Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Екатерина Соковнина была склонна следовать голосу сердца столь же твердо и неуступчиво, сколь Варвара – вере и отвращению к миру. Тем не менее вряд ли влюбленная девушка решилась на прямое признание. Скорее, молодые люди лишь в общей форме обсуждали любовные горести, что и позволило Андрею Ивановичу радоваться возможности «разделить уныние» собеседницы.

«Добрые, впрочем, люди», ставшие «гонителями» несчастной, – это, безусловно, мать и братья Екатерины Михайловны. После катастрофы с Варварой Михайловной родные торопились выдать замуж старшую из двух оставшихся дома дочерей.

Конечно, я завишу от других, но я всякой день чувствую в себе более силы противустоять им, естьли они захотят меня определить на что-нибудь другое. К тому же они сами теперь испытали, что те, которые им кажутся по свету заслуживать их выбор, они-то его менее всего и достойны, –

писала Екатерина Соковнина Андрею Ивановичу в конце декабря, уже после решающего перелома в их отношениях (ВЗ: 112). Она хорошо знала сюжет, по которому родственники или опекуны пытаются навязать влюбленной девушке нелюбимого жениха, и была полна решимости «противустоять» насилию.

Отзвук этой коллизии можно увидеть в двух фрагментах из записной книжки Тургенева, где он описывает свой визит к Соковниным 26 сентября[120]120
  В. Э. Вацуро и М. Н. Виролайнен датируют их 1799 годом (ЖРК: 373). Однако 20 сентября 1800 года Тургенев писал Жуковскому, что желал бы «лично» узнать Анну Федоровну Соковнину (Там же, 372), из чего следует, что они еще не были знакомы. Первый визит Андрея Ивановича к Соковниным состоялся только в феврале 1801-го (272: 2 об. – 3).


[Закрыть]:

Мечта!

25 сент<ября> ввечеру

Завтра встаю бодр, свеж и весел, иду гулять. Прихожу с добрым аппетитом и пью шоколад, курю трубку. – Потом оканчиваю просматривать «Клеветников»[121]121
  Перевод пьесы Коцебу, которую Андрей Иванович Тургенев сдал в цензуру еще в 1798 году. Пьеса была разрешена в начале 1799 года, но вышла в свет только в 1803-м. Вероятно, Тургенев правил свой старый перевод (см.: ЖРК: 360, 363, 391).


[Закрыть] и, если успею, иду к Горну. – Обедаю дома. – После обеда – с сердечным, сильным движением пишу это. – Еду к Соковниным, и на целый день. – Возвращаюсь домой с довольным, радостным сердцем. – Мечта! и завтра – завтра, возвратясь, скажу то же! Возвратясь?..

Мечта! Мечта!

Я возвратился: <…> Все шло прекрасно, приехал Муратов, и все кончилось! Лучше не ездить бы! Сказать это не шутка, однако лучше бы не ездить. Спокойно смотреть на это! (см.: 276: 42, 47 об. – 48)

Соблазнительно предположить, что чиновник Министерства иностранных дел Василий Гаврилович Муратов, появление которого испортило вечер, и был тем самым, навязываемым Екатерине Михайловне, женихом. Впрочем, никаких подтверждений этой догадке у нас нет – на что именно Тургенев не мог «спокойно смотреть», остается неизвестным.

Слова Андрея Ивановича о «святой дружбе», «возносящей сердце девушки выше геройских подвигов», допускают двоякое истолкование. Возможно, Тургенев говорил о своей внезапно возникшей душевной близости с Екатериной Михайловной, связавшей «унылые души», которые под гнетом рока «прижимаются теснее друг к другу». Вероятнее, однако, что он восхищался ее самоотверженной готовностью отказаться от надежд на счастье ради младшей сестры. В записи от 2 июня слова эти следуют прямо за ламентацией на то, что он «не знал» свою собеседницу прежде до того, как начался роман его брата с Анной Михайловной. Теперь ему оставалось «издали только следовать» за страдалицей. Нетрудно представить, какое впечатление эти жалобы должны были произвести на Екатерину Михайловну, если дошли до ее ушей.

Через четыре дня, 6 июня, Тургенев записал в дневнике разговор со своим бывшим соучеником по Благородному пансиону Михаилом Дмитриевичем Костогоровым, который, как позднее вспоминал Александр Иванович, часто бывал в доме Соковниных вместе с Тургеневыми и Жуковским:

Для чего я не умею останавливаться в своих мечтаниях. Сегодни целое утро сидел у меня Костогоров. Много говорили о них. Я люблю сердечно Катерину Михайловну. Можно ли смотреть на них без некоторой сердечной горести. За пять лет Кат<ерина> Мих<айловна> была весела, резва и беспечна, как А<нна> М<ихайловна>. Теперь она задумчивее, важнее, через несколько лет все увянет померкнет в удалении от мира. А<нна> М<ихайловна> теперь как милой доброй младенец, но в нежности сердца ее таится семя будущих ее горестей. Я предчувствую, что она не вечно сохранит ету веселость, ету беспечность и резвость. Теперь роза ее эмблема, скоро может быть будет унылой кипарис. – Как больно смотреть на них с сим воображением.

Здесь я обвиняю сам себя. Что естьли бы это увидел кто-нибудь, кто знает мою насмешливость, кто сам терпит, может быть, от моей холодности! Но что же делать. Я это чувствую и хочу питать в себе всякое такое чувство. Я обвиняю и сам себя. Но о сю пору опыты почти всегда меня оправдывали против моей теории. Может быть, я еще не знаю себя.

8 часов. Сегодни смотрел я, что перевел из Вертера. Как дурно и слабо.

7 и 8 час вечера! вот мои часы вдохновения, как я приметил уже несколько лет. Я способен тут больше чувствовать и больше склонен к задумчивости.

Ах, для чего нет у меня своей комнаты, ето время я бы всегда был дома, один и если бы не сочинял, то бы мечтал о прошедшем, о Катерине Михайл<овне>! (272: 9 об. – 10 об.)

Точная дата рождения Екатерины Соковниной неизвестна, но приблизительно ее можно установить. Ее старшая сестра Варвара родилась в 1779 году, младшая Анна – в 1784-м. Тем самым разница в возврасте между Екатериной Михайловной и Андреем Ивановичем, родившимся 1 октября 1781 года, не могла быть больше года-двух, и ко времени этой беседы ей было между 18 и 20 годами.

В ту эпоху молодые люди и барышни резко отличались по «социальному возрасту». Позже Екатерина Михайловна вспоминала о своих опасениях, что, когда Андрей Иванович через два-три года вернется из-за границы, «je ne lui conviendrai pas absolument – car je serai déjà une demoiselle faite, et lui il ne serai toujours qu’un garçon» [«Я ему совсем не буду подходить – потому что я уже буду зрелой девицей, а он еще будет только мальчиком» (фр.)] (ВЗ: 116).

Тем не менее размышления Тургенева, несомненно, носили всецело литературный характер. Сделав приведенную запись, он снова принялся перечитывать свой перевод «Страданий юного Вертера», на этот раз показавшийся ему «дурным и слабым». Андрей Иванович был убежден, что «любит сердечно Екатерину Михайловну», но заранее готовился «мечтать о прошедшем», явно не собираясь ничего препринимать для того, чтобы не дать ей «увянуть, померкнуть в отдалении от мира». Он по-прежнему представлял себе свои грядущие отношения со средней из сестер Соковниных как тихий союз родственных душ и «хотел питать в себе такие чувства».

Соблазнение à la Сен-Пре

Осенью 1802 года в письме Жуковскому из Вены Тургенев сокрушался о том, как далеко он «зашел от одного неосторожного шага» (Марченко 1980: 22). Обстоятельства этого шага, а также связанные с ним переживания можно восстановить по запискам и письмам Екатерины Михайловны от ноября 1801 – января 1802 года. Оригиналы этих документов не сохранились, но Андрей Иванович переписал их в дневник, который вел после своего переезда в Петербург в ноябре 1801 года.

В первой недатированной записке Екатерина Михайловна сообщала, что посылает Андрею Ивановичу деньги за заказанную для семьи Соковниных театральную ложу. Эта записочка выглядит вполне невинно, хотя по крайней мере одно из совместных посещений театра сыграло в судьбах двоих молодых людей заметную роль.

В начале января 1802 года Екатерина Михайловна излагала свою версию истории их романа. Из письма, написанного Тургеневым Жуковскому, она узнала, что, по мнению ее избранника, в Анне Михайловне было «гораздо более простоты души», и пыталась убедить адресата в пылкости своих чувств и искренности поведения:

Ах, друг мой, бывали такие минуты, что я совсем забывалась. Но к счастию ты их не примечал. Я тебе теперь по целому вечеру приведу на память. Помнишь ли ты, когда мы были вместе в театре, представляли «Abufar». Театр так опасен для таких чувств. Ложи все так темны, зрители все тогда были заняты пиесой. И я была свободна. Ах, друг мой, ты тогда того не чувствовал, что я ощущала, особливо, когда мы вышли из ложи, и я тебя взяла за руку. Ты не чувствовал, как я ее прижимала к сердцу. Как эта теснота мне была – (ВЗ: 115).

Согласно репертуарной сводке Т. М. Ельницкой, первое представление в Москве трагедии Ж. – Ф. Дюси «Абуфар, или Арабская семья» состоялось в Москве 21 ноября 1801 года (см.: Ельницкая 1977 II: 451). Однако эта информация не соответствует действительности, поскольку 12 ноября Андрей Тургенев уже выехал в Петербург. Очевидно, премьерный спектакль был сыгран несколько ранее и не отразился в справочнике. Скорее всего, это произошло в самом конце октября или в первых числах ноября.

Пьеса Дюси была впервые поставлена в Париже совсем незадолго до московской премьеры – в 1795 году (cм.: Ducis 1839: 183; рус. пер. Н. И. Гнедича см.: Дюси 1802). Она носила подзаголовок «трагедия», хотя кончалась счастливо, а среди ее действующих лиц не было ни одного не только порочного, но и не вполне добродетельного персонажа. Ее герой, старый араб Абуфар, воспитывает в пустыне двух прекрасных дочерей Селиму и Одеиду и пленного перса Оросмана. Отдыхая от трудов, они слушают предание о беззащитной девочке, в младенчестве спасенной Абуфаром от мучительной смерти в пустыне. Дальнейшая судьба этого ребенка никому не известна. Семейную идиллию омрачает только отсутствие сына Абуфара Фарана, бежавшего из родного дома и скитающегося в далеких краях.

В начале спектакля влюбленный в Одеиду Оросман с грустью готовится к отъезду на родину. Однако успевший привязаться к юноше Абуфар собирается удержать его, обещая отдать за него замуж Селиму. Девушке легко удается убедить отца, что Оросман и ее сестра любят друг друга, и Абуфар с радостью соглашается изменить свое решение. Приготовления к свадьбе прерываются, однако, возвращением Фарана. Оказалось, что он бежал от родных, поскольку не в силах был бороться со своей страстью к Селиме, которая со стыдом и отчаянием признается ему в ответном чувстве. После ряда недоразумений, чреватых кровавой развязкой, выясняется, что Селима и есть та самая чудесно спасенная девочка, ее родство с Фараном оказывается мнимым, а их взаимная страсть – оправданной небом и ближними.

Екатерина Михайловна могла почувствовать в этой коллизии что-то близкое себе. В случае брака между младшими членами их семей они с Андреем Ивановичем стали бы по церковному закону братом и сестрой, а их чувство – запретным. Возможно, ей даже не требовалось таких аналогий, а достаточно было изображения любовной страсти, кипящей под жарким солнцем аравийской пустыни.

Вопреки предположению девушки Андрей Иванович не мог не обратить внимания на неслыханную вольность, которую она себе позволила. Этот эпизод свидетельствовал, что отношения молодых людей успели зайти достаточно далеко. Не исключено, что он подтолкнул Тургенева к еще более рискованным действиям.

1 ноября, в преддверии скорого отъезда, Андрей Иванович набрасывал в дневнике черновик признания в нежных чувствах, в котором писал:

Какими сладостными чувствами я вам обязан! я с вами добрее; я чувствую с вами в себе сердце! Тот день, в который я могу усладить чем-нибудь вашу участь, будет счастливейшим днем в моей жизни (272: 13 об.).

Трудно с уверенностью утверждать, к какой именно из сестер было обращено это послание. С одной стороны, желание «усладить чем-нибудь» «участь» адресата напоминает риторику его обращений к Екатерине Михайловне, с другой – через месяц, в первой записи, сделанной в Петербурге, Тургенев писал об Анне Михайловне почти в тех же выражениях:

…думал об Анне Мих<айловне> и воображал, что и она целой день нынче будет обо мне думать. Встал и написал к ней письмо. Как я люблю ее! Мысль о ней делает меня счастливым и добрым (ВЗ: 100).

Возможно, письмо было адресовано обеим сестрам сразу, а этикетное обращение на «вы» позволяло поддерживать двусмысленность, давая возможность каждой из них читать его как адресованное лично к ней. Положение Тургенева становилось все более сомнительным – он все сильнее влюблялся в одну из Соковниных, продолжая втягиваться в романические отношения с другой. На следующий день, 2 ноября, Андрей Иванович изливал на страницах дневника свои переживания:

До какой фамильярности я дошел с ними. Как я люблю Анну Мих<айловну>. Самой братской любовью! Как она мила, какой ум, какое сердце! (272: 13 об.)

«Фамильярность» его отношений, по крайней мере с одной из сестер, уже превосходила все рамки допустимых приличий, и Андрею Ивановичу имело смысл убеждать себя, что его чувство к младшей Соковниной носит «самый братский» характер. Любимые книги давали ему возможность найти оправдание своему поведению и объяснить его прежде всего себе самому.

Как раз в эти месяцы Тургенев напряженно работает над переводом «Страданий юного Вертера» и заполняет дневник короткими отрывками из перевода. Все его записи, посвященные Екатерине Михайловне, возникают в обрамлении фрагментов из романа и размышлений о нем. 8 августа он записал, что купил новый экземпляр романа:

и велел без всякой дальней мысли переплести его пополам с белой бумагой. Сам не знал еще на что мне это будет. Теперь пришла у меня быстрая мысль. So eine wahre warme Freude ist nicht in der Welt, als eine grosse Seele zu sehen, die sich gegen einen öffnet [Право же, самая лучшая, самая чистая радость на свете – слушать откровенные излияния большой души (Гете 1978: 52; пер. Н. Г. Касаткиной)] – говорит в одном месте Вертер. Я читал ето прежде равнодушно и хладнокровно, теперь, слушая Ив<ана> Влад<имировича>[122]122
  Речь идет о И. В. Лопухине.


[Закрыть] <…>, и от безделицы, но которая показала мне благородную твердость души его, почувствовал я сам ету радость, хотя он говорил и не со мною. За етим и другая мысль родилась мгновенно. Я вспомнил ето место в Вертере, и в – новом Вертере своем буду поверять мои чувства с его и отмечать для себя, что я чувствовал так же, как он, – сказал я сам себе, вскочил, прибежал в свою комнату и тут же написал ети строки (272: 12 об. – 13).

Запись продолжается вольным переводом на русский язык стихотворения Гете «Посвящение» («Zueignung»), которое печаталось в начале многих изданий «Вертера» (см.: Wachtel, Vinitsky 2009: 1–3). Тургенев собирается «поверять свои чувства» Вертером, отмечая, где и в чем ему удается на него походить. Андрею Ивановичу хотелось объединить свой дневник с любимым романом и анализировать свои переживания прямо на его страницах, продолжая и дописывая Гете.

В первом письме к другу Вильгельму, которое переводил Тургенев, Вертер, в частности, пишет:

Как я рад, что от всех уехал, мой друг! Что такое человеческое сердце? Разставшись с тобой, которого столько люблю, с которым был неразлучен, я радовался. Ты спросишь меня, что прочие связи как будто нарочно были выдуманы судьбою, чтобы мучить мое сердце? Бедная Леонора! И со всем тем я не винен. Моя ли ето вина, что между тем, как я занимался гордыми прелестями сестры ее, сильная страсть зараждалась в ее сердце? Однако ж – совершенно ли я невинен? Не питал ли я сам ее чувствований? Не сам ли я вселил откровенность простой, нежной души? Полно, не хочу больше обвинять себя (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 19. Л. 1).

Таким образом, у Андрея Ивановича был образец – герой, вызвавший «сильную страсть» «простой нежной души», в то время как его сердце занято другой женщиной. Вертер отчасти признавал свою вину в случившемся. Как и в случае с переводом «Разбойников» в дневнике, Тургенев адаптирует оригинал к собственным обстоятельствам – он выпускает признание автора письма в том, что они с друзьми «частенько смеялись» над «искренними выражениями чувств» девушки, «хотя ничего смешного в них не было» (Гете 1978: 8). Очевидно, ему казалось, что такая реакция слишком компрометирует любимого героя. Однако и сама Леонора, и ее сестра со своими «гордыми прелестями» занимали Вертера лишь постольку, поскольку его сердце оставалось свободным. После того как он встречает Шарлотту, легкие увлечения и невинное кокетство с простодушными барышнями становятся для него невозможными.

Ситуация, в которой находился Андрей Иванович, напоминала коллизию, описанную в первом письме «Страданий юного Вертера», еще в одном немаловажном отношении. «Питая чувствования» «бедной Леоноры» и наблюдая за тем, как «сильная страсть зарождается в ее сердце», Вертер знал, что вскоре надолго, если не навеки, покинет родные места. Точно так же Андрей Тургенев готовился к отъезду из Москвы в Петербург, а оттуда собирался в одну из русских миссий за границей.

В октябре 1801-го давние планы заграничной поездки Тургенева наконец обретают практический характер. «Ну брат! Кажется, судьба на меня улыбнулась, – пишет он Жуковскому, <…> – Никому, никому не говори об этом. – Все сомнительно. Соковн<ины>, может быть, думают, что я остаюсь. Молчание» (ЖРК: 377). Андрей Иванович не мог рассчитывать скрыть известие о предстоящем отъезде от Анны и Екатерины Соковниных. Он опасался обеспокоить их еще не окончательно подтвердившимися слухами и предпочитал, чтобы подобную новость они узнали от него самого.

Вторая и третья, переписанные Тургеневым, записки Екатерины Михайловны были, как он указывает в дневнике, получены 5 ноября, «за неделю до отъезда из Москвы». Их содержание и тон выходят за рамки принятого тогда этикета. В первой из них Екатерина Михайловна сокрушается по поводу того, что Андрей Иванович собирался прийти к ним проститься уже в четверг. «Это будет только пятое число, – пишет она, – а вы едете 12. Не может быть!» (ВЗ: 101). Четверг, однако, приходился не на 5-е, а на 7 ноября. Вероятно, обнаружив ошибку, Екатерина Михайловна тут же диктует сестре еще одну записку:

Не подумайте, чтобы мне было лень вам отвечать, и для того Анна Мих<айловна> пишет. Нет! А так приказано, и я повинуюсь. Но я вам вот что скажу, нас ни завтра, т. е. меня ни нынче дома не будет, а в четверг и я останусь наверное. Всякой соблюдает свою выгоду; а моя состоит в том, чтобы провести с вами время. Vous ne m’en voudrés pas [Вы на меня за это не обидитесь (фр.)] (Там же, 101).

Мы не знаем, как прошел визит Андрея Ивановича к Соковниным 7 ноября, но именно в эти дни он решился на самый, быть может, опрометчивый поступок. Суть произошедшего раскрывает записка, переданная, по словам Тургенева, «за день до отъезда, при возвращении Руссо». Она говорит об уже совершенно скандальном повороте в отношениях молодых людей:

Я еще раз вам сказываю прости, тяжело вздохнувши. Вот все то, что я могу. Приехать же к вам сегодня право мне нельзя. Прости… (Там же)

Эта записка служит ответом на приглашение «приехать» к Андрею Ивановичу. Такое предложение, адресованное незамужней барышне, полностью выходило за пределы представлений того времени о морали и приличии и давало все основания заподозрить приглашающего в намерении посягнуть на девичью честь. Более того, сам Тургенев вовсе не стремился скрыть подобные намерения.

Записка Екатерины Михайловны была, как он указывает, передана ему «при возвращении Руссо» – возможно, она даже была вложена в книгу для конспирации и/или большей эмоциональной выразительности. Сочинением Руссо, которое Андрей Иванович одалживал девушке, могла быть только «Новая Элоиза», роман, где «падение» барышни из благородного семейства было интерпретировано как высшее проявление героизма и самопожертвования, свидетельствующее о силе и искренности ее любви. Тургенев дал Екатерине Соковниной почитать «Новую Элоизу» и сделал ей свое рискованное предложение примерно в одно время – правдоподобно будет предположить, что и сама записка с приглашением была доставлена тем же способом – между страницами романа Руссо, что еще больше сближало молодых людей с его героями – Юлией и Сен-Пре[123]123
  Как отмечает У. Редди, посылка любовных писем, вложенных в любовные романы, была в предреволюционной Франции частым приемом соблазнения (см.: Reddy 2001: 185).


[Закрыть].

Единственной мыслимой реакцией девушки на подобные домогательства мог быть только полный разрыв отношений. Однако Екатерина Михайловна не только не оскорбилась, но и, кажется, чувствовала себя виноватой, что не готова, подобно Юлии, поставить свою любовь выше предрассудков света. Фраза «Приехать же к вам сегодня право мне нельзя» звучит как извиняющаяся ссылка на обстоятельства, не позволяющие ей последовать голосу сердца.

Первый поцелуй любви. Иллюстрация Ю. Гравело к первому изданию «Новой Элоизы»

Совместное посещение «Абуфара» должно было окончательно убедить Тургенева, что Екатерина Соковнина воспринимает его разговоры «о детских летах» и «привязанности к месту рождения», о сердцах, «прижимающихся теснее друг к другу», и о счастье, которым он готов для нее пожертвовать, как довольно прозрачные признания в любви. Чем дальше заходили их отношения, тем выше Андрей Иванович должен был поднимать ставки – иначе ему пришлось бы признаться девушке и, хуже того, себе, что все его прошлое поведение было холодным обманом. Такая мысль была для него нестерпимой. «Помнишь, как ты серживался, когда я уверяла тебя, что ты холодного расположения», – напоминала ему впоследствии Екатерина Михайловна (ВЗ: 116).

Пылкий энтузиаст мог, подобно Вертеру, в ожидании подлинной великой любви позволить себе легкомысленные ухаживания и даже заманивание доверчивых барышень. Он мог, подобно Сен-Пре, склонять возлюбленную к падению, но чего ему решительно не было позволено – это выступать в прóклятой Гете и Шиллером роли расчетливого соблазнителя. Парадоксальным образом, делая Екатерине Михайловне свое шокирующее предложение, Андрей Иванович как раз стремился уйти от этого неприемлемого для него амплуа, к которому он оказался опасно близок.

Бог знает, какие ресурсы чувства он рассчитывал обнаружить в себе в случае успеха. Между тем при куда более вероятном отказе он получал возможность подвести черту под целым этапом этого романа и перевести его в область приятных ностальгических и ни к чему не обязывающих воспоминаний. В одной из его тетрадей сохранился набросок прощального письма, по-видимому сделанный сразу после того, как он получил записку с извинениями:

Очень сожалею, что не мог вам засвидетельствовать в последний раз лично своего почтения. Смею ли просить вас, чтобы вы дали мне место в вашей памяти и иногда, хоть изредка, вспоминали, что за несколько сот, за несколько тысяч верст есть человек, который знает всю цену вашу, который рад бы пожертвовать вам своим щастием для вашего щастия, который всегда до последнего часа будет чтить вашу память и носить в сердце своем вашу редкую, а может быть, и единственную душу; питая к вам чистейшие чувствования, он всегда будет щастлив тем, что узнал вас Ах! для чего не узнали и вы его! и что пользовался вашим обхождением. Не смею говорить более, вы почтете ето дерзостью, неприличностию, но я забыл на ету минуту все предрассудки света, не мог удержаться, чтобы не показать вам того, что я ношу в своем сердце. Сердитесь, браните меня, я доволен и щастлив, если вы прочли ето. –

Вы не можете обратить етого в смех, я слишком хорошо знаю вашу душу, вы не изъясните етова ни в какую дурную сторону, потому что чувства мои чисты и дай Бог, чтобы все были расположены к вам, как я, вы были бы щастливы! Но я нещастен. Если делаю через ето Вам неприятное, в таком случае простите меня и забудьте все. Но я не мог не сказать вам того, что так сильно чувствует мое сердце, и еще раз от всей души прошу у вас прощения.

Как слабо выражено здесь то, что я так сильно чувствовал. Но примите ето благосклонно в знак моего нелестного усердия, моей искренности (276: 16–17).

Здесь нет и следа каких-либо нескромных поползновений. Напротив того, Тургенев заверяет Екатерину Михайловну, что мечтал только «засвидетельствовать в последний раз лично свое почтение» и что чувства его «чисты». Складывается впечатление, что он воспринял полученный ответ не без известного облегчения. Его письмо представляет собой окончательное прощание, он не сулит девушке грядущих встреч, а лишь обещает ей «до последнего часа» «чтить память» об их свиданиях, «носить в сердце» ее душу и быть счастливым оттого, что ему довелось ее «узнать». И все же, выступая в роли отвергнутого воздыхателя, он оказывается вынужден написать, что сам «нещастен», хотя готов «пожертвовать своим щастьем» ради «щастия» возлюбленной.

Такой исход дела не мог удовлетворить Екатерину Михайловну. «В тот же день ввечеру» (ВЗ: 102), как указывает Тургенев в дневнике, она передала ему через свою младшую сестру еще одно письмо, где она уже прямо просила у Андрея Ивановича прощения за то, что не смогла прийти к нему, сетовала, что не до конца еще освободилась от «предрассудков», пыталась объяснить ему причины своего отказа и заверяла, что ее сердце принадлежит ему безраздельно и навеки:

Я не для того к вам пишу, чтобы возродить в вас больше романических идей. Нет! Я им не верю. Я не способна оные внушить. Некоторая часть вашего письма была наполнена их духом. Но остальное меня чувствительно тронуло. Вы хотите жертвовать своим счастием для моего! Я этого недостойна. Ваше воображение представляет меня вам в гораздо лучшем виде, нежели я есть. Конечно, я имею доброе сердце, но не совсем справедливое. Я не совсем без предрассудков… тем для меня хуже.

Наслаждение было взаимно. Я не менее имела удовольствия быть с Вами. Следовательно, и я вам обязана благодарностию. Мечтать о прошедшем всегда усладительно, и вы не ошибаетесь, что я иногда буду вас вспоминать. Естьли кто-нибудь и захочет вас вывести из сего мнения, то не верьте. Но поверьте тому, что и я никому еще того не говорила, что вам сказала. Пусть разорвутся мои связи с человечеством, естьли я в вас ошибаюсь. Мне не надобно будет их хорошее мнение обо мне, естьли я перестану когда-нибудь иметь его о вас.

Adieux. Que le ciel vous comble de ses bienfaits. Tous loin que je serai de vous, mon cœur ne vous sera moins attaché. Encore une fois pardonnez que je ne viendrai pas chez vous. C’est n’est pas un caprice, ni manque de bonne volonté d’être avec vous: Je pourrois bien vous parler encore d’avantage, et vous entendre me dire beaucoup plus avec plaisir. Mais le premier je ne fais pas crainte de manquer à quelque-chose; et pour l’autre je ne veux pas vous obliger à le faire. Mais venir chez vous, il m’est de toute impossibilité [Прощайте. Да будет на вас благодать небесная. Как бы далеко я ни была от вас, привязанность моего сердца от этого не ослабеет. Еще раз простите, что я не приду к вам. Это не каприз и не желание избежать встречи с вами. Я могла бы еще многое вам сказать и с удовольствием выслушала бы то, что бы вы мне еще сказали. Но первого я избегаю, потому что боюсь кое что нарушить, второго же потому, что не хочу вынуждать вас сделать то же. А прийти к вам – это для меня совершенно невозможно (фр.)] (Там же, 101–102).

Все эти события происходили 11 ноября 1801 года. На следующий день Тургенев, простившись с родными и друзьями, выехал из Москвы в Петербург.

Андрей Иванович впервые покидал отцовский дом. Годом позже, уже в Вене, он вспоминал чувства, которые испытывал, когда началась его самостоятельная жизнь:

Едва было не забыл, что сегодни ровно год, как я выехал из Москвы. Теперь об ету пору я, кажется, спал на станции. Какие чувства имел я в завтрашний день прошлого года! Раскладывал свою книжку, перечитывал свои записочки, не привык, но радовался своей свободой, думал со слезами о батюшке, радовался слезам, которые пролил со своими друзьями. <…> И когда я после остался один и сел в кибитку, исполненный сладких чувств и все, все… (1239: 33)

Как всегда, тонкое сочетание радости и грусти задавало параметры переживания только для отъезжающего. На долю оставшихся выпадали лишь слезы. Уже на следующий день после отъезда Тургенева из Москвы Кайсаров писал ему вдогонку:

Вчера мы немного растрогали твоего Батюшку. Проводив тебя, зашли мы с Жуков<ским> к Александру, он лишь только взошел и заплакал, я хотел утешать Александра, обнял его как брата моего любезного Андрея и сам плакал. Не знаю, отчего представилось мне, что я простился с тобой навсегда. В эту минуту входит твой батюшка. Подошел к нам: что вы делаете братцы и сам заплакал (50: 38).

Плакали не только друзья и родные. 18 ноября Кайсаров сообщал, что «в пятницу (15 ноября. – А.З.) – Алекс<андр> получил от обеих сестер-прелестниц по записке. Содержание их – печаль и слезы по тебе» (50: 40). Отъезд Андрея Ивановича окончательно оформил небольшой круг тоскующих по нему, которому теперь предстояло подтверждать свои ценности и душевную близость в многосторонней переписке, где связующее место отводилось отсутствующему. Основным содержанием этой переписки стал роман Тургенева с Екатериной Соковниной. Образец был у него перед глазами. С собой в Петербург Андрей Иванович взял «Новую Элоизу». Наверняка это был экземпляр книги, который сестры Соковнины вернули ему за день до отъезда.

В романе Руссо чувство Сен-Пре и Юлии становится центром общего внимания и поддерживает существование целого сообщества их друзей и конфидентов (см.: Bellenot 1953). Секретная переписка частично ведется здесь через подругу Юлии Клару. Она не только выполняла функции посредника и передатчика корреспонденции, но и знакомилась с ней в полном объеме, и сама переписывалась с обоими влюбленными, принимая самое непосредственное участие в развитии их отношений. Столь же активную роль играл в этом процессе друг Сен-Пре Эдуард Бомстон. С замужеством Клары в этот эпистолярный четырехугольник включается на правах пятого участника ее муж г-н д’Орб, а с замужеством Юлии – ее муж Вольмар. Таким образом участники переписки составляют своего рода эмоциональное сообщество, полностью прозрачное для его членов, делящихся друг с другом тончайшими движениями души и стремящихся чувствовать в унисон.

Как показано в книге Ж. Старобинского «Ж. – Ж. Руссо: Прозрачность и препятствие», главным законом описанного Руссо кружка «belle âmes» является их абсолютная открытость друг для друга. По словам исследователя, «две очаровательные подруги (Юлия и Клара. – А.З.) <…> образуют, так сказать, сферу абсолютной прозрачности, вокруг которой кристаллизуется „общество интимных друзей“. <…> Каждый новый персонаж не без сложностей и заблуждений включается в эту сферу прозрачности, расширяя маленькую вселенную открытых душ» (Starobinski 1971: 105).

Современному читателю бросается в глаза стилистическое однообразие всех писем «Новой Элоизы» – в нем отражается внутренняя гармония их авторов, неизменно искренних и равных себе. «Автоценность» каждого из них могла быть реализована только как общее достояние, родство их личностей предполагало и близость «автоконцепций». Участникам такой переписки, собственно говоря, не нужны дневники: принадлежность к кругу посвященных подразумевает неограниченный режим доступа к тайнам сердца других. Моделью предельной открытости служит прозрачность душ для Всевидящего ока. Среди наиболее поразивших Тургенева высказываний Руссо были слова Юлии о «Вседержителе», которому видны «скрытые преступления» грешников и «забытые всеми» «добродетели праведников» (ВЗ: 108).