Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Судьба героя Шатобриана ничем не похожа на жизненную историю Тургенева, но он мог бы найти здесь немало близких себе мотивов: загадочный уход в монастырь прекрасной девушки, запретная страсть внутри семьи, вина человека, невольно ставшего предметом несчастной любви, тоска по миру «детства и родины», жажда побега и пр. А главное, Андрею Ивановичу могли бы показаться узнаваемыми переживания героя, родственные эмоциональным матрицам, на которых он был воспитан, но уже не укладывающиеся в них.

«Рене» был напечатан в составе трактата «Гений христианства» в качестве приложения к главе с характерным названием «О смутности страстей». В этой главе Шатобриан, в частности, писал:

Мы познаем разочарование, еще не изведав наслаждений, мы еще полны желаний, но уже лишены иллюзий. Воображение богато, обильно и чудесно; существование скудно, сухо и безотрадно. Мы живем с полным сердцем в пустом мире и, ничем не насытившись, уже всем пресыщены (Шатобриан 1982: 54)[163]163
  В комментарии к этому фрагменту В. А. Мильчина со ссылкой на С. Карлинского указывает, что исследователи уже «отмечали возможное влияние этих строк Шатобриана на пушкинский образ Онегина» (Шатобриан 1982: 426).


[Закрыть].

В последние месяцы пребывания в Вене Тургенев сделал в дневнике отчаянное признание:

Естьли б не было меня на свете! Естьли б не было в сердце моем этих страстей, не дающих мне покою, этого самолюбия, которого я укротить не в силах, или если б я был способнее к деятельности <…> Мне представляется прошедшее, но и в нем я не жил! Мечтал о невозможном, презирал, скучал настоящим, и душа моя была в усыплении. Что пробудит ее? Теперь она то в нетерпеливом беспокойном ожидании, то в унылости и бездействии (1239: 26 об.).

Он не знал, что несоответствие воображения реальности и метания от «усыпления» души к «беспокойному ожиданию» не признак его человеческой несостоятельности, но примета новой культурной эпохи. Перенеся крушение, Рене остается жить. Именно масштаб разочарования сделал его столь интересным и для мягкосердечного Шактаса, и для сурового Сюэля, и для восхищенного читателя. Охлаждение оказалось валоризованным как примета исключительной личности.

Через несколько лет после появления «Рене» был написан роман Констана «Адольф», впервые опубликованный в 1816 году. Написанный от лица разочарованного героя, которого одна половина – «так сказать, есть зритель другой» (Констан 2006: 45)[164]164
  В. А. Мильчина находит параллель этому высказыванию в дневнике Констана, писавшего: «Во мне два человека, и один наблюдатель другого» (Констан 2006: 417).


[Закрыть], он рассказывал историю человека, не сумевшего ни полюбить вверившуюся ему женщину, ни оставить ее.

Кто стал бы читать в сердце моем в ее отсутствие, тот почел бы меня соблазнителем холодным и малочувствительным. Но кто увидел бы меня близ нее, тот признал бы меня за любовного новичка, смятенного и страстного. И то, и другое суждение было бы ошибочно: нет совершенного единства в человеке, и почти никогда не бывает никто ни совсем чистосердечным, ни совсем криводушным, –

вспоминает свои былые переживания разочарованный и потерявший интерес к жизни Адольф (Там же, 45). Как писал автор в предисловии к третьему изданию, вышедшему через восемь лет после первых двух, «почти все люди», читавшие его роман, говорили ему «о себе как действующих лицах, бывавших в положении, подобном положению героя» (Там же, 36). По иронической интонации писателя видно, что его проза уже успела создать действенную эмоциональную матрицу.

В 1830-х годах эта «символическая модель чувства» найдет свое афористическое выражение в «Надписи» Баратынского:

 
Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.
 

(Баратынский 2000: 113)

Новая культура переживаний сохраняла повышенные требования к единству личности и интенсивности ее душевной жизни, но допускала куда более гибкий и свободный эмоциональный режим (см.: Reddy 2001), включавший в себя и резкие переходы от жажды великих свершений и больших страстей к апатии и бездействию, и любовные отношения, протекающие на разных уровнях личной вовлеченности, и чувство вины перед «простой и невинной душой», и высокомерное удовольствие от светских развлечений, и многое другое. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать «Героя нашего времени» – пропедевтический курс по эмоциональной культуре романтизма.

Легко понять, какие ресурсы мог бы предоставить Тургеневу этот репертуар кодировок и оценок. После Байрона даже хромота, мешавшая Андрею Ивановичу ухаживать за танцовщицами, стала восприниматься как знак избранничества, но войти в историю русской культуры в качестве «хромого Тургенева» было суждено его младшему брату Николаю[165]165
  «Оказывается, что и он, как брат его Николай, был коротконог», – с удивлением написал об Андрее Ивановиче в комментариях к публикации процитированного выше письма Булгакова Петр Бартенев (Булгаков 1899: 10).


[Закрыть]. Конечно, всемирная слава Байрона и Констана была еще впереди, но «Рене» уже был написан, опубликован и пользовался незаурядным успехом.

Как заинтересованный читатель «Вестника Европы» Тургенев, наверное, был знаком с уничтожающей рецензией Карамзина на «Гения христианства», напечатанной в июньской книжке журнала за 1802 год (см.: Карамзин 1803). Этот авторитетный отзыв мог отвратить Андрея Ивановича от последней парижской сенсации. Повесть Шатобриана почти наверняка осталась ему неизвестна, а самостоятельно выработать новые матрицы он не сумел, хотя нащупывал их в стихах и дневнике последние месяцы жизни.

Кто знает, чего не хватило Андрею Ивановичу, чтобы сделать поворот, который мог оказаться для него спасительным, – времени, опыта, уверенности в себе, независимости ума, литературного дара? Прорыв, который ему так и не дался, должен был стать не менее радикальным, чем тот, что десятилетием раньше осуществил Карамзин. Если «Письма русского путешественника» позволили русской публике освоить эмоциональную грамматику современной европейской культуры, то Тургенев искал совершенно новых путей не столько в литературе, сколько в жизни. Он находился на cutting edge, или, пользуясь аналогичной русской метафорой, на передовой линии. Там он и погиб.

Руины

В январе 1805 года Александр Иванович Тургенев вернулся в Москву из Геттингена на руины семейного и дружеского круга. Иван Петрович, перенесший вскоре после смерти старшего сына удар, «мог сказать три слова и то худо». От отсутствовавшего сына эту новость скрывали, и, только приехав, он узнал, что отец «был при смерти» и «никто не надеялся на жизнь его» (АБТ: 325). Рассказывая оставшемуся в Геттингене Кайсарову об общих знакомых, Александр Иванович упоминает и Соковниных, но только Анну Федоровну и братьев. Говорить о «сестрах-прелестницах» ему было слишком тяжело. Только через месяц он осторожно касается этой темы:

Я был у Соковн<иных> еще только два раза, и то на минуту. Жалкое их положение. Павел в Петербурге. Михайла проигрался и женился на бедной и притом семейной девушке. Вероятно, я и по приезде Жуковского редко, очень редко к ним ездить буду. Все для меня умерло. По крайней мере, я чувствую какую-то пустоту в самом себе и уже никогда не буду я тем, кем был для себя и для других. Горько мне, что мои бедствия отдалили меня от всех почти (Там же, 332).

Его влюбленность в Анну Соковнину иссякла. Возобновлять этот прерванный роман значило воспользоваться смертью брата и принять принесенную им жертву. Через два с лишним года Александр Иванович написал Анне Михайловне не дошедшее до нас сентиментальное письмо, за что его сурово отчитал Жуковский, по-прежнему знакомившийся с интимной перепиской своих друзей:

Dites moi encore; Alexandre, que veulent dire ces mots:

 
Одна живет в году весна,
Одна и милая на свете![166]166
  Эти строки, несомненно, взяты из того самого стихотворения, которое трижды цитировал в своих письмах 1802–1803 годов князь Гагарин. Тургенев цитирует их в сентиментальном переводе Ю. А. Нелединского-Мелецкого (ВЕ 1808 XXXIX 10: 100–101; ср.: Нелединский-Мелецкий 1876: 154). К сожалению, французский источник установить не удалось.


[Закрыть]
 

N’est pas inconséquent de montrer; qu’on a des sentiments, sans avoir le dessein de les nourrir et sans en avoir la possibilité? Pourquoi parler d’une chose qu’on n’a pas ni le désir, ni le pouvoir de recommencer, et pourquoi risquer de réveiller des sentiments, qui ont été bien vifs, qui sont déjà éteints et qui ne peuvent être que douloureux? [Скажите мне еще Александр, что хотели Вы сказать этими словами <…> Не легкомысленно ли показывать, что испытываешь чувства, не имея ни желания, ни возможности их питать. Зачем говорить о том, чего не хочешь и не можешь возобновить и зачем рисковать тем, что пробудишь чувства, которые были некогда очень живыми, которые уже погасли и не могут не быть горестными? (фр.)] (Siegel 2012: 118; ср.: Веселовский 1999: 104).

Александр Тургенев прожил еще сорок лет, но так и не женился, хотя в обеих столицах постоянно ходили слухи о его матримониальных планах и любовных приключениях (см.: Ларионова 1993). Впрочем, главная драма его жизни развернулась в том же самом дружеском кругу.

В 1820-х годах Александр Иванович страстно полюбил Александру Андреевну Воейкову, воспитанницу Жуковского и сестру его платонической возлюбленной Марии Андреевны Мойер. Александра Андреевна была замужем за еще одним бывшим участником Дружеского литературного общества Александром Федоровичем Воейковым. Этот брак, заключенный в свое время при активном содействии Жуковского, был катастрофически несчастным, и в какой-то момент Александра Андреевна почти решилась ответить на чувство Тургенева, умолявшего ее оставить мужа и связать с ним судьбу. Однако эти отношения не получили развития, в чем сыграл свою роль и верный себе Жуковский, настойчиво убеждавший обоих ограничиться нежной дружбой, подобной той, которая некогда соединяла его с уже ушедшей из жизни Марией Андреевной (см.: Соловьев 1915).

Когда, вопреки ожиданиям близких, состояние Ивана Петровича Тургенева несколько улучшилось, он в январе 1807 года отправился в Петербург на могилу сына (АБТ: 325). Зимнее путешествие оказалось для него непосильным. Тургенев-старший добрался до столицы и почти сразу умер (Тургенев 1939: 69). Его похоронили рядом с Андреем Ивановичем. Проститься с Иваном Петровичем пришел его старый друг, товарищ министра народного просвещения Михаил Никитич Муравьев. На похоронах Муравьев простудился и через несколько месяцев скончался от вызванных простудой осложнений.

Рядом с могилой Тургеневых стоит памятник штаб-ротмистру лейб-гвардии конного полка Павлу Ильичу Нефедьеву (Кобак, Пирютко 2009: 187), умершему в июле 1806 года в возрасте 25 лет вскоре после того, как он вернулся из Аустерлицкого похода, проделанного им в качестве адъютанта великого князя Константина Павловича (см.: Васильев 2006, примеч. 13).

В письме сыну Мария Семеновна Нефедьева требовала от него «ежеднево (sic! – А.З.) молить бога заздравие Великаго Князя и за все Ево милости и служить до последней капли крови, а не женитьбой доказывать свою благодарность Великому Князю» (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 129. Л. 3). Мы не знаем, довелось ли Павлу Нефедьеву доказать свою верность кровью и умер ли он холостым или женатым. Возможно, мать смогла предотвратить невыгодный брак сына, но не его раннюю смерть.

До отъезда Ивана Петровича в Петербург за ним ухаживала Екатерина Соковнина, открывшая ему тайну своих отношений с Андреем Ивановичем. По словам Александра Ивановича, отец «любил видеть ее» и «утешался небесною страстью ея к сыну его» (Истрин 1911: 112). Своего несостоявшегося свекра Екатерина Михайловна пережила совсем ненамного. Тяжело заболев в начале 1809 года, она отправила письмо в Севск Варваре Михайловне, известив ее, что «непременно желает увидеться как можно скорее, поскольку имеет на то такие причины, которых на бумаге изъяснить не может» (Серафима 1891: 885).

Трудно сомневаться, что умирающая надеялась исповедоваться сестре-монахине в своей несчастной любви. Немедленно отправившаяся в Москву Серафима застала сестру «при последнем издыхании». Как рассказывается в «Автобиографии»,

она едва могла промолвить со мною несколько слов и ни о чем более, как только о том, что безмерно рада моему приезду. Я просидела подле нея до вечера, а ночью все кончилось. Жестокая смерть не пощадила ее в самой цветущей молодости (Там же, 885).

Этот рассказ может произвести несколько литературное впечатление, но полностью подтверждается вполне бесхитростным свидетельством из записной книжки двоюродного брата Соковниных Михаила Федоровича Сухотина за 1809 год:

Сестра Катерина Мих. Соковнина; с которою я был довольно дружен; умерла в самое благовещение на страстной недели в четверг марта 24 дня в 4 м утра на своем пречистенском дворе, быв с генваря в водяной болезни. – Погребена в Страстную субботу в девичьем монастыре подле тетушки Анны Федоровны. – По приезде в Москву я нашел ее очень слабою, так что с нуждою говорила. – Серафима приехала из Севска уже на конуне смерти (РГАДА. Ф. 1280. Оп. 1. Ед. хр. 133. Л. 56)[167]167
  Переписку Жуковского и Александра Тургенева о смерти Екатерины Михайловны см.: Жуковский 1895: 308; Истрин 1911: 112.


[Закрыть].

После смерти сестры Варвара Михайловна провела семь лет, разделяя схиму своей духовной матери схимонахини Ксанфии (Полчаниновой), скончавшейся в 1816 году[168]168
  Ксанфия отказалась от должности настоятельницы монастыря, приняла великую схиму, навсегда удалившись в затвор и проводя жизнь в посте и молитвах. По всей вероятности, Серафима не принимала обета схимы, но все эти годы находилась рядом с духовной матерью, разделяя ее образ жизни (см.: Пясецкий 1886: 24–25).


[Закрыть]. Через пять лет после смерти Ксанфии орловский епископ Иона назначил Серафиму игуменьей Орловско-Введенского монастыря. В 1822 году, примерно через год после ее переезда из Севска в Орел, ее посетила находившаяся там проездом Мария Андреевна Мойер, поделившаяся с матерью и сестрой своим впечатлениями от встречи с человеком, некогда принадлежавшим к кругу, в котором она выросла:

О пребывании моем в Орле надобно сказать вам несколько слов: услышав, что в женском монастыре игуменьей сделана Серафима Михайловна Соковнина, пошла я к обедне. Дорогой рассказывала мне Анета[169]169
  Анна Николаевна Вельяминова – двоюродная сестра М. А. Мойер и А. А. Воейковой.


[Закрыть], что она никак не хочет знакомиться и никогда никого к себе не зовет, я не поверила и хотела ей навязаться; после антидора подошла к ней: вообразите, что глаза у нее так завешены, что едва-едва можно их на минуту увидеть. Снизу лице закрыто также по самую губу; она одевается по-севски, и монахиня, приехавшая с нею, тоже; на обеих длинныя мантии, и вуаль совсем иначе и гораздо лучше, нежели на орловских. <…> Я представилась как старинная знакомица Ек<атерины> Мих<айловны>. Она отвечала: – «Я многое об вас слыхала, но как же мы не встретились? Разве я была тогда уже в монастыре? <…> Прощаясь, я попросила ее за себя молиться. – «Наша взаимная должность молиться друг за друга»! – «Но вы посвятили себя такому званию». – «Не говорите этого! Это всегдашнее дурное извинение светских людей. Кто же вам мешает последовать моему примеру? Я выбрала счастие!» Мы расстались.

Нельзя вообразить ничего приятнее выражения ея лица, на нем спокойствие той жизни. Глаза прелестные. Она так преобразовала монастырь, что его узнать нельзя, и архиерей, поселившийся в Орле, уважает ее и en dépit de sa modestie [невзирая на ее скромность (фр.)] поминутно ей это показывает. Он ее принудил принять место игуменьи, хотя она целые полгода отговаривалась. Эта женщина сделала на меня впечатление особенного рода (УС: 282–283; подробнее об этой встрече см.: Zorin 2016).

Деятельность Варвары Михайловны в качестве игуменьи действительно была необычайно успешной и даже заслужила высочайшее одобрение: в 1837 году императрица Александра Федоровна посетила ее в келье. Однако через пять лет монастырь, приведенный игуменьей Серафимой в «цветущее состояние», полностью сгорел в результате страшного пожара. Некоторое время Серафима прожила в имении младшей сестры, жившей неподалеку, а умерла в 1845 году в съемном углу чужого дома (см.: Урусов 1861: 48).

Из трех сестер Соковниных замуж вышла только Анна Михайловна. Ее свадьба с Василием Михайловичем Павловым была сыграна в июле 1808 года, через шесть недель после смерти ее матери Анны Федоровны и до истечения положенного срока траура (см.: РГАДА. Ф. 1280. Ед. хр. 133. Л. 53). В апреле следующего года у них родилась дочь Анна, через год – быстро умерший сын Дмитрий, еще через год – сын Михаил (см.: Там же. Л. 56, 59 об., 64). Из писем к ней Анны Петровны Зонтаг, еще одной двоюродной сестры Мойер и Воейковой, мы знаем, что у Павловых были еще как минимум две дочери: Варвара и Мария (см.: ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 1. Ед. хр. 1026. Л. 11, 12 об. и др.; публикацию фрагментов писем Зонтаг А. М. Павловой см.: Зонтаг 1883; Зонтаг 1996). Еще один их сын Иван стал известным литератором, переписывавшимся с И. С. Тургеневым и И. С. Аксаковым (см.: Мостовская 1982; Гутьяр 1908).

В 1822 году Анна Михайловна после многолетнего перерыва написала Александру Ивановичу Тургеневу, служившему в это время секретарем князя Голицына, с просьбой от сестры помочь с назначением пансиона генеральской дочери Кривошеевой, поступившей в ее монастырь. Вероятно, ответное письмо содержало жалобы на печальные обстоятельства самого Александра Ивановича, поскольку, благодаря его за помощь, Анна Михайловна писала:

Видевши из письма вашего, сколько вы озабочены и даже часто обеспокоены самыми горестными предметами, не думаю, чтобы Вы могли наслаждаться спокойствием и счастием, посреди которого вы кажется находитесь; как видно, истинную бедность надобно искать не у нас в селах, но у вас в столицах. Невольным образом при сем случае вспоминаю и несколько строчек из Элегии незабвенного для нас поэта:

 
Пусть с доброю душей для щастья ты рожден,
Но быв нещастными отвсюду окружен,
Но бедствий ближнего со всех сторон свидетель,
Не будет для тебя блаженством добродетель.
 

Хотя иные не одобрят етой мысли, но я спорю даже и с теми, с которыми бы желала соглашаться и во всем, како ее постигаю и право чувствую, что хотел сказать наш милой и добрейший Андрей Иванович, и естьли не умею убедить, то, конечно, не от недостатка чувств, но, как видно не умею хорошо себя объяснить. К Жуковскому на прошедших днях писала я самое подробное и искреннее о себе письмо через К. Як. Булгакова (ОПИ ГИМ. Ф. 247. Ед. хр. 2. Л. 4–4 об.).

Вспоминая стихи Андрея Тургенева, Анна Михайловна думала о себе. Жуковский не сдержал обещание устроить ее двоих старших сыновей в пансион, и они продолжали жить в провинции с родителями, лишаясь возможности получить достойное образование. Ее старшая дочь тяжело болела, ее пришлось оставить в Москве у сестры мужа, денежные обстоятельства которого серьезно ухудшились. Ее собственное здоровье было расстроено.

Успех первого ходатайства побудил Анну Михайловну вновь обратиться за помощью к Александру Ивановичу. Теперь она хлопотала за родственников, которым не разрешали жениться из-за четвертой степени родства по сватовству, той самой, в какой она и адресат письма могли некогда оказаться сами, если бы Андрей Иванович женился на Екатерине Михайловне. Анна Михайловна была убеждена, что «молодой человек погибнет душою», если разлучить его с возлюбленной.

На этот раз Александр Иванович ответил категорическим отказом и посоветовал влюбленным «не питать надежд в етой недозволенной привязанности» (ОПИ ГИМ. Ф. 247. Ед. хр. 2. Л. 5). Анна Михайловна все же предприняла попытку его переубедить, ссылаясь на прецеденты. По ее словам, «в прошлом годе открыто было совершено несколько браков с позволения родителей и духовного начальства двоюродных дядей на племянницах», в Москве «двум двоюродным братьям разрешили жениться на двух двоюродных сестрах», а «петербургская дама и очень известная», у которой «сестра за двоюродным братом», просила разрешения на брак у митрополита Михаила, который хотя и не мог разрешить, но сказал священнику, «чтобы венчал без всякого опасения». Сама Анна Михайловна тоже вышла замуж за родственника[170]170
  Ее двоюродный брат М. Ф. Сухотин отметил в своей записной книжке, что Анна Михайловна вышла замуж «за братца Василия Михайловича Павлова» (РГАДА. Ф. 1280. Ед. хр. 133. Л. 53).


[Закрыть], и они с мужем «имели нужду справляться» с Кормчей книгой, основным источником брачного законодательства (Там же. Л. 5 об. – 6; о брачном праве в России см.: Цатурова 1991).

Но главный аргумент Анны Михайловны состоял в неявной отсылке к событиям двадцатилетней давности:

Есть ли я и написала, что боялась Вас обеспокоить, так говорила ето потому что разстояние между нами сделалось слишком велико и мне кажется, что я должна так поступать и так чувствовать, но если спросить истинну, то имею твердое уверение в глубине моего сердца, что вы нас не можете забыть и связь наша останется вечною. <…> Может быть настанет скорее то время, что к вечной привязанности, которую всегда питаю к вам в душе моей, еще обяжете меня и вечной благодарностью <…>. Будьте же снисходительны и подумайте, что есть привязанности истинные, которые ничем отвратить невозможно. Помощь ваша на сей счет будет благодеяние и есть ли б вы не испугали меня вашим строгим суждением, я бы написала к вам, в чем может оное состоять. Естьли вы будете не етот счет судить снисходительнее и добрее, тогда буду искреннее (ОПИ ГИМ. Ф. 247. Ед. хр. 2. Л. 5, 6 об.).

Неизвестно, подействовали ли на Александра Ивановича эти доводы. В 1831 году Анна Михайловна вновь просила его «если он имеет что-нибудь лишнее для помощи неимущим», помочь ее сыну, находившемуся «в крайности» в походе, скорее всего в польской кампании (Истрин 1911: 122). Анна Павлова прожила 90 лет, до 1874 года, но вся ее жизнь была исполнена тягот. Уже в старости она просила Зонтаг помочь ей продать в Петербурге «кружева и блонды» (см.: Там же) и планировала отправить к ней жить внучку, на воспитание которой у нее не было средств (ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 1. Ед. хр. 1026. Л. 31 об.). Рассказывая о семейных неурядицах своей старшей дочери Анны, Анна Михайловна пожаловалась корреспондентке на ее «соковнинскую гордость» (Там же, 21 об.). Трудно сказать, кого именно она имела в виду, родных сестер или боярынь XVII века. Ни те ни другие так и не смогли примириться с тем, что мир не соответствовал их идеалам.

Сама Анна Соковнина сумела освоить эту науку. О поздних годах ее жизни рассказала в своих воспоминаниях дальняя родственница Елена Юрьевна Хвощинская:

Анна Михайловна Павлова, рожденная Соковнина (Бабуша, как мы все ее звали), была большим другом нашего поэта Жуковского, который в молодости был ее поклонником; она любила поэзию, много знала наизусть стихотворений, и сама часто, обращаясь к своим друзьям, говорила и писала стихами. Вот одно из ее стихотворений, сказанное экспромтом, в котором она рисует так откровенно свой милый портрет:

 
Все тот же капор обветшалый,
Все тот же чепчик на боку!
Все то же платье – «цвет увялый!»
Но в том уверить вас могу:
Все то же сердце неизменно.
 

(Хвощинская 1897: 604)

Кто знает, была ли еще жива в «неизменном» сердце «бабуши» память о «милом и добрейшем Андрее Ивановиче», безнадежно влюбившемся в нее в самом начале века и, возможно, испортившем всю ее жизнь. Из всех многочисленных поклонников Анны Михайловны времен ее молодости Хвощинская знала или сочла нужным упомянуть только о Жуковском. Скорее всего, Анна Павлова, на три года пережившая третьего из братьев Тургеневых, Николая Ивановича, была последним человеком, который мог помнить «незабвенного поэта». Баронесса Мари-Жозефин-Франсуаз Фонсет де Монтайор, она же графиня Суардо ди Бергамо, умерла еще в феврале 1810 года, не дожив до 37 лет (Forras 1992: 404).

Тройственный авторский союз, о котором мечтал Андрей Тургенев, не пережил своего создателя. Осенью 1803 года еще под впечатлением от свежей потери Мерзляков писал Жуковскому:

Разве мы его недостойны, разве не любили его? Разве забудем когда-нибудь? нет он для нас не умер, он жив в нашем соединении, которое разорвется только тогда, когда небо захочет соединить всех нас троих (Мерзляков 1871: 0146).

Осиротевшие друзья даже строили планы поселиться вместе, но жизнь развела их быстро и бесповоротно. Алексей Федорович приобрел перед войной 1812 года репутацию самого авторитетного русского литературного критика, но потом постепенно вышел из моды, отстал от времени и искал утешения то в пьянстве, то в яростном сведении счетов с авторами, чье творчество не соответствовало его вкусам и представлениям.

В 1818 году, выступая с речью на заседании Общества любителей российской словесности, Мерзляков обрушился на Жуковского, с которым давно не ладил, и на балладную поэзию в целом. Особенно обидными для присутствовавшего на заседании Василия Андреевича были понятные только ему намеки на то, что, сочиняя баллады, он отступил от заветов Андрея Тургенева, который когда-то объединял их в единый круг (см.: Дзядко 2004). Позднее, впрочем, Жуковский простил Мерзлякова и даже занимался устройством его денежных и издательских дел (Мерзляков 1871: 0150–0157).

В том же 1818 году Александр Тургенев написал Жуковскому, что читает «журнал» Кайсарова, погибшего за пять лет до того в битве при Гейнау. Журнал, найденный им «в чужих руках», был «наполнен огненною дружбою к брату». В душе Александра Ивановича «воскресло минувшее», «оживотворился» образ Анны Михайловны Соковниной, и, как некогда учил его старший брат, он «плакал от грусти самой тихой и радовался слезами своими, которые уже казалось изсякли». При чтении Александр Иванович «невольно вспомнил, что брат и отец наш без памятника и без эпитафии, а мы оба живы» (Siegel 2012: 401).

В отсутствии памятника Тургенев винил себя, а эпитафии ждал от Жуковского. Василий Андреевич выполнил эту просьбу: в 1819 году он написал «Надгробие И. П. и А. И. Тургеневым» (cм.: Жуковский 1999–2000 II: 316–317), но на памятнике эпитафия не появилась, поскольку он так и не был поставлен. Журнал Андрея Кайсарова, напомнивший Александру Ивановичу о неисполненном долге, снова пропал, а через какое-то время затерялась и надгробная плита с именами Тургеневых. Биограф Ивана Петровича Евгений Тарасов не сумел в 1914 году отыскать ее в Александро-Невской лавре (cм.: Тарасов 1914: 175). Только в конце XX века плита была неожиданно обнаружена «под слоем земли» (Кобак, Пирютко 2009: 716). Рядом с могилой, на месте вертеровских деревьев, посаженных по просьбе Екатерины Соковниной, растут два клена, появившиеся, по всей вероятности, во время реконструкции кладбища в 1930-х годах.

Могила Андрея Тургенева. Фотография 2015 года