивительно, что совместная работа розенкрейцеров по познанию себя, натуры и Бога в итоге приводила к нарастанию взаимной подозрительности.

Стремительное твое воображение <…> находя меня не токмо хладным, но иногда и старающимся противодействовать; заставляло тебя делать ложное заключение. Таковые же заключения не бывают никогда без действия и тем опаснейшего, что оно обнаруживается весьма медленно или даже самим нам неприметно. Признайся сам, что одни наши переводы повредили много нашей дружбе, преобразив оную в дружбу единыя токмо должности, которая не может еще сильно в нас действовать. Но что оскорбляет меня еще более есть то, что апостол, дышущий любовью, твердящий нам беспрестанно о любви и показующий, что без любви наши старания тщетны (не хочу сказать важнейшего), самый сей апостол, говорю, был одною из первейших причин нашему неустройству, –

писал Кутузов Тургеневу из Берлина летом 1788 года (Кутузов 1963: 314). Обозначенная в этом письме связь между проповедью апостольской любви и организацией переводческой деятельности обоих корреспондентов отчетливо указывает на Новикова[42]42
  В своих письмах Новиков говорил, что ежедневно молится о даровании ему чувства христианской любви (см.: Новиков 1994: 33). В. В. Фурсенко, комментировавший письма Кутузова Тургеневу, предположил, что Кутузов имеет в виду И. Е. Шварца (Кутузов 1963: 331). Шварц, однако, умер 2 февраля 1784 года, за четыре с половиной года до написания этого письма; между тем очевидно, что речь в нем идет о недавних событиях.


[Закрыть], к которому Кутузов в эти годы относился с большой долей скептицизма. «Я знаю вашу привязанность к Коловиону (масонское имя Новикова. – А.З.), но тем должны вы быть осторожнее, ибо всякий человек имеет свои страсти и слабости. Можно, любя сердечно своего друга, ненавидеть его пороки и не покоряться слепо его желаниям», – писал он Трубецкому 3 февраля 1792 года (Барсков 1915: 187).

Размолвка или, по крайней мере, отдаление друг от друга некогда близких друзей вовсе не представляла собой уникального случая в тесном и достаточно немногочисленном кругу московских розенкрейцеров[43]43
  А. И. Серков насчитывает 86 известных нам членов теоретического градуса, служившего подготовительной ступенью к вступлению во внутренний орден розенкрейцеров, из которых около 30 были членами самого ордена (см.: Серков 2003: 955–957). Ю. Е. Кондаков расширяет этот список соответственно до 106 и 38 человек (Кондаков 2012: 309–312).


[Закрыть]. Живя в Берлине, Кутузов, в частности, сильно приувеличивал любовь к Новикову своих московских корреспондентов.

В показаниях на следствии Лопухин заявил, что Новиков был с ним «весьма неискренен» и между ними «была примеченная многими холодность», а Тургенев – что Новиков «с некоторого времени не стал откровенен» с ним, Лопухиным и Трубецким. В 1794 году в оправдательном письме Платону Зубову Тургенев даже писал:

Знакомство мое с известным Новиковым более всего металось в глаза публике. И подлинно странно было видеть людей, живущих в тесной связи и имеющих противоположныя склонности и свойства душевныя. Но вам, С<иятельнейший> Г<раф> пред которым теперь отверста душа моя еще страннее покажется, когда я вам донесу, что сия нравов наших противуположность до того у нас воздействовала, что за несколько лет до изгнания моего разлучила меня уже с ним почти во все так, что в четыре года виделся ли с ним раза два или три (Рыкова 2002: 135).

Все эти признания можно было бы счесть за попытку отмежеваться от нежелательных связей с арестованным, однако и сам Новиков в крепости показывал, что «у всех которые в управлении были, произошла некоторая холодность ко мне и к Гамалею: все подозревали нас в холодности обоих, в нехотении упражняться в упражнениях ордена и тому подобное» (Лонгинов 1867: 0109, 0139, 0143).

К концу 1780-х годов в отсутствие общих собраний московские розенкрейцеры фактически разбились на две группы – центром одной из них были Новиков и Гамалея, другой – Трубецкой, Лопухин и Тургенев. С тремя последними переписывался Кутузов из Берлина, при этом, насколько позволяет судить переписка, в этой дружеской компании тоже разворачивались непростые коллизии. Вместе с Кутузовым в Германию выехал барон Шредер, чьи отношения с московскими собратьями в это время обострились настолько, что они обвиняли друг друга в предательстве и денежной нечистоплотности. Кутузов пытался сохранить в этом конфликте контакты с обеими сторонами, но тем не менее недвусмысленно поддерживал Шредера, вызывая неудовольствие московских друзей (Барсков 1915: xxxi–xxxii, 138–143, 186–187 и др.).

В такого рода конфликтах и размолвках отразилась эмоциональная матрица, определявшая тип переживания, характерный для розенкрейцерского круга. Все события оценивались на фоне высшего идеала мистического братства, которое должен был представлять собой орден. Работа над переводами, призванная сблизить Кутузова и Тургенева, превратившись в «должность», сделала их равнодушными друг к другу, а апостол любви Новиков, которому подобало объединять души ближних, вольно или невольно разделил их. После продажи дома, где размещалась Типографическая компания Новикова, Трубецкой писал Кутузову, что эта сделка