Текст книги "Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)"

Наталия Смородинская
«To be or not to be»

Почти все шестидесятые годы я проучилась в московской школе № 17 – специальной, «с преподаванием ряда предметов на английском языке». Как и другим московским спецшкольникам, нам приходилось зубрить на английском историю, географию и даже физику, что оказалось, надо признать, не самым удачным экспериментом. А уроки английской и американской литературы, введенные с восьмого класса, захватили нас с головой.

Новый предмет стал нашим интеллектуальным прорывом. Вела его Нина Самойловна Головкова (в те годы Шпекторова) – жена Г. Головкова, автора «Канцелярии тайной мглы» и других чудесных книжек по истории России. Несмотря на свою молодость, она сразу стала для нас непререкаемым авторитетом. На ее уроках надо было «соответствовать»: планка обсуждений и требований была поднята, наверное, до уровня филфака. Но эти серьезные знания она преподносила нам просто и талантливо. По доморощенным учебным пособиям, сделанным на печатной машинке, мы увлеченно ринулись в мир Диккенса, Байрона, Голсуорси, разбирали и заучивали тексты Шекспира, Шелли, Байрона.

Например, от нас требовалось проанализировать разницу между двумя переводами монолога Гамлета – вариантами Лозинского и Пастернака. И мы, как верно подметил мой одноклассник Вадик Махонин, ее каким-то нюхом улавливали и уже без помощи преподавателя определяли, что Лозинский суховат, но ближе к тексту, а Пастернак этим текстом живет. «Где нам было знать, – признается Вадик, – что в пятидесятые годы Пастернак был опальным поэтом, изгнанным из Союза писателей, а Лозинский – придворным советским переводчиком, удостоенным госпремий и орденов?»

Настоящей гордостью школы стал английский театр. В других школах тоже шли спектакли, но ставить трагедии Шекспира на староанглийском – на это отважилась только Нина Самойловна! Благодаря ее энтузиазму постановка английской классики вошла у нас в систему: играли в оригинале не только Шекспира, но и разные пьесы О. Уайльда. Это позволяло проникнуть в истоки английской культуры, понять ее глубинный смысл, почувствовать очарование.

Получить роль в спектакле было мечтой каждого старшеклассника. И вот, о счастье, – в неполные пятнадцать мне неожиданно доверили сыграть Корделию – третью и самую преданную дочь короля Лира. Повезло, что это была именно чистосердечная Корделия (от английского cordial): ни Регану, ни Гонерилью я бы играть не хотела, ведь они были «лживыми тварями».

Для роли Корделии требовалось однотонное серое платье. Такого у меня дома не нашлось. Зато у соседки по коммуналке нашлось длинное темно-синее. Для полноты картины мне пришлось по локоть отрезать его рукава: режиссер (какой-то молодой профессионал, привлеченный по дружбе Ниной Самойловной) сказал, что в сцене, когда Лир делит наследство, у Корделии должны быть обнаженные руки – это подчеркивает искренность ее чувств. Ведь на вопрос Лира о том, что же поведает о своей любви к отцу его третья дочь – «последняя, но не меньшая». Корделия скромно молвит: “Nothing, Sir” – «Ничего, сэр». Это резко контрастирует с велеречивыми признаниями в любви к отцу ее старших сестер. Поэтому у Реганы и Гонерильи на руках были всякие украшения, да и разодеты они были в пух и прах.

Лир в роскошной мантии сильно возмутился ответом Корделии: “NOTHING will come of ‘nothing’!” – «Ничего и будет ничего!» (ну, как-то так) вкрадчиво, но звучно произнес Аркаша Шатов, мальчик из старшего класса. И я – по замыслу режиссера – забивалась с перепугу в дальний правый угол сцены. Хотя – по замыслу Шекспира – должна твердо стоять на своем: ничего – потому что истинная любовь не требует громких слов.

До второй части пьесы мы так и не дошли. Но и первой хватило для сильных впечатлений, особенно о яркой игре Аркаши. Он открывал и весь спектакль: «King Lear!» (торжественно)… Пауза. И уже тише, с мягким английским придыханием: «Part one». И все! В зале воцарилась мертвая тишина, магия началась…

Через много лет я узнала, что у «нашего» Лира случился такой поворот в судьбе в сторону духовного служения!.. В девяностые годы под его патронатом находились Пироговская клиника и все «градские» больницы на Ленинском проспекте. Однажды посол Британии, посетивший Первую градскую, услышал, как Аркадий читает тяжелым пациентам монолог Гамлета на языке Шекспира. Посол был настолько впечатлен, что подарил больнице несколько десятков английских инвалидных колясок – беспрецедентный случай в истории советских клиник. А в двухтысячные годы Аркадий, постриженный под малую схиму, был уже большой величиной в РПЦ – епископом Смоленским и Вяземским Пантелеймоном.

А как проникновенно играли девятиклассники в «Гамлете»: ни в каких «взрослых» постановках пьесы я потом никогда не видела такой искренности. Гамлета играл Юра Белостоцкий – стройный, эмоциональный, притягательный, настоящий принц! На фоне его благородного силуэта появившийся на киноэкранах Смоктуновский казался мне кикиморой, да и говорил он на русском. Над сценой гибели Гамлета рыдала половина школьного зала: да что там мы, дети, – даже солидные иностранные дяди, пару раз заезжавшие к нам в школу посмотреть и присмотреться, тайно сглатывали слезу. Не менее убедителен был Лаэрт в исполнении Алеши Крылова, в дальнейшем – блестящего синхрониста. Рассказывают, что однажды, тренируясь в фехтовании (а шпаги в спектакле были настоящие), они с Юрой слишком вошли в роль и угодили в милицию по статье «хулиганство».

Театральный проект Нины Самойловны быстро развивался, ребята играли на сцене Дворца пионеров, других московских площадках, их приглашали на телевидение. Но высокие идеалы Шекспира, вошедшие в юные сердца и головы, его нетленные вопросы-вызовы о чести, предательстве, свободе, нравственном выборе оказались в конечном итоге несовместимыми с двойными моральными стандартами советского общества. Иного и быть не могло!

В 1966-м в школе разразился громкий политический скандал, резко оборвавший нашу театральную эпопею…

Вся культурная атмосфера школы, разогретая настроениями хрущевской оттепели, открывала ребятам глаза на окружающую жизнь. Старшеклассникам захотелось узнать больше, чем вещала пропаганда, докопаться до правды, передать ее другим. Они стали отслеживать передачи о Советском Союзе по «враждебным» радиостанциям: «Голосу Америки», «ВВС» и «Немецкой волне». Слушали в основном на английском (на русском «голоса» глушились), потом делали записи, аккуратно их сшивали и тайно распространяли эти подборки в школе. Давали почитать на несколько часов, иногда на ночь. Нина Самойловна, однажды державшая такой выпуск в руках (кажется, его принес Аркаша Шатов), запретила хранить это в школе. Другие подборки содержали перепечатанные отрывки запрещенной художественной литературы типа «Доктора Живаго», а также собственные сочинения и стихи ребят – безобидные, но критические. Об одном из таких выпусков упоминает в 2007 году в своей автобиографической повести наша любимая историчка и блестящий знаток английского Марья Сергеевна Лебедева (мама известного бизнесмена Александра Лебедева). Другие вспоминают сатирическую басню: «Собрались звери на XXIII съезд…» Это был первый и во многом уникальный школьный подпольный самиздат.

Сколько выпусков увидело свет, точно неизвестно, но внезапно дело открылось. Журнал обнаружил отец одного девятиклассника, проверяя его карманы на предмет курения. Он искренне испугался за «духовное состояние» сына и донес в органы (говорят, он сам имел к ним отношение). За дело взялся КГБ, началось расследование. В центр разборок попали Юра Белостоцкий и еще четверо ребят, занятых в «Гамлете». Их начали поодиночке таскать на допросы. В школе учителя ходили с опрокинутыми от страха лицами: их тоже допрашивали, требуя раскрыть других участников и содержание выпусков. Но многие учителя вообще не были в курсе, а те, кто были, держались твердо. Основной удар пришелся на историчек – они были партийными. Марью Сергеевну сняли с работы, исключили из партии, но в итоге она удержалась в строю, получив строгий выговор и страшную по тем временам запись в личном деле: «За политическую близорукость и партийную беспринципность». Ряд других учителей тоже получили взыскания разной строгости. Нина Самойловна (она была беспартийной) ушла в другую школу.

Для пяти ребят, признанных антисоветчиками (остальных самиздатовцев и сопричастных никто не выдал), кульминацией разоблачения стало заседание райкома комсомола. Заканчивался уже следующий, 67-й год. По описаниям Вадика Махонина, в комнате была зловещая обстановка. Присутствовали двое молодых кагэбэшников. Их грозное молчание добавляло обличительного рвения районным комсомольцам. Никто из выступавших не только не читал, но даже и в глаза не видел самиздатовских выпусков, но это не мешало утверждать: враги народа! Использовалась формула «я Пастернака не читал, но осуждаю», как в 58-м году. В итоге ребят с позором изгнали и из комсомола, и из нашей элитной школы, отправили в разные школы. Не знаю, как конкретно это сказалось на их дальнейшей судьбе, но явно непросто. Так или иначе, им испортили жизнь – сбили колею, заклеймили, навсегда отравили душу.

Скандал тогда прогремел на всю Москву, но никаких официальных следов мы не нашли. Для меня эта история по-шекспировски драматична. По большому счету она продолжается и по сей день, лишь меняя свои формальные сюжеты. Как стоически вели себя тогда и сами ребята, и защищавшие их учителя! Но была одновременно и другая модель поведения, другой внутренний выбор. Судьбоносные решения для пятерки старшеклассников выносила власть, но осуществляла их не она, а то самое школьное большинство, которое еще недавно с упоением наслаждалось их творчеством. Изгнание ребят из комсомола и из школы проходило казуистически – как бы по инициативе самих школьников. Все ученики шестых-десятых классов должны были дружно подписать заготовку о «гневном осуждении антисоветчиков». Директриса велела – и дети лихо, не вникая, приложили руку к расправе над вчерашними кумирами. Правда, были и те немногие, кто уклонился.

Я часто мысленно возвращаюсь к этой картинке с собиранием школьных подписей. Мне она лучше всего объясняет, что такое «быть или не быть». Быть – значит расслышать трепетно звенящий внутри тебя голос совести и ему подчиниться, куда бы он ни позвал. Все остальное уводит в сферу небытия – даже если кажется, что живешь.

Борис Гребельников
Каллиграф

Случайно встретив моего отца, учительница пожаловалась:

– Обратите внимание на своего сына. Ужасный почерк, курица лапой пишет лучше!

Данная педагогом сравнительная характеристика куриной и моей каллиграфии отцу не понравилась, и он с ремнем «обратил» на меня внимание. Затем меня, зареванного, усадил за письменный стол – вырабатывать красивый почерк, а сам встал за моей спиной, похлопывая ремнем по своей ладони.

Выучив уроки, я каждый день по два-три часа писал ненавистные мне тексты из пособия по каллиграфии. Через восемь месяцев моя «писанина» в тетради не отличалась от напечатанного текста в пособии. Я мастерски научился копировать, можно сказать, рисовать буквы.

Ради любопытства (поверит или нет) я подделал почерк отца, написав «от него» записку матери. Она действительно приняла ее за настоящую и купила в магазине ту вещь, о которой было написано на клочке бумаги.

Родители долго разбирались, разглядывая записку. Отец, расписавшись несколько раз на чистом листке бумаги, тщательно сравнил подписи и, не увидев различия между оригиналом и фальшивкой, признал подпись на записке своей. Такое пристальное внимание к подписи было из-за того, что у отца имелась привычка – на записках, независимо, кто был адресат, ставить свой замысловатый «автограф», который невозможно подделать. Родители пришли к выводу, что отец, написав послание матери, забыл о нем.

В школе на уроках я подкидывал своим одноклассникам вызывающие записки, написанные почерком моего соседа по парте. В ответ летели бумажки с угрозами. Сосед непонимающе пожимал плечами, а я веселился.

Конец учебной четверти. Вот-вот каждый учитель выставит по своему предмету итоговую оценку за наши знания. Мне уже не до веселья. Тучи сгущаются над моей головой, предчувствую, что будут грандиозный скандал и наказание. Мои родители пока не знают, что у меня в табеле будет почти половина троек за четверть. Мою голову не покидает мысль: «Что делать? Пройденный материал я выучить и рассказать не смогу, слишком большой объем».

На одной из перемен я сажусь за учительский стол и начинаю изучать классный журнал. «Ага, здесь вый дет четверка», – подумал я, переворачивая лист на следующий предмет. «А вот здесь три тройки и три четверки… спорная оценка за четверть. Значит, завтра меня спросят», – и я, не задумываясь, в одной из пустых клеточек пишу цифру «четыре». Заглянувший в журнал через мое плечо Витька удивился:

– Ого, как похоже! Мне тройку поставишь?

– Выручить друга – это святое, – улыбнулся я и в пустой клеточке, напротив фамилии Витьки, вывел цифру «три».

Увидев мои наглые манипуляции с журналом, одноклассники обступили меня. Просьбы посыпались со всех сторон, и я начал щедро выставлять оценки.

– Мне по физике три тройки поставь, – жалобно начал канючить Курочкин.

– Курочка, ты что, сдурел? Погорим! – злобно зашипели на него одноклассники, а меня предупредили: – Больше одной оценки никому не ставь!

Девчонки, стараясь навести порядок, начали кричать:

– В очередь! Без очереди никого не пускать!

– У меня двойка будет за четверть, на второй год могут оставить, – не унимался Кукушкин.

– В следующей четверти учись хорошо, тогда не оставят, – посоветовали девчонки и оттеснили его от стола, чтобы он не мешал мне работать. Почти всем, хоть по какому-нибудь предмету, я от щедрого сердца подарил оценку. Наконец, захлопнув журнал, я важно сказал:

– Достаточно!

Те, ком у не досталось от мен я «подарка», разочарованно поплелись к своим партам, мне стало их жалко, и я обнадежил:

– Остальным через пару дней оценки выставлю.

На уроке физики, раскрыв журнал и не глядя в него, учительница сказала:

– Отвечать пойдет Лопатин. У тебя за четверть может быть тройка. Ответишь хорошо – будет четверка.

Но, взглянув в журнал, тут же осеклась:

– Да все нормально…. Четыре будет у тебя. Садись!

Она растерянно смотрела в журнал и бормотала:

– Вот, Еланского хотела спросить…. Такое впечатление, что у вас кто-то другой вел урок и поставил оценки моим почерком.

– Нет-нет, Вера Николаевна! Вы вели урок! – хором начали уверять мы.

– Значит, начала стареть… склероз, – расстроенно произнесла учительница и на всякий случай возле каждой оценки в журнале поставила свою подпись. Своими сомнениями она, наверное, поделилась в учительской, потому что подписи возле каждой оценки появились и по другим предметам.

Но это не было мне помехой. На переменах я продолжал заниматься «темными делами» – ставить оценки и лихо расписываться за учителей. Мой друг Витька, как телохранитель, с криком: «Не мешайте каллиграфу!» – осаживал напиравшую толпу, следя за тем, чтобы меня случайно не толкнули под локоть.

Своим умением я сократил у себя количество троек за четверть, но не настолько, чтобы не вызвать гнев отца. И мне пришлось идти на следующее ухищрение. Я стащил в канцелярии школы пустой бланк табеля и поставил в нем оценки, какие хотел, а также подделал подписи учителей. Довольный своей работой, в конце четверти я показал табель отцу, он расписался и похвалил за хорошую учебу, и я спрятал фальшивку на книжной полке до конца следующей четверти. А настоящий табель я подписал почерком отца и сдал после каникул в школу.

В следующей четверти, чтобы исключить появление оценок в журнале из «ниоткуда», каждый педагог после своего урока начал забирать его в учительскую и передавать учителю, который будет вести следующий урок.

Теперь в начале занятий дежурный по классу собирал у всех дневники и складывал стопкой на край учительского стола, в них педагоги ставили заслуженные оценки и писали замечания. В конце недели родители должны были поставить «автографы» в дневниках своих чад, а в понедельник классный руководитель проверяла эти подписи.

Мой дневник запестрел двойками и тройками. Показывать отцу я не рискнул и, не задумываясь, купил второй дневник – для своего родителя, в котором ставил хорошие отметки и подписи учителей. Отец каждую неделю с удовольствием в нем расписывался. В дневнике для школы, в котором ставили отметки учителя, я аккуратно выводил отцовскую подпись. Классный руководитель, глядя в этот дневник, удивлялась и спрашивала:

– Неужели отец видел?

На что я смело парировал:

– Подпись же стоит!

Лето, скоро конец учебного года. В доме никого не удержишь, потому что сегодня воскресенье.

– Каллиграф! – кричит Витька в открытое окно. Отец выглянул и, увидев моего друга с футбольным мячом в руках, спросил меня:

– Тебя, наверное, зовет?

Я утвердительно кивнул головой.

– А чего каллиграф? – не унимался отец. У него было хорошее настроение, и ему хотелось поговорить.

– Ты же знаешь, что у меня почерк красивый, – радостно ответил я, предчувствуя игру в футбол.

– Ну, вот видишь? Отец плохому не научит. Красивый почерк на всю жизнь у тебя выработал. В дальнейшем пригодится… – начал «философствовать» отец. «Ну, завелся. Целый час теперь слушай его», – с досадой подумал я.

– Пап, ну, я пойду? Наша улица с соседней играет, – робко перебил я его, последним доводом показывая значимость футбольного матча.

– Давай… Только дневник покажи, – согласился отец и взял со стола ручку, чтобы расписаться. Я стремглав кинулся в свою комнату за портфелем. И, о ужас! Раскрывая его на ходу, я в спешке подал не тот дневник. Отцовское лицо от удивления вытянулось:

– Ни хрена себе! А где же пятерки!?

Моя рука невольно дернулась к портфелю за вторым дневником, но, опомнившись, я тут же спрятал ее за спину.

– Дай сюда! – заорал отец и сам достал из портфеля дневник. Положив себе на колени, он долго рассматривал «вещественные доказательства». Наконец, сообразив, что к чему, багровея от ярости, он еле выдавил:

– Да!.. Действительно каллиграф, – и схватил меня за шиворот. Я только краем глаза успел заметить мелькнувшие пятки моего друга, убегающего вдоль улицы.

Георгий Атисков
Как я довыпендривался…

В школу я пошел 1 сентября 1960 года. Для школы мне купили серый костюмчик-двойку – не серую суконную, колючую, почти солдатскую гимнастерку и такие же штаны, в комплект к которым прилагалась еще и форменная школьная фуражка с кокардой, на которой в обрамлении дубовых и лавровых листьев красовалась большая бука «Ш» и ремень с медной пряжкой, а нормальный цивильный костюм. Ну, а раз костюм, то не заплечный ранец, а портфель. Хотя, как помню, некоторые ребята пришли в первый класс именно в этом полувоенном одеянии. (Это как небольшой пример моего неуемного тщеславия и выпендрежничества.)

В пятом классе в день ленинского субботника был объявлен сбор металлолома. За несколько дней до этого в углу городского парка, рядом с которым мы в то время жили, я нашел старый ржавый электродвигатель, довольно увесистый, – полагаю, килограммов до десяти металла в чистом виде. И вот утром 22 апреля взял из дома кусок веревки, привязал эту железяку и потащил к школе. Теперь представьте расстояние от входа в городской парк у ДК Ленина по диагонали, до перекрестка с нынешними ул. Юбилейной и Карла Маркса и далее до школы им. А.П. Чехова. Потом ради интереса промерял по карте, – получилось примерно два километра.

И вот картина: одиннадцатилетний пацан, как бурлак, на веревке волочит за собой эту тяжесть. Никаких асфальтированных дорожек в парке в то время и в помине не было, так что тянулась за мной борозда, как от плуга. Половину парка по ровному месту я сгоряча протащил довольно быстро. Но потом начался подъем в гору. Улицы Юбилейной в нынешнем ее виде в то время тоже не было – была обычная грунтовая дорога. Когда я выполз из парка, был уже не то что в поту, а в мыле. А впереди еще столько же.

Но гордыня моя неумная преобладала над разумом, и я упорно, как муравей, тащил и тащил эту чертову железяку, предвкушая тот восторг, который она вызовет у одноклассников, восхитившихся моим почти что подвигом! Чем черт не шутит, а вдруг именно мой двигатель и станет главным вкладом в победу нашего класса над другими! Ведь вон он какой тяжеленный. И именно благодаря мне наш класс займет первое место! И все с восхищением посмотрят на меня – особенно одна девочка, Галя Белоглазова, в которую я еще с третьего класса был тайно влюблен!

И я, воодушевляемый этими мыслями, продолжал напрягаться, преодолевая бугры и колдобины. Наконец я дополз до школы, где меня уже и ждать перестали, посчитав, что я увильнул от важного общественного пионерского мероприятия. Сбор металлолома уже закончился. Двигатель мой просто бросили в общую кучу. Оказывается, результаты подсчитывались не по каждому классу отдельно, а по всей школе. И мой подвиг остался не замечен и не оценен. Никто не рукоплескал мне и не смотрел с восторгом и благодарностью. Наоборот, классный руководитель попеняла мне за опоздание.

К сожалению, жизнь меня ничему так и не научила: до сих пор хлебом не корми – дай повыпендриваться.

* * *

Осенью 1968 года, когда я учился в девятом классе, нам после уроков раздали анкеты для вступления в комсомол и велели заполнить. И все бы было тихо и мирно, если бы один из одноклассников, Сашка Медведев, не вышел бы из-за парты и демонстративно не бросил бы эту анкету на учительский стол со словами: «На фига мне ваш комсомол?»

Мне бы посидеть тихо и скромно, как другие, так нет, надо тоже выпендриться: я, правда, не бросил, а аккуратно положил анкету на стол, смягчив причину своего отказа обтекаемой формулировкой о том, что, мол, не считаю себя готовым к такому серьезному шагу. Но демарш Медведева был настолько ярок и впечатляющ, что в высшие школьные инстанции было доложено именно о факте наглой, почти антисоветской выходки и вызывающего отказа Медведева и примкнувшего к нему ренегата Атискова на предложение о вступлении в комсомол. А по тем временам такие вещи всегда получали серьезную политическую оценку.

В гневной речи классного руководителя прозвучало, что надо бы поглубже покопаться в личностях Медведева и Атискова и выяснить, просто ли это необдуманный проступок, недостойный советского молодого человека, или осознанное действие по чьему-то вражескому наущению? И что за родители у них, коли вырастили подобных отщепенцев? Если на слова про вражеское наущение я не обратил внимание, то когда вдруг возник вопрос о родителях, перепугался: еще не хватало, чтобы до них это дошло, а пуще того – чтобы на них легло пятно за дурость своего сына. Лавры тех, кто летом 1968-го вышел на Красную площадь с лозунгами «За нашу и вашу свободу!» в знак протеста ввода советских войск в Чехословакию, как-то меня не вдохновляли. Я всегда был трусливым и законопослушным, обострять отношения с системой в мои жизненные планы (хоть тогда их, скорее всего, еще и не было) не входило.

И я сдался. Пришел с покаянной головой, сказав, что осознал свою неправоту, поддался влиянию, понял, что был не прав, и готов искупить вину. Меня по-отечески пожурили и простили. Так как план по приему в комсомол нашей школе надо было выполнять, меня в него приняли.

Время само расставило все по своим местам. Сашка Медведев все-таки потом где-то и когда-то вступил в комсомол, а потом и в КПСС, иначе не быть бы ему моряком дальнего плавания, начальником службы связи на большом океанском судне, и не побывать во всех частях земного шара. А я в дальнейшем даже смог сделать небольшую комсомольскую карьеру, став осенью 1970 года сначала комсоргом группы, а осенью 1971 года – секретарем комитета комсомола Березниковского строительного техникума, в 1972 года – кандидатом в члены городского комитета комсомола, в армии – комсоргом своего взвода, членом комсомольского бюро роты, а после демобилизации, в своей «Трест-площадке № 9» – членом комитета комсомола, ответственным за шефскую работу в школе № 27. Даже почетную грамоту за это получил. Где-то в недрах архивов ЦК КПСС лежит (?) с моим, одним из многих, автографом рапорт комсомольцев г. Березники очередному партийному съезду о своих героических подвигах на стройках коммунизма. Вот такие интересные бывают повороты судьбы.