Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Побочная линия

В Петербурге у Андрея Ивановича, помимо многочисленной семьи Путятиных, был еще родственник с материнской стороны. В лейб-кирасирском полку служил его двоюродный брат Павел, сын покойного саратовского губернатора Ильи Гавриловича Нефедьева и проживавшей в Москве Марии Семеновны, родной сестры матери Андрея Ивановича, женщины, судя по всему, вздорной и с властным характером[151]151
  По воспоминаниям А. С. Писчевича, Илья Гаврилович был «старичок предобрый и честный, не ведущий вовсе, что в его губернии делалось, в которой управление вмешивалась его жена, и потому всегда губернаторшу называли Ильей Гавриловичем, а губернатора Марьей Семеновной» (Писчевич 1885: 157; ср.: Зацаринина 2010).


[Закрыть].

Уже после отъезда Тургенева в Петербург Андрей Кайсаров, явно не боясь задеть родственные чувства друга, называл в письме к нему Марию Семеновну «фурией» и писал, что «думал, что в одних только комедиях бывают такие корыстолюбцы» (50: 47). Теперь родители Тургенева, по просьбам его тетушки, постоянно наводили через него справки о поведении Павла Ильича.

В апреле Андрей Иванович опровергал донесшиеся до Москвы слухи о дуэли его кузена с неким Корсаковым, а уже в начале мая ему пришлось отвечать на новый, еще более тревожный запрос:

О брате Павле опять сказали величайшую неправду. Я с ним, хотя и не виделся еще, но в том уверен. Здесь никто и не думал подозревать его в планах женитьбы, а еще менее зная его образ мыслей и его расположение. Я недавно видел его у тетушки, где была и Гартунг[152]152
  Точно идентифицировать предмет страсти Павла Нефедьева нам не удалось. Не исключено, что речь идет о Елизавете Петровне Гартонг, в 1807 году вышедшей замуж за Николая Порфирьевича Дубянского, впоследствии ставшего сенатором.


[Закрыть], с которой он почти так же обходится, как я, т.е., я, совсем не будучи знаком, совсем не говорил с ней, а он сказал слова два обыкновенным своим тоном. Гораздо скорее поверить можно было дуелю, нежели такому чудесному слуху. Но уж и один пустой слух мог бы показать тетушке, как много говорят пустого и заставить ее не так легко верить другому, еще страннейшему. Она и брат никогда не будут покойны, если она будет так легко принимать все, что будут о нем рассказывать. Удивляюсь только, кто все это так удачно изображает. Поверьте, что слух этот самый пустой. Вы ведь изволите знать и Гартунгшу, помните ли, что мать ее приезжала вас здесь просить о чем-то, и с нею (2695–2698: 74 об. – 75 об.).

Может быть, Тургенев действительно не был осведомлен о романе его двоюродного брата, хотя слухи о его предстоящей женитьбе уже широко ходили в Петербурге. Скорее, он просто старался выгородить кузена. В любом случае 15 мая он оказывается вынужден оправдываться в том, что вольно или невольно ввел своих корреспондентов в заблуждение:

На сих днях только узнал я от Павла о его любви к Гартонгше, он признался мне, что давно ее любит; уверяю вас, что это столько же было для меня неожиданно, как и первое письмо, в котором вы об этом мне писать изволили. Мне это сперва показалось столь невозможным, что я ни на одну минуту не мог подумать, чтоб это могло быть, особливо видя брата и Hartong. Сделайте милость, не оскорбляйте меня в этом вашею недоверенностью; Я пишу то, что есть. Мы вчера долго говорили об этом с Павлом, я советовал ему то, что почитал за лучшее и за приличное честному человеку и сыну. Мне теперь кажется, что всего бы лучше, если бы тетушка сама сюда приехала; а жениться он никогда не думал без ее позволения. Теперь он што-то очень невесел. Я бываю у него довольно часто. Тетушка Вар<вара> Сем<еновна> говорит, что она ничего не знала о любви его; услышав месяца за два или за три, что говорят о его женитьбе, она спрашивала у Павла, но он ничего не сказал ей (Там же, 80–81).

Еще через три дня Тургенев снова пишет в Москву о болезни Павла и просит родителей посоветовать его матери приехать самой, а не пытаться воздействовать на сына через Путятиных:

Дядюшка и тетушка здесь не могут того сделать, что бы она лично сделала, кончив все чем-нибудь одним решительно. Притом же, им всегда будет горько слышать о главном препятствии или недостатке Гартонгши, т. е. бедности, когда сами они имеют трех дочерей, столь же бедных и в этой бедности видят, может быть, единственное препятствие своему щастию (Там же, 82 об.).

Если Тургенев рассчитывал на то, что при личной встрече Павлу Ильичу каким-то образом удастся убедить его тетушку дать согласие на брак, то эти надежды быстро развеялись. 25 мая Андрей Иванович получил пакет писем из дому. Мария Семеновна, судя по всему, даже не написала сыну, а обратилась с оскорбительными посланиями, с одной стороны, к его возлюбленной, а с другой – к своей сестре и ее мужу. В тот же день встревоженные родители спрашивали Андрея Ивановича, нет ли «страстишки» и у него самого (ЖРК: 427).

Теперь Тургеневу предстояло давать отчет и за себя, и за кузена. Его собственный странный роман и куда более тривиальный роман Павла Нефедьева сплелись в один узел. Ответное письмо он впервые со времени своего отъезда из Москвы отправляет отдельно отцу, с которым у него сложились более доверительные отношения, чем с матерью, постоянно изводившей его упреками:

Милостивый государь батюшка,

С сильным волнением читал я письмо ваше ко мне, к брату и к Гартонгше от тетушки, и к дядюшке. Только что сию минуту прочел их. <…>

Что мне сказать вам о всем етом. Вот все, что я знаю и чувствую в первые минуты по прочтении писем. Меня теперь гораздо больше алармирует состояние тетушки, хотя я знаю, что и брату огорчение это не даром проходит со стороны здоровья, но я знаю, что следствия болезни на тетушку должны быть серьезнее и опасней. Впрочем, я молод, неопытен, какой вес могут иметь письма мои для меня самого, не только для вас. Естьли уж я говорю об этом, то должен говорить так, как думаю. Павел должен употребить все свои усилия, чтобы истребить страсть ету для того, что он сын, для того, что здоровье тетушки в опасности.

Я думаю, естьли тетушка не хочет, чтобы во всю жизнь свою брат не был женат, то ето дело другое; но если нет, то простите мою искренность, он не мог лучше выбрать, даже естьли бы был не так молод. Я знаю Гартонгшу и, кажется, уверительно могу сказать ето. Я могу ошибаться, но ето мнение, ложное или нет, мое. Что главной порок в ней? Смею сказать: для тетушки – бедность. Чем она виновата? Чем они виноваты оба? Единственно их взаимной склонностью. Следствия же сего, такие, не спорю, какие может иметь самый виновный поступок, но ето не делает причины виновнее. Я знаю, что Гартонша отказала несколько партий, которые были выгоднее Павла.

Но заключу тем же, что он должен стараться истребить ее память и любовь свою. Но стечение нещастных обстоятельств и слабость, первая слабость неопытнаго сердца не есть виновность. Я так заботлив и мучусь теперь состоянием тетушки, что за первое щастие почту услышать, что оно облегчилось, и потому уверен в себе, что не говорю пристрастно, но говорю так от того, что вижу состояние Павла и знаю Гартонгшу.

Я говорю с моим отцом и другом.

Я не буду недостоин прав ваших на мое сердце. Вы не перестанете быть другом моим самым священным. Мы не будем никогда иметь различных понятий о чести и добродетели – и вы никогда не будете называть меня непочтительным сыном – теперь позвольте молчать мне!

Я представляю себе, что естьли бы Гартунша получила теперь богатство, увидела ли бы тогда тетушка в ней те недостатки, которые видит теперь? Но ето не снимает с Павла обязанностей, он должен видеть только страждущую мать, но могу ли я помешать себе думать, что причиной ея страдания, конечно, его вина, но еще больше ее слабость, горячность, вспыльчивость самая пламенная и эгоизм самой сильной! Для меня одна его молодость кажется препятствием самым основательным, но он должен покориться и прочим, так как всякой человек покоряется необходимости.

Ето я сказать еще должен, что никогда бы он не женился без позволения тетушки; скажу еще более; естьли бы он мог решиться на это, Гартунша бы за него не вышла. Вот что я могу сказать за вещь, в которой я несомнительно уверен.

26 на другой день. Сей час ето письмо отправляю. Смею ли вас просить, чтобы оно было для вас одних. Я говорю так открыто, как только с вами говорить могу. Понесу сегодня раздавать письма. Мысли мои, однако ж, никогда не будут правилом моих поступков. Я буду говорить брату все, что может дать ему некоторое утешение, и не забуду, что говорю с сыном о матери. Что он не женится, это так верно и подозрение в этом столь неосновательно и ложно, что я не почитаю за нужное и разуверять в нем более. Но как может тетушка главной угрозой и препятствием всегда представлять ему потерю имения? Что это значит? То, что она не предполагает в нем никакой любви к себе, никакого сыновняго чувства (2695–2698: 86–89 об.).

Параллельно Андрей Иванович посылает другое письмо, формально обращенное к обоим родителям, но на деле предназначенное матери. Здесь он повторяет те же доводы, но значительно более сдержанно и не допускает критических замечаний в адрес тетушки. «В разсуждении» себя он ограничивается уверениями, что матушка «никогда не увидит» в нем «непослушного сына» и что для него «нет ничего дороже ее спокойствия» (Там же, 92).

О своих собственных обстоятельствах, вероятно больше интересовавших родителей, Андрей Иванович пишет очень скупо, стремясь утопить ответ на вопрос о его «сентиментальных шашнях» в пространных размышлениях по поводу горестных обстоятельств кузена. Формулу из письма к матери, кажется, можно истолковать как обещание не жениться без ее согласия. «Перед матушкой я отперся, но батюшке говорил в общих терминах и просил наконец, чтобы он мне позволил молчать», – написал Тургенев Жуковскому (ЖРК: 427). По-видимому, ответы Андрея Ивановича удовлетворили родителей, так как в его следующих письмах нет никаких дальнейших разъяснений касательно его собственного положения, в то время как несчастливый роман двоюродного брата он продолжает обсуждать во всех подробностях.

История любви Павла Нефедьева в изложении Андрея Тургенева похожа на сентиментальную драму в духе Коцебу. Молодой человек из знатной и состоятельной семьи, сын губернатора, полюбил достойную, но бедную девушку, а его тщеславная и корыстолюбивая мать воспрепятствовала соединению влюбленных. Тургенев пишет, что «знает Гартонгшу», нимало не смущаясь тем, что меньше чем за месяц до этого уверял, что совсем не знаком с ней.

Героям сентиментальной литературы полагалось бороться за свое счастье, между тем Андрей Иванович старался убедить отца и мать, а через них и Марию Семеновну, что Павел и его возлюбленная оставили все планы женитьбы. Он сместил фокус своего внимания в эмоциональную сферу, пространно разъясняя, что готовность кузена «покориться необходимости» вызвана чувством сыновнего долга, а угроза лишиться наследства не могла бы поколебать его решимость.

Андрей Иванович прочитал письма, которые должен был передать, и понимал, что разжалобить тетушку невозможно. Тем не менее он предпринял еще одну попытку воздействовать на родителей, а возможно, и на саму Марию Семеновну рассказами о немыслимых страданиях Павла Ильича, вызванных уже не столько разлукой с возлюбленной, сколько несправедливыми обвинениями, брошенными матерью в ее адрес. При этом он прибегает к театрализации повествования, стремясь донести душераздирающие подробности сцены, свидетелем которой ему довелось быть.

В письме, отправленном со следующей почтой, 29 мая, Андрей Иванович писал, что Павел увидел в его руках и прочитал письмо Марии Семеновны к своей возлюбленной:

Тут началась такая сцена, какой я отроду еще не видывал в моей жизни и ничто на меня от роду так не действовало. Прочитав письмо, он начал плакать горько и хотел говорить, но дыхание совсем сперлось в груди его, и он говорил отрывистые слова. Потом начала пронимать его дрожь, минуты через две он начал кричать; с ним сделались страшные конвульсии. Представьте себе, что тогда со мной было. Конвульсии усиливались, он кричал ужасно. Прибежал лекарь. Я спрашиваю у него каждую минуту: ist es gefährlich? – Ich weiß nicht. Ja es ist gefährlich. – Wird er sterben? – ich weiß nicht, ich kann jetzt nicht antworten [Это опасно? – Не знаю. Да, это опасно. – Он умрет? – Не знаю. Не могу пока ничего ответить (нем.)]. Я не видел никогда никого в таком положении. Вдруг видел брата и чувствовал, что я некоторым образом причиною сему, дав ему письмо. Лекарь говорит, что ему тоже не случалось видеть подобного сему положения. Я мучился и бегал по комнате, не зная, что делать. Ему стали давать лекарство, он не хотел принимать его. Наконец, я приближился и старался дать ему услышать, что ето письмо не будет отдано, что я деру его и изодрал в самом деле перед его глазами. Тут с полминуты спустя он принял лекарство, но не скоро припадок его утишился, он возобновился, перестав на несколько минут, с такою же силою. И еще был ночью. Больше часу все продолжалось, потом прошло, но ему завалило грудь. Вчера груди было легче, но болела голова (2695–2698: 92–93 об.).

Неизвестно, насколько правдиво это описание. Может быть, с Павлом Нефедьевым в самом деле случился припадок мелодраматического отчаяния такой силы, что немец-лекарь опасался за его жизнь. В том же письме Тургенев сообщал, что многим в Петербурге известны подлинные причины болезни Павла Ильича, а также приложил отдельное письмо к отцу по-немецки (его мать этим языком не владела), где заверял, что изложил все без малейших преувеличений. Не исключено, что Андрей Иванович гиперболизировал увиденное, чтобы смягчить сердца родных или оправдаться в том, что уничтожил письмо Марии Семеновны вместо того, чтобы передать его «Гартонгше». В одном из следующих писем Тургенев извинялся за этот поступок, объясняя его тем, что спасал Павлу жизнь (Там же, 98 об.). Как бы то ни было, он изобразил припадок кузена как спектакль, увиденный им «в отдаленном созерцании».

Андрей Иванович вживался в образы своих персонажей, подыскивая им подходящие реплики и распределив амплуа между хорошо знакомыми ему людьми. В его изображении мы узнаем чувствительного, но слабого героя, его бедную, но благородную подругу, заносчивых родственников, превыше всего ставящих знатность и богатство, честного, но недалекого лекаря. Себе он отводил роль наперсника и умолял родителей «не вмешиваться ни во что» (Там же, 94, 97), чтобы не пополнять собой галерею отрицательных персонажей.

Уже 29 мая, в письме, содержавшем описание припадка, Андрей Иванович уверял родителей, что Павел Ильич «не думает и не надеется жениться и решился оставить Гартоншу» (Там же, 94). 2 июня Тургенев вновь писал, что кузен «все болеет», и показывал ему письмо от матери с «колкими упреками» за быстро истраченный пуд мыла. Кроме того, Андрей Иванович сообщил, что прочел второе письмо Марии Семеновны к Гартонг – мольбы не писать больше к бывшей возлюбленной сына не возымели действия (2695–2698: 97–98 об.).

16 июня Андрей Иванович послал через родителей письмо Павла к Марии Семеновне, а 25-го – еще одно, «исполненное покорности и основательного оправдания». «Кажется, должно что-нибудь подействовать», – заметил он по этому поводу (Там же, 109 об.). 30 июня, то есть заведомо до того, как мог быть получен ответ, Андрей Иванович вновь извещал отца:

Сейчас принесли мне два письма от Павла, не знаю, что в них содержится, но он сказывал мне, что хотел просить прощения у тетушки, а к вам, батюшка, написал, qu’il ne se désistait pas de son amour [не отрекается от своей любви (фр.)], хотя дальше не пойдет, в чем я уверен (Там же, 113).

Уверенность Тургенева не оправдалась. Попыток жениться на избранной им девушке Павел Нефедьев не оставил. В следующем, 1804 году он побывал в Москве в отпуске – судя по его послужному списку (РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. № 2994. Л. 64 об. – 65), это произошло между серединой января и серединой марта, а после возвращения в Петербург Павел Ильич вновь, по-видимому, попросил великого князя о разрешении на брак и пожаловался на непреклонность матери. Взбешенная Мария Семеновна писала ему из Москвы:

Недостойной и непочтительной сын долголь тебе мне убийства и горести делать своим непочтением; писмо твое чрез Петра Ивановича получила, могуль я тебе позволить жениться на той девушке которая нарушила мое спокойствие, другой год как ты взял намерение на ней жениться, я от тебя кроме грубости непочтения и непослушания ничево не видала, ты совсем забыл что я тебе мать, и из почтения вышел, то, что мне больше инова думать как что она тебя до етова довела; будь уверен злодей, ежели ты осмелишся без воли моей жениться на ней, вовеки тебя не прощу и век тебя видеть нехочу, ежели же ты неженишся и исправишся в своих поступках против меня, то современем может быть будишъ прощен, а женатова вовеки не прощу и непременно буду жаловаться Ея Императорскому Величеству Государыне Марии Феодоровне, и опишу все что ты против меня сделал <…> просил меня чтобы я утвердительно написала Великому Князю, что тебе никак не позволяю жениться, и что ты без моей воли никогда неженишся, и дал мне слово не быть с ней знакому, уверил меня что ты никогда не давал ей слова на ней жениться, теперь ото всево отперся и сделал меня лживицей пред Великим Князем, убил меня и сестру совершенно, так что всякой даже чужой не может меня без слез видеть, до какова ты меня состояния довел, не думай, чтобы тебе злодею бог за меня не заплатил, пропадеш как червь за свое не почтение к матери, вспомни чем ты будеш жить женатый. Госпожа Гартонша у себя кроме долга ничего неимеет, да еще и мать у нее на руках, ты кроме 25 душ ничево не имеешь, <…> какже можно тебе твоим жалованием женатому жить, и да что ты хочеш прибавить нищих женится и народить детей они совершенныя будут нищия, одумайся и раскайся в своих дурных делах, и отложи свою женитьбу, нежели нераскаешся то за непочтение и за непослушание к матери как червь пропадеш <…> покудова ты не раздумаеш женится, и не исправишся в своиз дурных делах против меня, запрещаю тебе меня матерью называть, я ислышать нехочу об твоей женитьбе, я не знаю какие выгоды имеет госпожа Гартонша за тебя иттить, только чтобы зделать тебя и себя нещастливым и все наше семейство погубить (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 129. Л. 1–3 об.).

Впрочем, эти события произошли уже после смерти Тургенева. Он успел застать только капитуляцию кузена и убеждал себя, что страх лишиться наследства не мог повлиять на его решение и причиной разрыва с возлюбленной были исключительно сыновние чувства. Андрей Иванович пытался втиснуть эту коллизию в эмоциональную матрицу сентиментальной мелодрамы. Он не мог не думать при этом и о собственном положении.

В отличие от избранницы Павла Нефедьева Екатерина Михайловна не была бесприданницей. Едва ли она относилась к числу особенно богатых невест, но ни по достатку, ни по знатности Соковнины не уступали Тургеневым. И все же Андрей Иванович имел основания предполагать, что его матримониальные планы не встретят поддержки родителей, особенно матери, чрезвычайно ревностно и даже истерически относившейся к служебным успехам старшего сына. Да и в глазах матери и братьев Екатерины Михайловны, имевших другие виды на ее будущее, Андрей Тургенев не выглядел завидной партией. Ему было всего 21 год, он не имел ни места, ни жалованья и всецело зависел от довольно скудного содержания, которое обеспечивали ему родители.

Таким образом, эпистолярную помолвку молодых людей можно было, по крайней мере отчасти, интерпретировать в рамках сюжета о бедных влюбленных и их жестокосердых родственниках. Туда хорошо вписывалось отношение Андрея Тургенева к матери, которая, с его точки зрения, не слишком отличалась от своей сестры, разбившей счастье Павла Нефедьева. С другой стороны, Андрей Иванович любил и почитал отца и не мог видеть в нем силу, враждебную его любви. Но, главное, он понимал, что сам не годится на роль благородного жениха.

Глава шестая
Непройденный путь

Охлаждение

28 мая Андрей Тургенев послал с отправлявшимся из Петербурга в Москву Дмитрием Николаевичем Блудовым письмо Жуковскому, где вновь говорил о подозрениях, которые родители испытывают на его счет, и просил продолжать сохранять тайну:

Ты брат, не измени себе. Я думаю все тебе лучше будет это скрывать. Что-то, брат мне готовится. Я уверен, что ты примешь участие, разделишь со мной судьбу мою. Еще не получил я ответа от батюшки. Блудову, брат, ничего этого не говори, я все скрывал от него (ЖРК: 427).

В том же пакете он отправил Жуковскому письмо для Екатерины Михайловны. Стремясь утаить его от посторонних глаз, он поставил на конверте адрес Мерзлякова, но разъяснил Жуковскому по-английски: «This letter is to her and not after the address» и, словно опасаясь остаться непонятым, вновь повторил по-русски: «Отдай письмо ей, а не Мерзлякову, как надписано. Сделай милость» (Там же, 427). Неизвестно, заверял ли в этом письме Андрей Иванович суженую в вечной любви, просил ли ее сохранять осторожность или вновь пытался убедить, что препятствия на пути к их соединению неодолимы.

Дорога из Петербурга в Москву должна была занять у Блудова четыре-пять дней. Приблизительно столько же доставляли почту из одной столицы в другую. Таким образом, если Жуковский сразу же передал полученное письмо Екатерине Михайловне и та сразу же ответила, то ее ответ должен был попасть к Тургеневу 7–8 июня. 10 июня Андрей Иванович сделал последнюю запись в венском дневнике, к которому не возвращался уже три месяца:

10 июня 1803 г. СПб., ночь.

Как живительно и приятно думать иногда о смерти! Как хочется в такие минуты жить деятельно добрым человеком, чтобы не страшиться ее приближения, и спокойно затворить глаза! Многих знал я во цвете лет и в жару молодости; давно уже высокая трава шумит над их могилами, при дыхании ветра; они исчезли, и подобно теням, не оставили никаких следов после себя. Они заботились, часто мучились жизнью, часто радовались, часто сердце их волновалось – и я разделял их движения. Где их заботы, где то, к чему стремились они, что их привлекало к себе? То здесь, может быть, еще осталось, еще живет в етом мире; но их нет! другие стремятся теперь к тому же и так же сокроются с лица земли.

Так часто, в умилении думая о своем детстве, с усмешкой смотрю на тогдашнего самого себя, на безделки, которые тогда казались мне важными (1239: 59 об.).

Трудно сказать, перевод ли это из какого-то источника, навеянного вертерианскими мотивами, или проба собственного пера. Следующий лист дневника вырван, а с 61-го листа все страницы до конца тетради разделены пополам вертикальной карандашной чертой. Вероятно, эти линии появились там уже после того, как была сделана последняя запись, – ни на одной из предшествующих страниц ничего подобного нет.

Почти двумя годами раньше, купив новый экземпляр «Вертера», Андрей Иванович велел «переплести его пополам с белой бумагой», чтобы «поверять» свои чувства и «отмечать в себе» переживания, сходные с теми, которые испытывал его любимый герой. Можно предположить, что теперь он собирался использовать для этого незаполненную часть тетради и рассчитывал сопоставлять свои переживания с выписками из важных для него произведений. Впрочем, если подобное намерение у него и было, оно осталось неисполненным. Его собственный душевный опыт все дальше расходился с усвоенными эмоциональными матрицами.

30 мая Тургенев посетовал, что недостаточно активно ведет дневник и вносит в него по большей части не то, что следует: «От чего я редко пишу здесь. Самое важное здесь как-то у меня не входит: а неважного много» (272: 55). Прежде его недовольство собой вызывалось неспособностью следовать образцам и легко укладывалось на бумаге. Теперь же Андрей Иванович теряет способность говорить о самом главном, волнующие его переживания «как-то не входят», не ложатся на страницы дневника. Четырьмя годами ранее, начиная дневник, он исходил из завета Лафатера, что наедине собой человек всегда бывает искренен. Эти ожидания не оправдались. Искренность перед собой оказалась лишь одной из матриц, полностью зависимой от автоконцепции.

В дневниках исповедального характера свежие переживания отливаются в заготовленные для них эмоциональные матрицы, которые придают им форму и тем самым дают возможность человеку отрефлектировать свой душевный опыт. «Автоконцепция» постоянно поверяется здесь «автоценностью». Кризис автоценности ставит под сомнение основанные на ней матрицы и блокирует саму возможность подобной рефлексии.

За пять месяцев, от возвращения в Россию до смерти, Тургенев обращается к дневнику менее 20 раз. Сами записи становятся короче, в них оказывается меньше интимных признаний и меньше рассказов о литературных планах, хотя Андрей Иванович переписывает туда набело три готовых стихотворения, подчеркивая их автобиографический характер.

После 30 мая записи в петербургском дневнике прерываются на три недели (приведенный фрагмент от 10 июня сделан в тетради, привезенной из Вены) и возобновляются 20 июня выписками из первого тома «Истории Англии» Голдсмита и откликом на «Андромаху» Расина в исполнении актеров французской труппы.

Тургенев пошел смотреть «Андромаху» второй раз. Его восторги после первого посещения подробно описаны в письме Жуковскому и Блудову от 13 июня. Особенно поразила его игра актрисы Ксавье, исполнявшей роль Гермионы (см.: ЖРК: 428–429). В августе Григорий Гагарин писал из Вены Александру Булгакову, что Тургенев «влюблен по уши в M de Xavier, actrice tragique, и совсем с ума сошел» (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 70. Ед. хр. 14. Л. 26 об.)[153]153
  Уже закончив письмо, Гагарин узнал о смерти Тургенева и распечатал конверт, чтобы сделать приписку: «Je n’ouvre ma lettre <que> pour vous apprendre la plus triste nouvelle qui jamais aye fait impression sur mon coeur. Tourgeneff ce même Tourgeneff dont vous m’aviez demandé des nouvelles, mon meilleur ami, j’étois fier de son amitié. Le même dont je vous parlais il y a deux heures en plaisantant. Eh bien! Pleurons ensemble il est mort! mon Dieu, pleurons, je l’ai bien connu. Vous seriez vous attendre à une perte aussi sensible, regrettez le, si jamais quelqu’un a été digne de l’être c’est lui. Par la poste prochaine je vous enverrai des vers qu’il venait de composer et qu’il m’avoit envoyé» [«Я вновь открыл это письмо, чтобы сообщить вам самую грустную новость, которая когда-либо воздействовала на мое сердце. Тургенев, тот самый Тургенев, о котором вы меня спрашивали, мой лучший друг, я гордился его дружбой. Тот самый, о котором я писал вам два часа назад в шутку. И вот! Будем плакать вместе, он умер! Боже мой, будем плакать, я хорошо его знал. Вы знаете, как чувствовать такую потерю, если кто-либо когда-то был достоин жить, то это он. Со следующей почтой я отправлю Вам стихи, которые он недавно написал и послал мне» (фр.)] (Там же, 27–27 об.). Гагарин действительно отправил Булгакову в следующем письме стихотворение «Сыны отечества клянутся…» и завершил его сентенцией Руссо «Ainsi s’éteint tout ce qui brille un moment sur la terre!», поставленной Тургеневым в качестве эпиграфа к «Элегии» (Там же, 28). О своем потрясении писал брату и Александр Булгаков, подшучивавший над Тургеневым еще язвительнее Гагарина: «Но кто бы подумал, что милый наш Тургенев в Вене навеки с нами простился? Жаль брат, очень, очень. Бедный его брат Александр, который так его любит! Каково ему? Каково Андрею умереть не в руках родителей, не обнять их хоть в последний раз? <…> Дай Бог ему царства небеснаго и лучшего жребия на том свете» (Булгаков 1899: 24).


[Закрыть]. По-видимому, Тургенев представил Гагарину свои переживания от игры Ксавье как влюбленность, в то время как Жуковскому он писал исключительно о художественных впечатлениях. Рассказывая друзьям об одном и том же событии, Андрей Иванович, как обычно, задействовал различные эмоциональные матрицы.

В 1799 году Тургенев полагал, что только Шиллер, которого он называл «моим Шиллером», мог бы изобразить «огненное, нежное сердце – давимое, терзаемое рукою деспотизма». С его точки зрения, описывать страсти такой силы было под силу «не Волтеру и не Расину», чья драматургия казалась ему холодной. В январе 1803 года в последнем письме Жуковскому из Вены Тургенев писал, что «все еще называет» своего былого кумира «моим Шиллером», «хотя и не с таким в его пользу предубеждением» (ЖРК: 420).

Альтернативу перестававшему его удовлетворять Шиллеру Тургенев пытался найти в классической трагедии рока. «С некоторого времени началась моя конверсия к Расину», – записал он в дневнике 24 июня (272: 57). Возможно, в этой «конверсии» сказалось влияние такого страстного поклонника французского театра, как Блудов, с которым Андрей Иванович общался в Петербурге в эти месяцы, но главной причиной перемены в его вкусах был поиск новых эмоциональных матриц для своих переживаний.

Если в мещанской мелодраме причиной несчастий благородных героев становились предрассудки и коварство, то в классической трагедии гонителем выступает неодолимая сила судьбы (см.: Zimmerman 1982: 24–32). Герои первой из прославленных расиновских трагедий обречены: их губят страсти, с которыми они не властны совладать. Орест любит Гермиону, влюбленную в Пирра, влюбленного, в свою очередь, в Андромаху, хранящую нерушимую верность памяти покойного мужа. В итоге этого фатального переплетения страстей в живых остается только Андромаха, чье чувство не может быть утолено. Все остальные гибнут: Гермиона лишает себя жизни над телом возлюбленного, Орест убивает Пирра и сам впадает в безумие. Тургенев особенно выделил удачное исполнение актером Ларошем финального монолога потерявшего рассудок героя (ЖРК: 428).

Тема безумия постоянно возникает на страницах дневника в последние недели жизни автора. В двух коротких записях, сделанных на протяжении двух дней, он трижды говорит о душевном расстройстве окружающих его людей. В записи от 24 июня, где речь идет о Расине, Андрей Иванович замечает, что «в Алексее нашем (вероятно, речь идет о его двоюродном брате Алексее Путятине. – А.З.) открылось нечто похожее на помешательство», а на следующий день пишет, что «узнал о безумном поступке Данилова»[154]154
  Андрей Иванович писал 19 марта родителям, что знаком с Даниловым, который помогал передать императору первый том труда А. – Л. Шлецера «Нестор», присланный из Геттингена Александром Тургеневым (2695–2698: 44 об.; см. также: АБТ: 87, 90). Иван Данилович Данилов (1768–1852) служил в военной канцелярии у великого князя Константина Павловича, адъютантом которого был Павел Нефедьев. О каком «безумном поступке» говорит Тургенев, неизвестно. И. Д. Данилов отнюдь не лишился рассудка, но сделал блистательную карьеру и дослужился до генерала и тайного советника.


[Закрыть] и что Семену Родзянко, его старому товарищу по Дружескому литературному обществу, «кажется, стало хуже» (272: 57–57 об.).

Страдавший манией преследования Родзянко был склонен винить Тургенева во многих своих злоключениях. Еще в феврале, недавно вернувшись в Петербург, Тургенев писал Кайсарову, что

Родзянка с жаром, слезами жалуется, что я злодей его, что я очернил его перед всеми общими нашими приятелями, Воейковым, Жуковск<им> и пр., а вся моя вина в том, что я иногда только шутил над ним, и то не иначе как в глаза (840: 20).

Теперь же он оказывается готов по крайней мере отчасти принять обвинения душевнобольного товарища: «Много я обращался на себя, смотря на него. Естьли есть и моей рукой вложенное семя его безумия?..» (272: 57 об.). На известия о помешательстве Данилова и Родзянки он откликается не горьким примирением с фатумом, которым проникнута заключительная реплика Пилада в расиновой «Андромахе», а очередной цитатой из «Вертера», где безумец предстает не только страдальцем, но и баловнем судьбы: «Unglücklicher! und auch wie beneide ich deinen Trübsinn, die Verwirrung deiner Sinne, in der du verschmachtest» [«Бедняга, а я-то как завидую твоему безумию и гибельному помрачению чувств» (нем., пер. Н. Касаткиной)] (272: 57–57 об.).

Письмо от 30 ноября из второй части романа Гете начинается с апологии безумия, а завершается прославлением смерти и добровольного ухода из жизни:

Счастлив ты, что можешь приписать свое злосчастье земным препонам! Ты не чувствуешь, не понимаешь, что в твоем сокрушенном сердце, в твоем смятенном уме – причина всех горестей, и ни один король на свете не поможет тебе <…> Я вернулся, Отец мой! Не гневайся, что я прервал странствие, которое, по воле твоей, мне надлежало претерпеть дольше! (Гете 1978: 75)

В письме Жуковскому, где Андрей Иванович говорил о родительских подозрениях, о своей потребности в «лошадиной работе» и о желании стать спокойнее, он в том числе подробно рассказывал о своих последних читательских впечатлениях:

В моих литературных вкусах происходит какая-то революция. Все теперь в ферментации, и я не знаю, что хорошо, а что дурно. <…> Я, брат, читаю теперь Raynal и Мабли; первый слишком часто завирается, второй вселяет в меня твердость и спокойствие, презрение к глупым обстоятельствам и возвышает несколько душу мою над ними. По крайней мере, я хочу, чтоб он производил надо мной это действие (ЖРК: 425–426).

«Революция» в литературных вкусах была связана с обстоятельствами его душевной жизни. Теперь Андрей Иванович искал утешения в стоической этике Мабли, требовавшего подчинения личных страстей общественному благу. Тургенев сделал в дневнике несколько выписок из трактатов Мабли – «Бесед Фокиона об отношении политики к морали» и «Принципов морали». Соглашаясь с французским мыслителем в его критике страстей, Тургенев все же не смог до конца принять его отношения к любви, которую Мабли, по выражению Андрея Ивановича, «представлял вредною слабостью души»: