Текст книги "Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)"

Поступок и проступок

Вадим Богуславский
Опасное увлечение

Эпиграф – брат эпитета и муж эпиграммы.

Н. Ляпис-Трубецкой

Шутить приятно, но не безопасно. В этом я убедился еще в начале пятидесятых – в годы учебы в родной киевской школе – и запомнил на всю жизнь.

Тогда, в старших классах писали так много сочинений, что, казалось, нас готовят в литературные критики. Мои сочинения были, по-видимому, совсем не плохи. По крайней мере, учительница время от времени читала их перед классом. Считалось хорошим тоном снабжать сочинения эпиграфами, что показывало высокую эрудицию учащихся.

И вот именно с эпиграфами было связано одно мое весьма странное увлечение, которое впоследствии принесло неприятности.

Дело в том, что каждое сочинение я непременно предварял эпиграфом, причем эпиграфы были собственного изготовления. Обычно я придумывал какое-нибудь многозначительное изречение и подписывал его некой не очень популярной фамилией. Особый шик был, если фамилия была двойная.

Например, сочинение на тему: «Темное царство» в произведениях А. Островского» я снабдил фальшивым эпиграфом: «Душно в этой стране, господа, очень душно. Хоть бы кто-то форточку открыл» (А. Сухово-Кобылин).

К сочинению об образах лишних людей в произведениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова я придумал эпиграф: «В России безделье и безумие – родные братья» (С. Сергеев-Ценский).

На разборе сочинений учительница Ната Марковна спросила:

– По-вашему, Онегин и Печорин были сумасшедшими?

На что я дерзко ответил:

– Во-первых, это утверждал не я, а Сергеев-Ценский. А во-вторых, всякий нормальный человек должен трудиться.

Учительница покраснела и отвернулась.

Это была как азартная игра. Каждый раз я ждал разоблачения, но, как ни странно, все сходило с рук. По-видимому, никто не мог предположить такой наглости. Со временем я так наловчился, что, как мне казалось, мои эпиграфы были ничуть не хуже настоящих. Я втайне ими очень гордился.

Например, к образу Иудушки Головлева я предложил эпиграф: «Иудушка Головлев жив и будет жить, пока не исчезнет общественный строй, этот образ порождающий» (В. Бонч-Бруевич).

Кое-кто из моих друзей пытался следовать моему примеру, но это оказалось совсем не просто, в результате мой авторитет среди них рос так же стремительно, как сорняки на дачном участке.

Неприятности пришли, как всегда, с самой неожиданной стороны. Мы писали сочинение на тему: «М. Горький – буревестник революции», которое я по привычке снабдил эпиграфом: «О, ветер! Развей тучи над Россиею! Сдуй с нее пену!» (Карл Каутский).

Если вы не помните, кто он такой, смотрим в энциклопедию: Карл Каутский (1854–1938) – немецкий теоретик-социалист, идейный враг В.И. Ленина.

Через какое-то время меня прямо с урока вызвали к директору. Я за собой никакой вины не чувствовал и поэтому был относительно спокоен.

Иван Иванович Один встретил меня какой-то странной, натянутой улыбкой. Он казался взволнованным.

– Присаживайтесь, молодой человек. Тут с вами хотят поговорить. Впрочем, не буду вам мешать. Я должен присутствовать на уроке в 10 «Б». Беседуйте, тут вам никто не помешает.

И Иван Иванович поспешно вышел из кабинета.

Внезапно я заметил, что кроме директора и меня присутствовал еще один человек. Он был одет в серый костюм и темную рубашку и почти сливался с портьерами в глубине комнаты.

После ухода директора незнакомец не спеша перебрался в директорское кресло. С минуту он меня внимательно разглядывал, потом дружески подмигнул и спросил:

– Ну, как жизнь?

Я не был готов к такому вопросу и в ответ промычал что-то невнятное.

– Расскажи о себе, – попросил незнакомец, – начни с фамилии, имени и отчества, с кем живешь, какие планы и так далее.

Я представился, все еще ничего не понимая. Потом рассказал, что живу с матерью и планирую поступать в институт, причем в какой, еще не решил.

– Еще не решил, – воскликнул человек с отеческой интонацией, – пора бы и решить. Ну, хотя бы в технический или гуманитарный?

Я ответил, что мечтаю о факультете журналистики, но туда очень трудно поступить.

– Трудно поступить! – повторил мужчина. – Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет, – продолжал он нараспев. – Главное – идти к своей цели и не бояться трудностей. – Он задумался. Пауза затягивалась, и он протянул мне пачку сигарет: – Закурить хочешь?

Я отрицательно покачал головой и сказал, что не курю.

– Ты, наверное, много читаешь? – возобновил опять он странный разговор.

– Да нет, не очень, – отвечал я, – только то, что по программе.

– А библиотека у вас большая? – он метнул на меня быстрый взгляд.

Я объяснил, что у нас двадцать – двадцать пять книг, одна полка, и та не заполненная.

– А какие у вас книги? – продолжал он задавать праздные вопросы.

– Полное собрание Джека Лондона, Пушкин, «Анна Каренина» и еще что-то, не помню, – отвечал я, теряясь в догадках.

– А старые книги – дореволюционные или первых лет советской власти – есть?

Я ответил отрицательно.

Он помолчал. Мне показалось, что он чем-то разочарован.

– Я читал твои сочинения, – сказал он после паузы, – они неплохо написаны. Особенно последнее. Там очень удачный эпиграф. Как ты его раскопал?

Сердце мое оборвалось, и я сидел молча, чувствуя, что мои щеки пылают.

– Ты его сам нашел или кто-то подсказал? – продолжал он с некоторым торжеством, пристально глядя на меня.

Я молчал.

– Да, я забыл представиться. Майор Гвоздикин, вот мое удостоверение.

Я мельком взглянул на удостоверение и чуть не упал со стула. Потом дрожащими руками вынул из его пачки сигарету. Он предупредительно щелкнул зажигалкой. После первой же затяжки я надолго закашлялся. Он смотрел на меня с доброй улыбкой.

– Лучше не кури. Так ты хотел мне рассказать об эпиграфе? Давай, я тебя слушаю, – сказал он спокойно.

Я понял, что нужно признаваться:

– Я его сам придумал, – сказал я дрожащим голосом.

– Как сам? – не понял майор.

– Ну, просто придумал. Спросите у наших ребят, они подтвердят.

– Постой, постой! Ты утверждаешь, что сам придумал эпиграф? А подпись?

– И подпись тоже. Все ради шутки.

Он был явно озадачен.

– Ну, это мы проверим и насчет библиотеки тоже. И часто ты так шутишь?

– В каждом сочинении, – сокрушенно сказал я, – но теперь я уже больше не буду. Это были глупые шутки.

– А ты знаешь, кто такой Каутский?

– Какой-то писатель, я его никогда не читал.

– Да, от твоих шуток обхохотаться можно, – сказал он раздраженно, – тоже мне, юморист! А учителя, мать их! Никто не фига не знает, поразгонять бы их, да где других возьмешь? Ну что мне с тобой делать?

Он опять задумался. Я сидел ни жив ни мертв.

– Хорошо, слушай меня внимательно. Сейчас иди в класс и спокойно учись. Об этом разговоре никому ни слова. Мы все проверим. Если ты сказал правду, считай, что тебе повезло. Попади не на меня, другой бы тебя… И думай, перед тем как шутить, хорошо думай. Выпороть бы тебя! Ну, иди!

Я встал и на ватных ногах пошел к двери. Была уже перемена. Мои друзья осведомились о моем здоровье. Я никому ничего не сказал и несколько месяцев ждал последствий, но их не было. Спал плохо и стал рассеянным.

С тех пор я твердо решил не шутить. А что касается эпиграфов, то у меня на них аллергия. При встрече с ними я ощущаю какую-то старую, давно забытую тревогу и спешу перевернуть страницу. На всякий случай…

Впрочем, иногда старая болезнь дает рецидивы, как, например, в этом рассказе.

Ольга Кондратьева
«…Расцветет еще пышным букетом!»

Мой папа, молодой фронтовик, очень хотел сына, но родилась дочь, то есть я. Во многом мне повезло: папа, не искушенный в педагогике, растил меня как пацана, не делая скидок на мою девчачью природу. Мы с ним катались на лыжах и на коньках, ездили по музеям и выставкам, по подмосковным старинным усадьбам, вместе читали книжки типа Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова». Папа учил меня терпению, выдержке и самозащите. А защищаться было от чего: увы, я полностью подходила под дразнилку «толстый, рыжий, конопатый…» – то есть была кругленькой, ярко-рыжей и конопатой. Разбив несколько носов дразнильщиков, в том числе и более старших, я утвердила свой авторитет во дворе.

В школу я пришла абсолютно уверенной в себе, умея уже читать и считать, такая крупная, сильная и очень живая девочка, эдакий «вождь краснокожих». Соответственно заполнялись и мои дневники: отметками «пять» и «четыре» – за учебу, за поведение – «три» с минусом и даже с двумя минусами, и замечаниями на полях дневника, нередко по всему периметру страницы.

Я была, наверное, одним из первых заключенных, получивших свободу сразу после смерти Сталина. В тот день я, как бывало нередко, стояла в углу в нашей маленькой комнатке в 7 кв. метров в старом доме № 26 на Кадашевской набережной, в полуподвальной квартире № 6. Мой «угол» образовали с одной стороны беленая печка, с другой – высокая этажерка, на верхней полочке которой стоял радиоприемник. Он был включен: передавали какую-то музыку. Мама у низкого окошка вышивала гладью салфеточки. А я в своем углу уныло выковыривала пластины известки и в получившихся глиняных проплешинах сталась разглядеть какие-то картинки, фигурки… Вдруг твердый голос диктора по радио что-то объявил, и заиграла траурная музыка. Мама вскочила, заплакала и побежала в коридор, к бабушке и соседям. Я же, погруженная в свои фантазии, не разобрала, что сказал диктор, но сообразила, что мое «заключение» отменяется благодаря важности события. Посему вышла из угла. Никто этого события и не заметил: не до меня было.

В начальную школу я пришла в середине пятидесятых, когда стали набирать силу разоблачительные процессы в партии. В школе № 586, что была в одном из Кадашевских переулков, парадная лестница на площадке в конце первого марша имела подобие цветничка из цветов в горшках, огороженных мелким штакетником, в середине которого высилась белая поколенная фигура Сталина – одна рука заложена за бортик френча, вторая опущена.

Дальше лестница расходилась на два марша, ведущие на второй этаж к классам. Ученики носились по лестнице, почти не замечая «усеченного» вождя, только изредка врезаясь в цветочные горшки. Каково же было наше изумление, когда однажды, придя утром в школу, мы обнаружили эту фигуру вождя лежащей вдоль стенки «раздевалки». Раньше она казалась такой массивной, гипсовой, а на самом деле была легкой – из папье-маше, крашенной белой масляной краской. Да еще полой внутри, глубокой, как пещера… И мы с двумя еще девчонками не нашли ничего лучшего, как спрятаться в этой «пещерке» и караулить входящих в раздевалку учеников, выскакивая оттуда с громким криком и рыком, пугая ребят. Поверженный вождь после нашего выскакивания из него с грохотом качался с боку на бок… Взрослые довольно быстро прекратили наше дикое развлечение, строго запретив даже подходить к фигуре из папье-маше, но особенно нас не ругали…

С учительницей начальной школы Верой Николаевной Соболевой, высокой, с фигурой «женщины с веслом», строгой, отношения мои сильно омрачились неприятным эпизодом, наложившим тень на все годы моего обучения в ее классе. Она, конечно, отмечала мои способности, – несмотря на мои проколы в дисциплине, я все-таки была старостой класса, а потом и членом совета дружины. Но этот эпизод…

Я была дежурной по классу. На большой перемене тщательно вытерла доску отполосканной тряпкой, открыла окна, чтобы проветрить класс. Двое мальчишек расшалились и не хотели выходить из класса, прыгали и бегали по партам. С трудом я все-таки их выдворила, но они все время пытались ворваться в класс. Я встала за дверь и подняла наизготовку пыльный веник. Дверь распахнулась, и веник сам дернулся в моей руке и опустился… на Веру Николаевну, которая вошла в класс своей стремительной походкой. Конечно, никого не обрадует получить по лицу пыльным веником… Я была убита, понимая, что никакие объяснения не отменяют случившегося ужаса… Это происшествие в совокупности со многими моими другими шалостями и провинностями и стали причиной того, что моя мама, сама учительница, только в другой школе, тоже очень строгая, много лет спустя в моменты укоров в мой адрес все повторяла слова Веры Николаевны: «Увидите, расцветет еще ваша дочь пышным букетом…»

Мама была очень сурова ко мне и тщательно следила за моими оценками и «подвигами» в школе. Училась я в общем хорошо. И была достаточно грамотна благодаря запойному чтению с четырех лет и хорошей памяти, все мне давалось легко, кроме чистописания. Мама безжалостно рвала исписанную почти наполовину тетрадь по чистописанию – за грязь и помарки, и заставляла меня переписывать все заново, что я и делала, высунув от усердия язык и заливаясь слезами.

Зато меня никогда не оставляли после уроков учить словарные слова, как многих учеников из нашего класса. Слова учили с помощью написания их по сто раз! Это было «ноу-хау» Веры Николаевны. Убегая вприпрыжку после уроков, я как-то встретила интеллигентного милого дедушку моей соученицы Светланы Техменьевой, который спросил меня, где же Света. Я ответила ему почему-то злорадно: «А ваша Света сто раз собаку пишет!» Потом, устыдившись гаденького чувства, запомнила этот маленький эпизодик навсегда. Тем более что Светкин дедушка мне очень нравился – он напоминал мне героя моей любимой радиопередачи, в которой дедушка и его внуки Галочка и Боря отвечали на письма ребят. У меня такого дедушки не было.

Зато у меня была любимая бабушка Оля, по имени которой меня и назвали. Она тоже была строгой женщиной, много пережившей, в одиночку воспитавшая троих дочерей. Средняя дочь, тетя Лиза, погибла в войну в 1943 году. Почему-то бабушка считала, что я чем-то на нее похожа, и очень меня любила, нередко выручала и защищала от грозящих за баловство кар.

В начальной школе у меня образовалась «система двух портфелей». Мне купили для третьего класса новенький коричневый портфель из свиной кожи. А старый портфель, точно такой же, но потрепанный и черный, сохранился и пригодился не раз… Вера Николаевна применяла к особенно злостным нарушителям дисциплины в качестве наказания изъятие портфеля. Все содержимое, помимо учебников, приходилось распихивать по карманам. Идти домой без портфеля было стыдно: только заядлые хулиганы имели всегда с собой обычную резинку, которой перетягивали книжки и ручки. К тому же за портфелем должны были приходить родители, получая при этом еще и порцию нотаций и выговоров от учительницы. За моим портфелем, когда был отобран уже и второй, ходила бабушка и родителям ничего не рассказывала. Я же, как злостный хулиган, завела себе резинку для книжек и несла свое добро, перетянув резинкой, с дерзким, легкомысленным и вызывающим видом, будто мне все нипочем, хотя на самом деле это, конечно же, было совсем не так…

* * *

В пятый класс я поступила уже в школу № 106, в другом районе Москвы, поскольку семья наша переехала на новую квартиру в доме на Профсоюзной улице. В новом 8-м квартале, где мы поселились, школа только строилась, и мне повезло: пришлось пойти в школу, которая предназначалась как бы для жителей 9-го, «показательного», квартала. В 7–8-м классах набор учеников сильно изменился, многие ученики ушли из школы в специальные учебные заведения, разного рода училища, некоторые устроились на работу, продолжая учиться в вечерней школе. Классы пополнились учениками, родители которых уже прослышали об этой школе и стремились дать своим детям хорошую подготовку для поступления в институт. К этому времени директор школы Леонид Исидорович Мильграм титаническими усилиями уже формировал преподавательский и ученический состав для будущей прославленной спецшколы № 45.

Меня должны были перевести в новую обычную школу в нашем квартале, но завуч и директор просили РОНо оставить меня в 106-й школе: за два года я уже успела себя проявить не только как способная и активная ученица, но и как школьный поэт и незаменимый главный редактор огромной школьной стенгазеты, постоянная староста класса и вообще как неформальный лидер. Мне очень нравилась эта школа, нравился наш класс, такой дружный и веселый, с такими разными, но очень интересными и способными ребятами.

Мы часто собирались после уроков и гуляли пешком до Ленинских, то есть Воробьевых гор, или катались зимой на санках в местном овраге; мы не только ходили вместе в походы, а по утрам до уроков весной и осенью играли в модный тогда бадминтон, но и вместе посещали музеи и кино, вместе с группой девочек брали частные уроки по английскому языку. Ученики в классе были сильные, трудолюбивые, упорные, ориентированные в основном на технические вузы. Гуманитарная составляющая звучала в школе не так мощно, но в лице преподавательницы русского и литературы Ирины Григорьевны Овчинниковой, впоследствии журналистки в «Известиях», достаточно ярко и увлекательно, что для меня, конечно, было очень важно. Соответственно, в вузы поступили все двадцать восемь учащихся, которые остались в 9 «А» и доучились до одиннадцатого класса; я ушла после девятого в педучилище № 1 им. К.Д. Ушинского, после окончания которого поступила в МГУ на факультет журналистики.

Незабываемым примером трудолюбия была для меня сестра девочки из нашей классной компании, Тани Кузинец, Людмила. Она была не намного старше Тани, но уже училась в консерватории, и, когда бы мы не заходили за Татьяной, Мила уже сидела за фортепьяно: рано утром, иногда в ночной рубашке, она уже терзала инструмент, разминая пальцы гаммами.

Но и в нашем классе к учебе все относились вполне серьезно, конкурсные задачники были в ходу уже с восьмого класса. Особенно строга была наша математичка, преподававшая раньше в суворовском училище, Ида Борисовна: пышные седые волосы и большие круглые очки делали ее похожей на ученую сову. Она устраивала контрольные-летучки внезапно, без предупреждения и подготовки. Я побаивалась ее, подозревая, что она не питает в отношении меня особых надежд. Но однажды я умудрилась со страху на контрольной написать доказательство теоремы таким способом, каким, как оказалось, ее доказывали в каких-то древних веках, и удивленная Ида Борисовна даже как-то зауважала меня, сказав, что на самом деле я способная к математике, но ленивая. Я не стала объяснять ей свои чисто гуманитарные устремления, но могу честно признаться, что стерео метрия меня завораживала, я даже во сне решала задачки, блуждая внутри кубов и пирамид.

Физика мне казалась как-то живее и нагляднее, все-таки какие-то опыты проводились, не говоря уж о химии. Учитель физики Михаил Исакович, молодой, энергичный и очень симпатичный, звал меня «пожарная» не только за огненный цвет волос – он вызывал меня, когда в ответ на его вопрос не поднимали руки и воцарялась напряженная тишина: «Пожарная, к доске!» – и с любопытством наблюдал, как я пытаюсь «выплыть на бережок». Но я всегда как-то выплывала, наверное, потому, что внимательно его слушала, поскольку он мне нравился, нравилась его манера рассказывать с юмором и прибаутками.

Моей любимой учительницей была, конечно, Ирина Григорьевна. Я любила писать сочинения на такие непростые и разнообразные темы, которые она придумывала для нас каждую неделю. Она читала лучшие сочинения или отрывки из них в классе. Прикольно было, когда несколько сочинений, прочитанных ею, оказывались написанными мной, потому что мальчишки ленились писать сами, обещали мне, например, переписать решенные задачи по математике, а я с удовольствием писала сочинения, естественно, сохраняя особенности стиля и лексики ученика, для которого писала. Соглашения наши хранились в тайне, знал эту тайну узкий круг, никто не забавлялся, никто не выдавал. У нас в классе вообще было не принято выдавать своих, за это учителя нас особенно уважали, и даже директор Леонид Исидорович. Неважно, был ли серьезный повод для расспросов и расследований, или нет.

В школе тогда еще вовсю сохранялась советская пионерско-комсомольская атрибутика, утренние линейки с подниманием красного знамени и отданием рапортов и т. д. Конечно, уже во многом способные критически мыслить восьмиклассники не могли не заметить комического эффекта, когда завуч Леонид Мартынович, высокий, черноволосый, с орлиным носом, печатая шаг, резко поворачивая под прямым углом, шел отдавать рапорт директору о построении школьной пионерской дружины на утреннюю линейку. Тут кто-то голосом бабы-яги в торжественной тишине и гнусавил из задних рядов: «Ох ты, гой-еси, добрый молодец!» – понятно, что в восьмых классах тогда проходили былины. Все хихикали, торжественность улетучивалась. Директор потом пытал меня: ты же знаешь, кто это сказал… Но со вздохом сам же и замечал: знаешь, но не скажешь.

Были, конечно, и более серьезные случаи для разговоров с директором. Мы залили каток на нашем маленьком стадионе возле школы. На следующий день предполагали кататься на коньках. Последние сдвоенные часы были уроки английского языка, которые следовало провести в кабинете иностранных языков – была тогда такая «кабинетная» система. Английский преподавала очень миловидная молодая блондинка Людмила Ивановна, мама мальчиков-близняшек, которые потом снимались в главной роли в фильме «Приключения Электроника». Зимой темнеет рано, все мысли у нас в тот день были о катке, и мы придумали! Кабинет закрыт на ключ, а ключа нигде нет! Учительница предложила пойти поискать завхоза и взять ключ у него. Весь класс бешеным табуном ринулся искать завхоза, сбивая ведра с мыльной водой у уборщиц, которые уже мыли лестницы, и падая в лужи… Кто-то нам сказал, что завхоз в подвале, в живом уголке. Мы помчались в подвал, где находилось бомбоубежище и проходили занятия по ГО – гражданской обороне, с надеванием противогазов по команде «Угрожаемое положение». По длинному узкому коридору подвала мы пошли уже потише, услышав, как завхоз, пожилой мужчина, кормит зверей и птичек – а там были ежики, кролики, белки, канарейки и даже полярная сова – и при этом что-то напевает себе под нос. Из приоткрытой двери доносился «звериный» запашок…

И тут меня осенило. «Т-сс!» – сказала я классу, тихо прикрыла дверь и, взяв стоящую в углу лопату, воткнула черенок в ручку двери. Мы на цыпочках ушли из подвала, чтобы сообщить учительнице, что завхоза нет, ключей нет! Она, конечно, крайне недовольная всей этой историей, вынуждена была сказать: ну что ж, идите домой. И мы понеслись за коньками…

На физкультуре я не блистала успехами, болтаясь, как сарделька, на канате или, как рыхлый кочан капусты, с трудом перекатываясь через незабвенного «козла», но на лыжах и особенно на коньках могла выглядеть более достойно, поэтому я так стремилась продемонстрировать свои новые «норвежки». Разве могли мы в этом конькобежном угаре вспомнить про завхоза, запертого в подвале, в вонючей комнатке со зверюшками и птичками? Никому из нас это даже жестокостью не казалось, не доходило, что на самом деле это жестокость и есть. Но тогда мы, узнав, что сторож освободил охрипшего завхоза только под утро, даже смеялись… Тяжелым был разговор с директором, но «зачинщиков» никто не выдал, твердо стояли на том, что были все вместе, кроме двоих, упавших в мыльные лужи на лестнице, которые так промокли, что их уже не отпустили из дома на каток. На следующий день после уроков стояли в классе два часа. За многими приходили родители, с удивлением узнававшие о подвигах своих чадушек.

Развлечение оказалось очень запоминающимся…