Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Заключение

В главе VII «Евгения Онегина» описана заброшенная могила юноши-поэта под двумя сросшимися корнями соснами:

 
…памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет.
 

А. Н. Веселовский назвал Андрея Тургенева «Ленским avant la lettre» и завершил рассказ о нем тремя строфами из второй главы пушкинского романа с подробным описанием героя («Он верил, что душа родная…» [Веселовский 1999: 77–78]). В отличие от Грея и Жуковского, чьи кладбищенские элегии и эпитафии заканчивались вознесением души усопшего к единому Отцу, Пушкин задумывался о загадке оборванной жизни. Для Ленского он видел два возможных варианта судьбы: поприще великого поэта и обыкновенный удел сельского помещика.

Литературная слава составляла главную мечту Тургенева. Он страшился забот семейной жизни, потому что считал, что они могут помешать его поэтическому поприщу. Одной из причин его гибели стало то, что он не смог перейти черту, отделявшую пламенного Ленского от разочарованного Онегина с его «резким, охлажденным умом». Андрей Иванович не сумел ни прочитать влюбленной барышне отповедь, как Онегин Татьяне, ни «открыться ей в своей indignité», как Печорин княжне Мэри. Даже отправиться в путешествие, как это сделал герой Пушкина, ему так и не удалось. Можно сказать, что таившийся в Андрее Тургеневе Онегин убил своего Ленского.

Дополнительный «онегинский колорит» придают романической коллизии Тургеневых и Соковниных характеры двух сестер: младшей – простодушной, кокетливой и ребячливой, и старшей – серьезной, страстной, склонной к глубоким чувствам и решительным поступкам. Как полагалось Ленскому, Андрей Иванович был «влюблен в меньшую», но, подобно Онегину, сам стал предметом пламенного чувства старшей, писавшей ему письма в высшей степени рискованного содержания. Анна Соковнина в конце концов вышла замуж – если не за улана, то за орловского помещика. Ее сестра напророчила свое будущее, написав возлюбленному, что ей остается «ждать, стенать и после умереть». Жизнь Татьяны Лариной сложилась удачнее, хотя решение выдать ее замуж оказалось неожиданным для автора (см.: Вольперт 2010: 108–120) – кто знает, какие варианты судьбы он мог примерять к героине.

Но главное сходство между любовной историей Андрея Тургенева и миром пушкинского романа состоит в литературности переживаний действующих лиц. «Любви нас не природа учит, / А Сталь или Шатобриан», – сказано в вычеркнутой из окончательного текста девятой строфе первой главы. Черновой вариант последней строки «А первый пакостный роман…» только еще резче высвечивает связь любовных переживаний молодого человека с кругом его чтения. История отношений Онегина и Татьяны представляет собой, по сути дела, поединок на книгах.

На первом этапе Евгений полностью владеет эмоциональным репертуаром влюбленной девушки, сформированным Ричардсоном, Руссо и мадам де Сталь, в то время как его мир остается для нее загадочным. Это соотношение сил определяет исход их первой встречи. Однако затем знакомство с небольшим количеством сочинений, составлявшим библиотеку Онегина, помогает Татьяне понять его эмоциональные матрицы, и очевидное преимущество оказывается уже на ее стороне.

Как известно, «несколько творений», исключенных Онегиным из «опалы», которые читает Татьяна в его кабинете, – это поэмы Байрона, «Рене» Шатобриана и «Адольф» Бенжамена Констана (см.: Лотман 1995: 652; Набоков 1998: 498–501 и др.). С этим багажом ей уже было легче принять решение о замужестве и отвергнуть чувства героя – она читала «Адольфа» с пометами Онегина на полях и знала, чем кончаются подобные сюжеты[171]171
  И. Л. Альми оспаривает восходящую к Белинскому традицию придавать большое значение посещению Татьяной библиотеки Онегина. По ее мнению, героиня провела там только один день и не могла успеть особенно глубоко проникнуть в ее содержание (см.: Альми 2002: 67–76). Однако это наблюдение не подтверждается текстом: после визита, описанного автором, и до отъезда Татьяны в Москву прошло много времени, и она могла еще не раз посетить библиотеку. Кроме того, крошечные романы Шатобриана и Констана и несколько поэм Байрона в прозаическом французском переводе вместе составят менее сотни страниц – их вполне можно было осилить и за день.


[Закрыть].

Пушкин был осведомлен об истории Андрея Ивановича, но вряд ли особенно глубоко – и для Александра Тургенева, и для Жуковского, которые могли бы ему о ней рассказать, эти воспоминания были слишком болезненными. С другой стороны, поэт прекрасно знал самих Александра Ивановича и Василия Андреевича и хорошо представлял себе этот человеческий тип.

Пушкин обнаружил и поколенческий разлом – старшие Ларины описаны скорее как «традиционно ориентированные» характеры. Романы Ричардсона мало повлияли на строй личности матери Татьяны, которая сама уже вполне пережила карамзинскую революцию (см.: Kelly 2001). Символические модели чувств, значимые для главных героев, различны, но все они ищут эмоциональные матрицы в литературе и реализуют их, прежде всего, в сфере любовных переживаний. Эта практика проявила значительную устойчивость к движению времени.

Николай Плотников, проследивший эволюцию представлений о личности в русской культуре, датирует возникновение «дискурса творческой индивидуальности» серединой XIX века и связывает его распространение с «влиянием публицистики Белинского, который адаптировал на русском языке идеи немецкого идеализма» (Плотников 2008: 73–78). Однако Белинский не только популяризировал Гегеля, но и вырабатывал свое понимание личности и истории на примерах героев Пушкина и Лермонтова.

Такое сочетание определялось не только пристрастиями неистового Виссариона. Как показал М. Г. Абрамс, гегелевская «Феноменология духа» представляла собой своеобразный Bildungsroman или даже «Bildungsbiographie, в буквальном смысле этого слова, историю, или биографию духа» (Abrams 1973: 229–230), вновь обретающего в историческом развитии утраченное единство. В основе сюжета этого биографического романа лежал базовый для культуры конца XVIII – начала XIX века миф о блудном сыне, возвращающемся к Отцу, изгнаннике, тоскующем по утраченному раю. Согласно Абрамсу, одним из создателей романтического извода этого мифа был Шиллер, опиравшийся, в свою очередь, на Руссо (см.: Ibid., 199–252).

В русской литературе синтез гегелевской философии с романтической словесностью нашел свое наиболее полное воплощение в «Былом и думах» Герцена, применившего «Феноменологию духа» к обстоятельствам собственной жизни (см.: Paperno 2007; Schmid 2007). Исходным импульсом для создания этой историософской автобиографии послужило для Герцена стремление донести до потомства устраивавшую его версию своей семейной драмы. Как пишет Ирина Паперно, поначалу и Герцены, и Гервеги

разделяли общую веру в трансцендентную силу и социальный потенциал «дружбы-любви», эмоции, которая может объединять в гармонических отношениях более чем двух человек. Эта вера опиралась на литературные модели, заимствованные из книг, посвященных опасностям и преимуществам отношений в трех– и четырехугольниках: Руссо («Исповедь» и «Новая Элоиза»), Гете, Жорж Санд (ее романы и мемуары) и «Кто виноват» самого Герцена составляли круг их чтения.

Главный образец для себя они нашли у Жорж Санд, романы которой рисуют эмоциональную утопию, где разрушительный потенциал таких страстей преодолен в гармонических отношениях трех (если не четырех) людей, которые дополняют друг друга, образуя неразделимое единство (Paperno 2007: 9; ср. также: Klieger 1997; Hollande 1997).

Потрясенный крушением этой утопии Герцен оказался поставлен перед необходимостью соотнести свою реакцию на неверность жены со значимыми для него образами чувства. Так родилась уникальная историософия «Былого и дум», где любовный треугольник предстает не только как проявление кризиса европейской демократии, но и как «столкновение двух разных миров», подобное тому, о котором автор читал в юности во французском романе «Арминий». Герцену, как он пишет, «не приходило в мысль», что он «попадет в такое же столкновение» и его очаг опустеет, раздавленный при встрече «двух мировых колей истории» (Герцен 1956 Х: 538; о смене литературных моделей Герцена см.: Гинзбург 1997).

Появившиеся на протяжении 1860-х «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Война и мир» стали художественной рефлексией следующего поколения русских писателей над людьми этой историко-психологической формации и первым прощанием с ней.

Как трудность признания астрономической истины движения земли состояла в том, чтобы отказаться от чувства неподвижности земли и движения планет, так трудность признания нового закона подчиненности личности законам движения ее во времени состоит в том, чтобы отказаться от внутреннего сознания неподвижности единства своей личности, –

писал Толстой в набросках эпилога к «Войне и миру», ссылаясь на открытия Дарвина, Сеченова, Вундта и Бокля, доказавших «истину подвижности личности» (Толстой 1928–1964 XV: 233–234). Мысль об изменчивости характера была бы в 1860-х годах трюизмом, ради которого не стоило призывать на помощь все современные науки. Взгляды Толстого были куда более радикальными, он полагал, что человек подчинен законам движения и лишен свободы воли, а поэтому не обладает внутренним единством и не может быть субъектом ни истории, ни даже собственной жизни.

Это миропонимание он счел, тем не менее, возможным и нужным выразить в романе о людях начала XIX века и их любовных страстях. Рассказ о катастрофе 1812 года завершается двумя свадьбами героев. Написав 6 декабря 1868 года, что философия должна «узнать общие законы», для чего «надо отрешиться от личности», представляющей собой только «точку линий» (Там же, 132), Толстой уже на следующий день пояснил в записной книжке, что законы – это «или мистическое движение вперед, или художе<ственное> воспроизведение воспоминаний» (Там же, XLVIII: 87).

Автор «Войны и мира» сам принадлежал среде, о которойписал. Он стремился вспоминать героев, а не выдумывать их. Б. М. Эйхенбаум видел в Толстом запоздавшего человека XVIII века (cм.: Эйхенбаум 1922)[172]172
  Об интересе Толстого к трактату Джона Мейсона «О самопознании», на котором родители воспитывали Андрея Тургенева, см.: Paperno 2014: 27–28.


[Закрыть]. Однако и такой непримиримый критик дворянской культуры, как Чернышевский, придерживался сходной стратегии. Идеи об исторической несостоятельности русского дворянства он подтвердил анализом любовного фиаско героя тургеневской «Аси», а человека будущего также изобразил в беллетристическом сочинении о любви и браке.

С. А. Рейсер показал, что треугольник физиолога И. М. Сеченова, доктора П. И. Бокова и М. А. Обручевой, традиционно считавшийся прототипической основой «Что делать?», на самом деле сложился, как и множество подобных житейских союзов, под воздействием этого романа (см.: Рейсер 1975: 819–833). В свою очередь, за эротическими метаниями Веры Павловны и ее создателя просвечивали характерные эмоциональные матрицы из романов Жорж Санд (cм.: Скафтымов 1972; Рейфман 2006). Молодые люди, выходившие в ту пору на историческую арену, сколь бы скептически они ни были настроены к своим предшественникам, в значительной степени сохраняли ориентацию на литературу как на источник символических моделей чувства.

Эпоха рубежа веков только многократно усилила эту ориентацию. Мистерия русского модернизма разворачивалась вокруг отношений его главного поэта со своей женой и ее поклонниками. Сам Блок развивал свои идеи о «Weiblichkeit», в частности в реферате книги А. Н. Веселовского о Жуковском, где выделил и историю Андрея Тургенева, обратив внимание, в отличие от автора монографии, на «странность» обстоятельств смерти юноши (см.: Блок 2003: 164). Полтора десятилетия спустя Блок и сам выбрал добровольный уход из жизни. Его последнее стихотворение обращено к академическому институту, созданному, чтобы хранить наследие Пушкина и русской литературы XIX века в целом.

Казалось, что советская эпоха навсегда покончила с этой психологической проблематикой.

О, какими ветрами все это замело! В частности, интерес к себе, который у меня, например, иссяк окончательно к тридцати годам. Заменяя задуманную трагедию другой, ничуть на нее не похожей, история дотла изменяла человека, –

писала в начале 1930-х Л. Я. Гинзбург (Гинзбург 2002: 225), на протяжении всей жизни возвращавшаяся в своей прозе к «краху индивидуалистического сознания». И все же это прощание также оказалось преждевременным. Канон русской классической литературы был внедрен коммунистической властью в общественное сознание через обязательную школьную программу, издательскую политику и массовое кинопроизводство. Как пишет Н. Плотников, «с укреплением советского тоталитарного режима традиционный дискурс персональности вновь завоевывает свое доминирующее положение», утраченное только с крушением Советского Союза, когда «для русской культуры кончился XIX век» (Плотников 2008: 79, 82).

В модели Дэвида Ризмана, на которую нам уже приходилось ссылаться, «внутренне ориентированный» характер, пришедший на смену «традиционно ориентированному», в свою очередь сменяется «внешне ориентированным». На смену «человеку-гироскопу» приходит «человек-радар», чутко улавливающий сигналы из окружающей среды. Иначе говоря, человека, пытающегося руководствоваться набором исходных принципов, вытесняет в качестве господствующего типа человек, строящий свое поведение на основе меняющихся ожиданий ближайших референтных групп. По наблюдениям Ризмана, эта трансформация начинается в Америке после Второй мировой войны (Riesman 2001: 17–24). Похоже, что в последние десятилетия она захватила и Россию.

В XXI веке русская культура в третий раз после 1860-х и 1920-х годов прощается с эмоциональной культурой романтизма. Окажется ли этот разрыв окончательным? Сегодня, отвечая на подобный вопрос, мы обречены исходить только из собственных воспоминаний и наблюдений. По словам Клиффорда Гирца, мы смотрим на людей прошлого

из того места, которое сами занимаем в сегодняшнем порядке. Мы понимаем их, как умеем и исходя из того, кем мы сами являемся или стали. В таком положении вещей нет ничего фатального ни для истины, ни для справедливости. Просто это так, и глупо притворяться, что дело обстоит каким-то иным образом (Geertz 1999: 105).

Я хорошо помню последние советские десятилетия, когда культ Пушкина был единственным верованием, объединявшим всех. Чтобы подписаться на выходившие миллионными тиражами издания классиков XIX века, приходилось вставать в очередь, а передовицы пестрели формулами типа «всестороннее развитие личности» и «возрождение духовности». Российская реставрация 2010-х годов мало напоминает это тепловатое удушье, вызывающее у одних ностальгию, а у других изжогу. Нынешние поборники традиционных ценностей, от всенародно известных политиков, телеобозревателей и литераторов до анонимных интернет-комментаторов, похожи скорее на персонажей коммерческого постмодерна в самом прямолинейном и даже несколько гротескном исполнении. Этих «людей радара» не смог бы себе вообразить никакой Ризман.

 
Куда идут ремесленники строем?
Какому их обучат ремеслу?
Они идут навстречу.
Здравствуй, племя
младое, незнакомое. Не дай
мне Бог увидеть твой могучий
возраст…
 

(Лев Лосев)

Список сокращений

АБТ – Архив братьев Тургеневых. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1911. Вып. II: Письма и дневник Александра Ивановича Тургенева геттингенского периода (1802–1804 гг.) и письма его к А. С. Кайсарову и братьям в Геттинген 1805–1811 гг.

ВЕ – Вестник Европы

ВЖ – Копия с журнала А<ндрея> И<вановича> Т<ургенева> 1802 года // Зорин 2009: 49–54.

ВЗ – Из дневника Андрея Ивановича Тургенева / Публ. и коммент. М. Н. Виролайнен // Восток–Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М.: Наука, 1989.

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации

ЖРК – Вацуро В.Э., Виролайнен М. Н. Письма Андрея Тургенева к Жуковскому // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987.

МЖ – Московский журнал

МН – Московский некрополь

НЛО – Новое литературное обозрение

ОА – Остафьевский архив князей Вяземских. СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1899. [Т.] I: Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым, 1812–1819.

ОПИ ГИМ – Отдел письменных источников Государственного исторического музея

ОРиРК ГТБ – Отдел рукописей и редких книг Государственной театральной библиотеки Санкт-Петербурга

ОР РГБ – Отдел рукописей Российской государственной библиотеки

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

ПППВ – Приятное и полезное препровождение времени

РА – Русский архив

РГАДА – Российский государственный архив древних актов

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства

РГВИА – Российский государственный военно-исторический архив

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы РАН. Пушкинский Дом

РС – Русская старина

СИРИО – Сборник Императорского русского исторического общества

СКРК – Сводный каталог русской книги XVIII века, 1725–1800 гг.: В 5 т. М.: Государственная библиотека СССР им. Ленина, 1962–1967

СПб. АРАН – Санкт-Петербургское отделение Архива РАН

УС – Уткинский сборник: Письма В. А. Жуковского М. А. Мойер и Е. А. Протасовой. М., 1904.

ЦГИА СПб. – Центральный государственный исторический архив Петербурга

Список архивных источников

Рукописный отдел Института русской литературы РАН. Пушкинский Дом (РО ИРЛИ)

Ф. 309 (Тургеневы)

Ед. хр. 271: Дневник Андрея Ивановича Тургенева, 1799–1800

Ед. хр. 272: Дневник Андрея Ивановича Тургенева, 1801–1803

Ед. хр. 276: Дневник Андрея Ивановича Тургенева, 1797–1801

Ед. хр. 1239: Дневник Андрея Ивановича Тургенева, 1802–1803

Ед. хр. 1240: <Второй> Венский журнал Анд. Ив. Тургенева

Ед. хр. 2669: Отрывки из юношеского дневника Анд. Ив. Тургенева

Ед. хр. 50: Письма А. С. Кайсарова – Анд. И. Тургеневу, 1799–1803

Ед. хр. 325: Дневник Ал. И. Тургенева 1831

Ед. хр. 542: И. П. Тургенев. Поздравления к двенадцатилетию Анд. Ив. Тургенева 1793.

Ед. хр. 618: Речи на заседаниях дружеского литературного общества, 1801.

Ед. хр. 840: Письма Анд. И. Тургенева – А. Кайсарову, 1799–1803

Ед. хр. 1231: Письма Анд. И. Тургенева – И. П. и Е. С. Тургеневым, 1801–1802

Ед. хр. 1238: Письма Анд. И. Тургенева – И. П. и Е. С. Тургеневым, 1802

Ед. хр. 1243: Письма И. Ф. Журавлева – А. И. Тургеневу, 1798–1802

Ед. хр. 2695–2698: Письма Андрея Ивановича Тургенева И. П. и Е. С. Тургеневым. Письма И. В. Лопухина – П. В. Лопухину, 1803

Ф. 265 («Русская старина»)

Оп. 1. Ед. хр. 1392: Копии переписки Н. Н. Трубецкого и А. М. Кутузова

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ)

Ф. 1094 (Тургеневы)

Оп. 1. Ед. хр. 28: Письма к Тургеневу Ивану Петровичу от лиц с неразборчивыми подписями

Оп. 1. Ед. хр. 110: Письма Мерзлякова А. Ф. Тургеневым Анд. И. и Ал. И.

Оп. 1. Ед. хр. 124: Письма Мерзлякова А. Ф. к Андрею Ивановичу <Тургеневу>

Оп. 1. Ед. хр. 129: Письмо к Нефедьеву <П.И.> от матери и сестры Нефедьевых Марии и Александры

Ф. 1153 (Муравьевы).

Оп. 1. Ед. хр. 1: Письма Муравьева М. Н. отцу Никите Артамоновичу и жене Екатерине Федоровне Муравьевым, 1797

Отдел письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ)

Ф. 247 (Тургеневы).

Ед. хр. 2: Письма к Ал. И. Тургеневу

Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ)

Ф. 41 (Булгаковы)

Карт. 41. Ед. хр. 5: Письма К. Я. Булгакова – Е. Л. Шумлянской

Карт. 70. Ед. хр. 14: Письма Г. И. Гагарина – А. Я. Булгакову

Карт. 110. Ед. хр. 2: Письмо <La barone de Montailleur> К. Я. Булгакову, 1802

Карт. 138. Ед. хр. 11: Письма <Анд. И.> Тургенева – К. Я. Булгакову и Г. И. Гагарину, 1803

Карт. 138. Ед. хр. 21: Письмо Анд. Ив. Тургенева К. Я. Булгакову, 1803

Ф. 199 (Собрание Никифорова).

Оп. 1. Ед. хр. 634: Прошение С. И. Сандунова Екатерине II о дозволении играть бенефис

Отдел рукописей и редких книг Государственной театральной библиотеки Санкт-Петербурга (ОРиРК ГТБ)

1-15-4-59: Боккерини Л. Венецианская ярмонка. Комическая опера в трех действиях. Музыка г. Сальери. Вольный перевод

Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ)

Ф. 286 (В. А. Жуковский)

Оп. 1. Ед. хр. 140: Жуковский В. А. Письма А. М. Соковниной, <1801>

Оп. 1. Ед. хр. 319: А. И. Тургенев, А. Ф. Мерзляков, В. А. Жуковский. Перевод «Страдания юного Вертера» И. В. Гете. Перевод с немецкого, 1799

Оп. 2. Ед. хр. 320: «Здоровая и кривая нога» (Начало) и др. прозаические отрывки. Черновые автографы

Оп. 2. Ед. хр. 325: Письмо И. – К. Лафатера – И. П. Тургеневу, 1799–1801

Оп. 2. Ед. хр. 330: Тургенев Анд. И. Элегии, послания, перевод «Песни радости» Шиллера и др. стихотворения. Отрывки. Черновые автографы, 1800–1801

Ф. 499 (М. Н. Муравьев)

Ед. хр. 1: Муравьев М. Н. Прошение на имя Александра Андреевича <Безбородко> о повышении в чине

Ед. хр. 3: Муравьев М. Н. Прошение на имя имп. Павла I о повышении в чине или о переводе на гражданскую службу

Российский государственный архив древних актов (РГАДА)

Ф. 1280 (Сухотины).

Оп. 1. Ед. хр. 133: Дневник М. Ф. Сухотина

Ф. 1634 (Тургеневы)

Оп. 1. Ед. хр. 3: Письма И. В. Лопухина И. П. Тургеневу

Оп. 1. Ед. хр. 25: Собрание стихотворений разных лиц

Оп. 1. Ед. хр. 28: Письма разных лиц И. П. Тургеневу

Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ)

Ф. 198 (В. А. Жуковский)

Оп. 1. Ед. хр. 115: Письма Ал. И. Тургенева – В. А. Жуковскому, 1803

Ф. 501 (Тургеневы).

Ед. хр. 7: Тургенев И. П. Письмо детям, 1800

Ед. хр. 16: Письмо И. – К. Лафатера И. П. Тургеневу

Ед. хр. 20: Письмо Попова В. С. И. П. Тургеневу

Ф. 612 (Государственный литературный музей).

Оп. 1. Ед. хр. 1750: Письма М. П. Ржевской В. Д. Бонч-Бруевичу

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА)

Ф. 489 (Формулярные списки 1720–1980).

Оп. 1. № 2994: Послужные списки офицеров Лейб-гвардии Конного полка

Санкт-Петербургское отделение Архива РАН (СПб. АРАН)

Ф. 108 (А. Х. Востоков).

Оп. 2. Ед. хр. 29: Письма И. А. Иванова – А. Х. Востокову

Центральный государственный исторический архив Петербурга (ЦГИА СПб.)

Ф. 2 (Смольный институт).

Оп. 1. Ед. хр. 24: Записка неизвестного лица <Письмо Г. И. Маскле императрице Марии Федоровне>

Ф. 19 (Духовная консистория).

Ед. хр. 44: О дозволении отставному провиантскому комиссионеру 7 класса Иполиту Маскле вступить в брак с Действительного тайного советника Ржевскаго вдовою Глафирою Ивановою правоверною