Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Тургенев, с одной стороны, мечтал овладеть этим эмоциональным репертуаром, а с другой – считал его признаком порочного и, хуже того, тривиального характера. «Я впрочем все такой же медведь, как и прежде; и успехи мои в светской науке не велики, однако ж есть», – писал он Кайсарову, не зная, гордиться этими успехами или стыдиться их (840: 35).

Среди новых друзей Андрею Ивановичу не требовалось избавляться от насмешливости, и он пытался и здесь утвердиться в привычной для него роли души общества и центра компании, однако его усилия далеко не всегда производили то впечатление, на которое он рассчитывал. Рассказывая Булгакову о нежелательных следствиях своих венских приключений, Гагарин писал, что завидует другу, окруженному красотами и историческими достопримечательностями Неаполя. «Vous avez l’irruption de Vésuvе, – сокрушался он, – tandis que nous n’avons que celles de génie de Tourgeneff qui s’exhale en bon mots» [«У Вас там извержения Везувия, а нас только извержения Тургенева, который фонтанирует остротами» (фр.)] (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 70. Ед. хр. 14. Л. 7 об.). Итоги обучения Андрея Ивановича «светской науке», как он сам ее называл (1239: 7), оставались противоречивыми. Столь же двойственными были и его успехи в науке страсти нежной.

Милая Фанни

Тургенев первый раз упомянул в дневнике свою новую даму сердца 13 сентября, в тот самый день, когда он видел в театре эротический па-де-де в исполнении Марии Вигано:

После спектакля провожали с Булгаковым нашу Тирольскую красавицу. Видели ее мужа. После нам вдруг пришло на ум, что ето его латинской учитель. Глупо, непростительно глупо, что не спросили фамилии у служанки, которая шла за нами с лестницы (1239: 9).

В дальнейшем Андрей Иванович часто называет в дневнике свою пассию Тирольшей, но, судя по тому, что это обозначение впервые появляется тогда, когда они с Булгаковым еще не знали фамилии красавицы, речь вряд ли могла идти о ее происхождении. Скорее, молодые люди прозвали так незнакомку за южную внешность. Южный Тироль, включая его итальянскую часть, в то время входил в состав империи Габсбургов.

Больше чем через месяц, 20 октября, Тургенев записал, что «говорил много интересного с Тирольшей». Его волновало, «пойдет ли дело на лад» (Там же, 24а). Примерно в это время в дневнике появляется фрагмент из обращенного к ней признания (вписанный позже на свободное место, он не поддается точной датировке):

Вот что написала к вам горесть моего стесненного сердца, которое в сию самую минуту облегчилось слезами, гнев ваш пройдет, но сердце ваше останется с вами, простите, что я смею надеяться етой минуты, от которой зависит мое утешение (Там же, 17 об.).

Конечно, «тирольская красавица» не читала по-русски, а Тургенев переводил в дневнике отрывок из французского письма. Забота о своем русском слоге не оставляла его даже в такие моменты. Неловкие обороты и галлицизмы свидетельствуют, что язык любовных признаний давался Андрею Ивановичу с трудом. Как бы то ни было, «утешения» он дождался. Через несколько дней он уже писал в Геттинген о своем новом приключении. Андрей Иванович чувствовал, что должен оправдываться перед Кайсаровым, который продолжал обнадеживать друга видами на грядущее соединение с Екатериной Соковниной. К тому же его письма читал и Александр Иванович, для которого любовная история брата и его планы на будущее значили особенно много.

Между тем Андрея Ивановича куда больше интересовало настоящее:

Я, брат, тебе во всем признаюсь, долго я воздерживался живучи в Москве и в Вене: в 1½ года имел я один только раз сообщение с женщиной, имев его перед тем за 1½ же года: но мне двадцать лет; я здоров и окружен самыми соблазнами, хотя и страшные наказания всегда же перед моими глазами. Один раз пренебрег я все и имел минуту слабости; прошло щастливо; но я целую неделю не знал минуты покоя: теперь… ты уж угадываешь! Я наслаждаюсь физически с величайшим спокойствием. Не наслаждаюсь, но удовлетворяю неодолимой потребности 20-тилетнего возраста. Третьего дни только возобладал я совершенно над Баронессой… Ты обвиняешь меня?.. Я уж ето делал; но слабость духа и сила природы физической меня извинили. – Она очень приятная женщина, гречанка-итальянка; черноглазая, черноволосая, и… уверяет, что влюблена в меня; мы с Булгак<овым> познакомились с ней в театре, уступив ей место, потом проводили ее до дому, чрез несколько дней повторилося то же, вошли к ней и познакомились с ее мужем. Потом вдруг раззнакомились, и перестали было и кланяться друг другу. Но с неделю, как я опять вздумал подать ей в театре руку, после пришел к ней и так далее. Муж ее никогда не бывает дома; и я могу у нее просиживать по нескольку часов. Побрани, брат, меня хорошенько; я достоин. <…> Не скрывайте от меня впечатлений, которое сделает на вас мое новое знакомство. Тут ничего нет, кроме физического, совсем ничего, хотя она, кажется, и была бы достойна лучшего (840: 49 об. – 50).

В этом ответе Тургенев сознательно смещает хронологию своих, как он выражается, «сообщений с женщинами». Первое его падение, принесшее ему столько огорчений, действительно произошло почти за три года до того, как было написано это письмо, – в январе 1800 года. Однако если отсчитать от этой даты полтора года, то получится, что вторая «минута слабости», о которой пишет Андрей Иванович, приходится на середину 1801 года, то есть на время до начала его романа с Екатериной Соковниной. Между тем в дневниках он пишет о своих походах в № 444 в Петербурге в мае 1802-го, уже после того, как между ним и Екатериной Михайловной состоялось решающее эпистолярное объяснение. Мы, конечно, не знаем, не доводилось ли Тургеневу уклоняться с пути целомудрия еще и годом раньше, но в любом случае ясно, что он решил скрыть от друга и от брата свое последнее прегрешение, то ли отодвинув его в предшествующий период жизни, то ли умолчав о нем вовсе.

Мотивы этой уловки очевидны. Важнее другие элементы риторической стратегии Тургенева. В его эмоциональном репертуаре или, по крайней мере, в наборе матриц, объединяющем корреспондентов, нет «символических моделей» легкого увлечения или светской влюбленности. Поэтому Андрей Иванович оказывается вынужден объяснять свое новое приключение как дань необходимости удовлетворять требования плоти, пользуясь при этом «безопасностью», – вопрос в высшей степени существенный для молодого человека, начавшего свою мужскую карьеру с венерического заболевания.

В письмах Кайсарову он пытался, насколько это возможно, сохранить эмоциональную атмосферу их юношеской дружбы и оправдать свой проступок, ссылаясь на непреодолимый дуализм душевной и плотской природы. Он так далеко зашел в утверждениях, что эта связь основана исключительно на его физических потребностях, что оказался вынужден оговориться, что «и теперь есть, и всегда была разница между» его возлюбленной «и публичной девкой» (Там же, 12).

Пространные письма Кайсарова, глубоко симпатизировавшего Екатерине Михайловне, выдают искреннюю досаду. Он писал другу, что ему тоже двадцать лет, но он «еще так же чист, как чист родился», уговаривал его думать не только о телесном, но и о душевном здоровье, уверял, что новая возлюбленная обманывает его, говоря о своих чувствах (50: 106 об. – 107 об.). Все эти увещевания Андрей Сергеевич сопровождал бесконечными извинениями за взятый тон моралиста. В ответ Тургенев вяло, хотя тоже многословно оправдывался. Признавая право друга наставлять его и соглашаясь, что его поведение «никогда не будет моральным», он писал, что не верит признаниям своей дамы, хотя и не видит «вреда для сердца» в том, чтобы быть обманутым, а главное – стремился убедить Кайсарова, что новый роман не может изменить его отношения к Екатерине Соковниной:

Впрочем, я брат не скрываю от себя, как я виновен, но я чувствую, что я слаб. Не думай, брат, чтобы я оправдывал себя. Но я так разделяю эти две связи, как от земли небо; et il n’y a rien, rien du tout de commun [нет ничего, совсем ничего общего (фр.)]. Ето одно так от другого различно, что мне кажется, что я от етого менее виновен (840: 12 об. – 13).

В другом письме он уверял друга, «что будет в этом отношении строг к себе, тогда, когда начнет другую половину жизни», но пока нуждается в том, чтобы «несколько раз даже быть обманутым <…> хотя бы для того только, чтобы тем дороже ценить ту, которая будет навсегда принадлежать мне» (Там же, 16).

Эти софизмы не убеждали, прежде всего, его самого. Он ощущал, что роман с черноглазой и черноволосой баронессой все сильнее захватывает его, но не мог подобрать адекватных кодировок и оценок для собственных переживаний. Ему хотелось сказать другу что-нибудь хорошее о возлюбленной, но подходящих для этого слов и формул у него не было. «Бедная баронесса моя лежит в горячке, – пишет он Кайсарову в ноябре, – мне особливо нравится в ней ее имя: ее зовут Фанни» (Там же, 35). Зная обычные источники пристрастий Тургенева, можно предположить, что за именем дамы сердца стояли литературные образцы. Когда-то он мечтал об Амалии, Шарлотте или Юлии. Такой удачи судьба ему не подарила, но у имени Фанни тоже была достойная генеалогия.

В начале 1802 года, еще до того, как он познакомился с Тирольшей, Тургенев отчитывался из Петербурга Жуковскому о своих визитах к Марье Николаевне Свечиной, в которую Василий Андреевич был тогда платонически влюблен. Тургенев написал, что Мария Николаевна чувствует свое печальное «состояние и не ослеплена нимало в рассуждении мужа». Процитировав строки из Вертера об «обманутых надеждах» и «уничтоженных планах», Андрей Иванович развил свою мысль:

Каково ей должно быть видеть такую будущность навсегда может быть! Она, право, похоже на Франциску фон Штернах в «Донамаре» <…> Помнишь, как та описывает в письме своем лета детства, с ним проведенные. Кротость в ней та же, и это чувство невинности, и вместе с тем прощения тем, кто ее гонит и кто причиной ее несчастий. Я не могу изъяснить, как это чувство для меня мило, как я люблю себе воображать его, и как я вместе печален и как мне, однако ж приятно видеть его в К<атерине> М<ихайловне> (ЖРК: 392).

Франциска (Фанни) фон Штернах – героиня раннего эпистолярного романа философа и филолога Фридриха Бутервека «Граф Донамар» (1792–1793)[143]143
  В истории литературы более известна героиня романа Мари-Жан Риккобони «Письма мисс Фанни Батлер», благородная буржуазка, соблазненная и брошенная лордом. Написанный в форме писем оставленной женщины к своему любовнику, этот роман продолжает традицию, созданную Гийерагом и Поупом (cм.: Вачева 2006; Stewart 1976). Свидетельств знакомства Андрея Тургенева с этим произведением у нас нет.


[Закрыть]. Герой этого романа и его ближайший друг Джулиано, став побратимами, внезапно узнали, что посвятили жизнь поискам одной и той же исчезнувшей девушки. Для первого Франциска была подругой детства, для второго – невестой. После сложнейших перипетий все погибают: Донамар, отравленный из ревности злодейкой Лауреттой фон Валленштадт, которая после этого кончает с собой[144]144
  О противопоставлении в романе небесной любви Франциски и демонической страсти Лауретты см.: Kluckhohn 1931: 218. Обе героини становятся в итоге жертвами своих чувств.


[Закрыть], Джулиано – от собственной руки, а их общая возлюбленная – от пережитых страданий (см.: O’Beebee 1999: 139–140). «Прекрасный роман, он возвышает душу», – написал Андрей Иванович о «Донамаре» в дневнике еще в 1800 году (271: 60 об.). Печаль М. Н. Свечиной вызвала в памяти Тургенева первое письмо из третьего тома романа, где Франциска рассказывает Донамару горестную историю преследований, которым она подвергалась, и в последний раз признается ему в любви перед тем, как угаснуть в монастыре из-за верности слову, данному Джулиано, которого она считает мертвым (Bouterwek 1792–1793 III: 3–24). Источником страданий и одновременно величия всех героев, и в первую очередь прекрасной Франциски, является абсолютная верность себе и собственной «автоценности», раз и навсегда выбранному идеальному образу собственной личности (см.: Senne 1972: 91–100).

Кайсаров и Александр Иванович должны были читать письма Тургенева Жуковскому из Петербурга и могли уловить параллель между именами новой подруги Андрея Ивановича и героини «Донамара». Бутервек читал им в Геттингене лекции по эстетике и истории словесности. В письмах Кайсарову Андрей Тургенев называл его «твоим и моим Боутервеком» и просил «поклониться пониже автору Донамара», который доставил ему «много щастливых часов» (840: 29). В январе 1803 года после лекции Бутервека о Петрарке Александр Иванович написал в дневнике, что любовь итальянского поэта к Лауре напомнила ему чувство Жуковского к Свечиной (АБТ: 184). Возможно, он помнил при этом, что та же Мария Николаевна навела его брата на параллели с героиней романа, некогда написанного тем же профессором.

Андрей Иванович размышлял о Франциске фон Штернах, когда хотел примириться с мыслью о неизбежности женитьбы на Екатерине Соковниной. Он вспоминал беседы с Екатериной Михайловной о радостях детства, ее доброту к матери и братьям, принуждавшим ее к нежеланному замужеству, ее готовность окончить жизнь в монастыре по примеру старшей сестры и поэтизировал ее образ сравнением с ангелоподобной Франциской. Ту же готовность примириться с несчастливой судьбой Тургенев усматривал и в отношении Свечиной к недостойному мужу и мог приписывать своей Фанни аналогичные переживания, притом что его подруга была, конечно, ничем не похожа на литературную тезку.

Сама по себе любовь к замужней женщине не противоречила «автоценности» почитателя Руссо и Гете. Замужество Юлии и Шарлотты отнюдь не охладило их поклонников. Андрей Иванович был готов простить себе неверность, поскольку знал, что его отношения с Екатериной Соковниной не были основаны на подлинной страсти. Сильнее его удручало то, что подобной страсти он не испытывал и к новой возлюбленной.

Его переживания определялись внутренне конфликтными матрицами. Идеал целостной личности сталкивался с необходимостью создавать совершенно разные автоконцепции для московского и венского круга друзей. В глазах Булгакова и Гагарина он хотел предстать светским повесой, достойным войти в круг опытных соблазнителей. В дневнике он с ужасом отмечал последствия такого раздвоения:

Когда ты возьмешь себе в закон одни обычаи, одни приличности, одно людское мнение, то беспрестанно будешь спрашивать: что он сказал обо мне? Каково ето ему показалось? Что она заключила из етова? Решать будут различно, и ты не будешь спокоен. Следуй чести и добродетели и тогда спрашивай только у своего сердца! (1239: 39)

Через несколько дней, получив письма из Геттингена от брата и от Кайсарова, Андрей Иванович вновь горько упрекал себя в том, что исполняет роль присяжного ловеласа и даже вживается в эту роль:

Вот как светские мнения входят и распространяются по душе моей. Как я удален от братц<евой> простоты, честности сердца! Я рассказывал с некоторым торжеством Булг<акову> о записке, в которой нащитал 3000 (вероятно, поцелуев. – А.З.), сказал, что довольно 2700, хотя внутри етого и не чувствую, а он что пишет мне в сегодняшнем письме об етом. Те ли ето чувства? Отвечая на сегодняшнее письмо Кайсарова, мне некоторым образом казалось смешно, что о такой безделице пишется так много!!! Как я отстаю от них в чувствах и правилах, в тех, которые от чувств происходят и которые одни непременны и тверды (Там же, 41).

Ему казалось, что старый друг и младший брат слишком серьезно относятся к его прегрешениям, в то время как его новые друзья воспринимают их недостаточно серьезно. Так оно, конечно, и было. Получив из Вены известия о новом увлечении Тургенева, Александр Булгаков писал брату из Неаполя:

То, что ты мне говоришь о Тургеневе, довольно меня удивляет, мне кажется, что он не для того создан, чтобы куры строить, и комплименты его должны быть слишком учены и высокопарящи. Но кого не развяжет проклятая любовь? (Булгаков 1899: 10–12)

Образ Тургенева в этом письме восходит к комедийному амплуа влюбленного педанта (см., например: Calder 1993: 113–122). Во второй половине XVIII века этот персонаж был с особым успехом выведен на сцене в комедии Фавара «Девушка, за которой плохо приглядывали, или Влюбленный педант» (cм.: Favart 1760). Пламенный шиллеризм выглядел в глазах Булгакова книжным занудством, и он не отказал себе в удовольствии поупражняться в остроумии насчет старого приятеля:

Неизвестный художник. Портрет Андрея Ивановича Тургенева. Вена. 1802

Подлинно не могу не смеяться, воображая себе Тургенева влюбленным, которого я не инако видал как с длинною косою, с полно-открытым лбом, с двенадцатью пуговицами у колен на штанах и престрашными пряжками разного фасона и проч.; но чего не делает любовь. Косу он, вероятно, отрезал и дал своей любезной, ежели не залогом нежности своей, то, по крайней мере, на парик. Что касается до пуговиц, то он видел, верно, сам неудобство их (Булгаков 1899: 13).

В этом кругу Андрей Иванович чувствовал себя очень неуверенно. «Сейчас пошла отсюда Фанни, – записал он в дневнике 16 ноября. – Мы смеялись над ее упреками Булг<акову> и пр. Но естьли она в самом деле влюблена в него, что очень быть может, то не смеется ли она мне? – И тогда!» (1239: 28) Через несколько дней он узнал от своей возлюбленной «тайну», которая его «очень беспокоила», но признался, что «она сама сделалась интереснее от того» (Там же, 32) в его глазах.

Документ, сохранившийся в семейном архиве Булгаковых, позволяет нам с высокой степенью вероятности идентифицировать венскую подругу Тургенева:

А Monsieur Constan…tin Bulgakoff, le sien, le mien et le notre par Excellence.

Je crois que nous sommes sur un pied assez tendre pour que je puisse aussi vous témoigner ma joie sur l’arrive de ce frѐre dont vous nous parliez tant. Si la P<rinces>se s’avisoit de lui faire des coteries alors je vous permettrai de vous en dédommager avec moi. Représenté vous, que être folle vouloit se livrer de son lit et faire chercher un fiévre pour courir aux 3 couronnes. Le Plaisir de vous voir dans votre moment de bonheur l’auroit empartié même sur ma réputation mais mon amitié pour des (одно слово в углу листа утрачено. – А.З.) m’a donné de la Raison pour toute V<aincre?>. On vient par une sottise de renvoyer Anstet, si <par> hazard il étoit chez vous renvoyez nous le, la gouvernante est au spectacle, vous vous en apercevois aisément par mon billet.

Adieu mon cher petit Boulgakoff, le notre s’entend, jusqu’à présent, je vous donne en adieu 90 chiquenaudes, 39 soufflets, 60 coup de poing et un b… (baiser. – А.З.) pour guérir tous cela.

La Barone de Montailleur, répudié par Brizzi, abandonné par Frédéric Guillaume [Господину Констан…тину Булгакову, своему, моему и, в особенности, нашему. Я полагаю, что мы на достаточно дружеской ноге, чтобы я могла тоже засвидетельствовать вам свою радость по поводу приезда вашего брата, о котором вы нам столько рассказывали. Если к<няжн>а задумает его захватить, я разрешу вам возместить убыток со мной. Представьте себе, что безумное создание захотело подняться с постели и бежать в 3 короны искать на свою голову горячку. Удовольствие увидеть вас в счастливый момент могло бы взять верх даже над моей репутацией, но мои дружеские чувства к (одно слово в углу листа утрачено. – А.З.) дали мне причину все <одолеть?>. Здесь по глупости отослали Анштета, если он случайно у вас, отправьте его снова к нам, провожатая на спектакле, вы ее легко найдете по моему билету. Прощайте, мой маленький Булгаков, наш, разумеется до сих пор, посылаю вам на прощание 90 щелчков, 39 пощечин, 60 ударов кулаком и один п… (поцелуй. – А.З.), чтобы все это излечить. Баронесса де Монтайор, отвергнутая Брицци, оставленная Фридрихом-Вильгельмом (фр.)] (ОР РГБ. Карт. 110. Ед. хр. 2. Л. 1–2 об.).

Андрей Иванович здесь не упоминается, но количество совпадений между обстоятельствами, известными из его дневников и писем, и содержанием этой записки исключительно велико. Из нее явствует, что баронесса де Монтайор была своим человеком в кругу молодых российских дипломатов. Помимо адресата, она хорошо знала Ивана Осиповича Анштета, советника русского посольства, начальника и приятеля Булгакова и Тургенева (см.: 1239: 7).

Приглашение прийти в гостиницу «Три короны» (на ее месте сейчас находится отель с тем же названием), ответом на которое служит записка, показывает, что баронессе, невзирая на репутационные издержки, уже доводилось навещать молодых людей (ср.: «Сейчас пошла отсюда Фанни»). Их общение каким-то образом связано и с театром, где адресаты должны были разыскать приятельницу или служанку отправительницы. Антонио Брицци, упомянутый в записке, был ведущим тенором венской императорской оперы (см.: Rice 2003: 168)[145]145
  Каким образом тенору удалось «отвергнуть» баронессу, сказать невозможно, семантика этих дружеских шуток уже не поддается реконструкции. Возможно, «оставивший» ее Фридрих-Вильгельм – это герцог Брауншвейг-Вольфенбюттельский, женившийся 1 ноября 1802 года на Марии Баденской, сестре российской императрицы Елизаветы Алексеевны. Отметим также, что в записке говорится о «княжне», которая может завладеть вниманием Александра Булгакова. В своих письмах ему из Вены Григорий Гагарин отвечает на вопросы корреспондента о княгине Гессе и ее дочери (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 70. Ед. хр. 14. Л. 14).


[Закрыть]. Именно в театре Булгаков и Тургенев познакомились с «тирольской красавицей».

Записка, при всей ее вызывающей игривости, вряд ли могла быть написана возлюбленной адресата. Баронесса только предполагает, что она на «достаточно дружеской ноге» с Константином Яковлевичем, чтобы обратиться к нему с подобным посланием, а назвав его «мой Булгаков», дважды поправляется и прибегает к формулировкам «наш в особенности» («notre par excellence») и «наш, само собой разумеется» («notre, s’entend»), лукаво добавляя, что ее адресат был «нашим» «до сих пор». Если вспомнить, что Тургенев ревновал Фанни к другу, то записка идеально вписывается в этот рисунок отношений. К тому же Андрей Иванович ранее «насчитал» в отправленном ему письме «3000…». Очевидно, что ему приходилось складывать цифры, разбросанные по тексту. В приведенной записке использован тот же прием, причем слово b<aiser> (поцелуй) тоже заменено точками. Похоже, что Булгаков, позавидовав, в шутку попросил поцеловать и его и получил в ответ положенные щелчки, пощечины и удары, смягченные все же одним поцелуем.

И, наконец, записку несложно датировать. Александр Булгаков приехал в Вену 21 декабря по старому стилю. Тургенев в этот день написал в дневнике: «Сегодни ввечеру, пришедши от Тир<ольши> (которая par paranthѐse [в скобках (фр.)] опять больна), нахожу дома Александра Булгакова. Очень ему обрадовался» (1239: 45 об.). Ранее Андрей Иванович писал Кайсарову о «горячке» Фанни. Именно на «горячку» ссылается баронесса, объясняя, почему она не может присоединиться к дружеской компании.

Род баронов де Монтайор происходил из Савойи и не был особенно знатным. В начале XIX века этот титул носил Пьер-Клеман Фонсет, который был внуком торговца тканями и кожами, – первым в семье дворянство получил его отец (cм.: Nicolas 1978 II: 906–909). Как это часто бывало в подобных случаях, Фонсет де Монтайор были очень богаты, что, возможно, и позволило Пьеру-Клеману породниться с настоящей аристократией – его жена происходила из старинного итальянского рода де Ру, или Руффо (Foras 1992: 404). В 1792 году, когда Савойю заняла революционная французская армия, де Монтайоры вынуждены были эмигрировать, предварительно вывезя свое немалое состояние, – по словам одного из современников, Пьер-Клеман переправил в Женеву «все богатство королевства» (Nicolas 1978 II: 826).

По-видимому, Мари Жозефин ди Руффо была хороша собой. Когда-то она очаровывала Уильяма Бекфорда и Ксавье де Местра (см.: Mowl 2013: 58; Barthelet 2005: 97), но это были дела давно минувших дней. В 1802 году супруге барона было за пятьдесят, и она успела родить к этому времени шестерых детей. Кроме того, ни одна из частей ее двойного имени не имеет сокращенной формы Фанни.

Имя Фанни носила ее старшая дочь Мари Жозефин Франсуаз, которой в это время было двадцать девять. По распространенной в дворянских семьях практике первая часть имени новорожденной сохраняла память о матери, а в повседневной жизни использовалась последняя. Ее младшую сестру звалиМари Жозефин Клодин. Франсуаз с 1797 года была замужем за графом Антонио Суардо ди Бергамо, и у нее был трехлетний сын Джакомо Клементе (Foras 1992: 404). Род Суардо, как и Руффо, принадлежал к числу самых древних в итальянских королевствах (Spreti 1932 V: 852–867; Ibid., VI: 506–509)[146]146
  Ни тот ни другой не были связаны с Тиролем, но, как уже говорилось выше, это обстоятельство не представляется существенным.


[Закрыть].

Трудно сказать, почему старшая дочь барона представлялась и подписывалась титулом отца, а не мужа. В этой среде такие прецеденты бывали. Так, в частности, родственники велели поступить Цецилии, героине романа Фанни Берни, который пятью годами раньше купил в Москве Михаил Никитич Муравьев. Во всяком случае, в домовладельческой книге города Бергамо 1840 года сын баронессы записан как наследник «di Antonio e di Giuseppe Francet de Montailleur» (Ibid., VI: 507).

Как и подобало настоящему аристократу, Антонио Суардо с пониманием относился к увлечениям жены. У ее кавалера это, впрочем, не вызывало ни малейшей благодарности. Великосветский роман, протекающий с благословения мужа, решительно не соответствовал его представлениям о подлинной, пусть даже и греховной страсти. 21 ноября Тургенев сделал в дневнике запись, свидетельствовавшую о глубоком недовольстве характером отношений с новой возлюбленной:

Сам муж позвал меня к жене своей. Как я был сначала рад, что у ней могу быть свободно! Но там я не был весел и был бы, вероятно, веселее, если бы совсем не ходил. Теперь неудовольствие на себя самого в душе моей, malaise и все неприятное. Когда вспомню, о чем говорил с Тир<ольшей>, то все неприятное еще умножается. Пустота и холодность души, самолюбие, эгоизм, сжимающий сердце, досада на себя. – А как наперед всему етому радовался! (1239: 40)

Вновь, как и во время своего эпистолярного романа с Екатериной Соковниной, Андрею Ивановичу приходилось упрекать себя в «пустоте и холодности души», «эгоизме, сжимающем сердце». Упреки такого рода ему доводилось слышать и от баронессы. 27 ноября, по горячим следам очередного разговора с ней, он делает новую отчаянную запись в дневнике:

Спустя с полчаса

Есть ли б мог я хоть плакать в такие минуты! Творец! Зачем закрыты во мне сии источники слез; ты мог меня сделать способнее к щастию, зачем же ета бесчувственность, ета тягостная холодность души? Радость! Радость! Когда ты посещаешь нас для того только, чтобы сказать нам: через час, через полчаса, через минуту вы будете не рады жизни своей и душа ваша, исполненная восторгом, опустеет, ослабеет под бременем скуки и бездействия (Там же, 40–40 об.).

Эти самообвинения продолжались и на следующий день:

После того, что я слышал вчера, после того, что ето в самом деле правда, могу ли я и надеяться быть щастливым? Но опять забудусь, опять буду радоваться жизнию, опять все пойдет по старому. О, творец! Творец! Но я преступник, призывая тебя.

Dieses Herz ist nun todt, aus ihm fließen keine Entzückungen mehr, und meine Sinnen, die nicht mehr erquickenden Thränen gelabt werden, ziehen ängstlich meine Stirn zusammen [А теперь мое сердце умерло! Оно больше не источает восторгов, глаза мои сухи, чувства не омыты отрадными слезами, и потому тревожно хмурится чело (нем.; пер. Н. Касаткиной)] (Там же, 40–40 об.).

Последний фрагмент представляет собой цитату из письма от 3 ноября из второй части «Страданий юного Вертера», приведенную по памяти с небольшими выпусками и неточностями. Тургенев несколько раз цитировал в дневниках это письмо, открывающееся признанием героя, что он «часто ложится в постель с желанием, а порой и с надеждой никогда не проснуться» (Гете 1978: 78). Любовная интрига, начатая, чтобы сменить поведенческую модель и эмоциональные матрицы, возвращала его к проверенным образцам.

К конце его пребывания в Вене мысли о смерти все чаще появляются в дневниках и письмах Тургенева. 31 декабря, накануне русского Нового года, он писал Жуковскому:

Душа моя в сии минуты исполнена горести, и я не рад своему существованию. О, как спокойно ничтожество и как иногда не желать его! Брат! Все прошедшее, давное и недавное, смешалось вместе в голове моей и живо мне представилось. Тронутая душа моя стремится в него, о, как оно интересно со всеми своими радостями и горестями, с тем временем и теми днями, которые видели меня младенцем! Тихие, блаженные дни! Укройте меня от настоящего и от будущего. Вас нет, вас и никогда не будет (ЖРК: 418).

На следующий день Андрей Иванович дословно переписал весь этот пассаж в дневник (1239: 49–49 об.). Он был уверен, что Жуковский, переводивший вместе с ним роман Гете, расслышит здесь вертеровскую тему, но хотел сохранить ее и в дневнике. Сравнивая себя с любимым героем, он мог найти относительные аналогии только в описании душевного состояния Вертера непосредственно перед самоубийством.

Стремясь строем личности походить на Вертера, Тургенев одновременно не мог забыть, что его собственная любовная коллизия уподобляет его скорее Абеляру. Он не соответствовал идеалам и ценностям, которыми продолжал жить. Накануне «Нового года по новому стилю», то есть за двенадцать дней до российского Нового года (дата в дневнике подчеркнута), Тургенев получил письмо от Екатерины Соковниной. На этот раз он не решился обозначить ее в дневнике даже инициалами К.М., как это делал обычно, и заменил имя отточием:

Ах! Сегодни еще получил письмо от … Читал его несколько раз; и от того она ожила в моем сердце, но достоин ли я любви ее? Все та же душа простая, невинная, возвышенная (1239: 45).

Сомнения Андрея Ивановича были лишь отчасти связаны с его неверностью. Складывается впечатление, что он чувствовал бы себя более достойным любви Екатерины Михайловны, если бы сумел испытать подлинную страсть к ее сопернице. Отношения с двумя женщинами, с одной из которых он был связан самыми серьезными обязательствами, а с другой встречался едва ли не ежедневно, только подтверждали его автоконцепцию. Тургенев видел здесь проявление тех же «бесчувственности и холодности души», которые не давали ему перевести эпистолу Поупа.

11 января 1803 года Андрей Иванович очередной раз отметил в дневнике, что «принялся за Элоизу, но ничего не сделал». Затем, сообщив, что двое его товарищей по службе Григорий Гагарин и Константин Булгаков получили штатные места при посольстве, он предался размышлениям о настоящем и будущем:

Естьли и до меня дойдет, то не много выгоды здесь перед Петерб<ургом>, и одна только Тир<ольша>, может быть, тогда и делала перевес, но большой перевес. Как, побежавши с горы, на половине остановиться. Ах! легче не начинать бежать. Вчера и нынче я сочинял в мыслях письмо, которое написать к ней в случае нашей разлуки. – Где различие между слабостью и пороком? (Там же, 52–52 об.)

На протяжении недели после этого Тургенев делил свое свободное время между переводом из «Элоизы» и любовными свиданиями. 18 января он посетил баронессу и «принес два раза жертву чувственной Венере» (Там же, 55 об.), а потом ночью сидел за переводом.

19 января после очередного ужина с Тирольшей и ее мужем Андрей Иванович записал, что ему «гораздо более хочется ехать в Петербург, нежели оставаться в Вене», и, несмотря на отсутствие успехов в переводе, заметил в себе «больше бодрости», «охоты» к труду и «желания успеха» (Там же, 55 об. – 56). На следующий день он даже проснулся «против обыкновения не с унылыми мыслями», а после службы вновь отправился к Тирольше, где провел время «довольно приятно» (Там же, 56). Между тем его судьба была уже решена.