Текст книги "Психология творчества. Вневременная родословная таланта"

• «В 1911 году Петр Лебедев (1866–1912) дважды получал приглашение из института Нобеля в Стокгольме, где ему предлагали должность директора прекрасной лаборатории и большую сумму денег, как для ведения работ, так и для личного пользования. Был поставлен даже вопрос о присуждении ему Нобелевской премии. Однако Петр Николаевич не принял этого предложения, он остался на родине со своими учениками, создав на частные средства новую лабораторию…» (из сборника Д. Самина «100 великих ученых», Россия, 2004 г.).

• «В 1925 году Бернарду Шоу (1856–1950) была присуждена Нобелевская преия по литературе («за творчество, отмеченное идеализмом и гуманизмом, за искрометную сатиру, которая часто сочетается с исключительной поэтической красотой» – Е.M.). Он расценил это как «знак благодарности за то облегчение, которое он доставил миру, ничего не напечатав в текущем году». Свой отказ от премии он мотивировал в письме постоянному секретарю шведской Королевской Академии: «Эти деньги – в сущности говоря, спасательный круг, брошенный пловцу, когда он уже благополучно выбрался на сушу»…» (из книги X. Пирсона «Бернард Шоу», Великобритания, 1951 г.). «Будучи принципиальным противником всевозможных премий, Шоу на церемонию награждения не приехал и премию вместо него вручили послу Великобритании в Швеции…» (из сборника С. Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.). «…Отказ Шоу создал непредвиденную и неразрешимую проблему: 7 тысяч фунтов оказались неприкаянными. Дело кончилось тем, что Шоу принял премию и владел ею ту долю секунды, что отделяла его расписку в получении денег от его же подписи под документом об их передаче срочно организованному расторопным бароном Палмстиерна англо-шведскому литературному союзу» (из книги X. Пирсона «Бернард Шоу», Великобритания, 1951 г.). «…На причитающиеся лауреату деньги писатель учредил англо-шведский литературный фонд для переводчиков» (из сборника С. Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.).

• «В 1949 году пришло известие, что Уильям Фолкнер (1897–1962) удостоен Нобелевской премии. Это сообщение застало писателя за колкой дров для камина. Писатель наотрез отказался ехать в Швецию получать премию, сказав, что у него недостает бензина в баке для такого длительного расстояния. Его застыдили и уговорили поехать. Фрак для торжественной церемонии Фолкнер взял напрокат. Нобелевская премия изменила жизнь Фолкнера. Человек, стремившийся, по его собственным словам, «остаться личностью, нигде не заприходованной», попал под вспышки фотообъективов, под огни рампы и рекламы. После 1949 года всяческие почести и награды хлынули на Фолкнера… В 1955 году его роман «Притча» получил и Национальную, и Пулитцеровскую премии в США. Денег стало достаточно, но Фолкнер не пожелал изменять своих вкусов и привычек, он продолжал ездить на своем стареньком автомобиле. Кто-то ворчал по этому поводу: «Если бы у меня было столько денег, сколько у него, я бы своей кухарке не позволил ездить на таком драндулете»…» (из книги Ю. Безелянского «Знаменитые писатели Запада: 55 портретов», Россия, 2003 г.).

• «28 октября 1954 года было официально объявлено о присуждении Эрнесту Хемингуэю (1899–1961) Нобелевской премии по литературе. В решении комитета отмечалось «яркое стилевое мастерство Хемингуэя, явившееся вкладом в современное повествовательное искусство». К этой премии у писателя было двойственное отношение. С одной стороны, он, конечно, гордился, что ему присудили премию. Да и сумма премии – 35 тысяч долларов – была для него не лишней, он расплатился с некоторыми долгами. С другой стороны, ему претила шумиха, поднявшаяся вокруг его имени в связи с награждением: журналисты, атаковавшие его, газеты, бесцеремонно вторгавшиеся в его личную жизнь. Хемингуэй не мог не писать, а ему все время мешали. Роберту Мэннингу, который приехал к нему от журнала «Тайм», Хемингуэй сказал: «Конечно, я горжусь тем, что мне дали премию, но мне в это время очень хорошо писалось, и мне не нужна премия, если из-за нее я не смогу писать свою книгу»… Хемингуэй был почти в отчаянии, он объяснял, что напряженно работает и что это равносильно убийству – мешать писателю, когда он работает…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).

• «Попытку рассказать о себе Ж. Сартр (1905–1980) предпринял в автобиографической книге «Слова» (1963 г.), следуя разработанному им методу так называемого экзистенционального психоанализа. Эта книга и стала поводом для присуждения в 1964 году Сартру Нобелевской премии по литературе, от которой писатель, принципиально отвергавший любые награды и почести, отказался…» (из статьи Л. Токарева «Спасенный литературой», Россия, 2006 г.). В памфлете «Почему я отказался от Нобелевской премии» Ж. Сартр писал: «Мой отказ вовсе не необдуманное действие, поскольку я всегда отклонял официальные знаки отличия. Когда после Второй мировой войны, в 1945 году, мне предложили орден Почетного легиона, я отказался от него, хотя у меня и были друзья в правительстве. Я никогда не хотел вступать в Коллеж де Франс, как это предлагали мне некоторые из моих друзей. В основе этой позиции лежит мое представление о труде писателя. Писатель, занявший определенную позицию в политической, социальной или культурной области, должен действовать с помощью лишь тех средств, которые принадлежат только ему, то есть печатного слова. Всевозможные знаки отличия подвергают его читателей давлению, которое я считаю нежелательным. Существует разница между подписями «Жан Поль Сартр» или «Жан Поль Сартр, лауреат Нобелевской премии». Писатель, согласившись на отличие такого рода, связывает этим также и ассоциацию или институт, отметивший его… Писатель не должен позволять превращать себя в институт, даже если это, как в данном случае, принимает самые почетные формы… Наконец, я подхожу к денежному вопросу: Шведская Академия возлагает тяжелое бремя на плечи лауреата, присоединяя к общему почету крупную сумму денег… Я, разумеется, отказываюсь от 250 тысяч крон, ибо не хочу быть официально закрепленным ни за восточным, ни за западным блоком. Но вместе с тем нельзя требовать от меня, чтобы я за 250 тысяч крон отказался от принципов, которые являются не только моими собственными, но и разделяются всеми моими товарищами…» (Франция, 1964 г.). «Я всегда рассматривал литературу как одну из форм свободы», – утверждал он, уточняя при этом, что ее главное призвание – «открывать другим истину мира». Сартр даже декларировал, что он хотел «спасти мир литературой»…» (из статьи Л. Токарева «Спасенный литературой», Россия, 2006 г.).

• «11 декабря 1998 года Президент России Б. Ельцин подписал указ о награждении Александра Солженицына (1918–2008), отмечавшего в этот день свое 80-летие, орденом «Святого апостола Андрея Первозванного» за выдающиеся заслуги перед Отечеством и большой вклад в мировую литературу. Писатель отказался от ордена, заявив буквально следующее: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу. – И добавил: – Может быть, через немалое время эту награду примут сыновья мои»…» (из сборника С. Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.).

Постскриптум

• «К чести и достоинству государства послужило то, что оно даровало фамилии Лафонтен навечно свободу от уплаты податей и постановило, что «произведения ума не подлежат секвестрации», когда кредиторы Кребильона хотели присвоить себе плату, вырученную Ж. Лафонтеном (1621–1695) своими трагедиями…» (из трактата И. Д’Израэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.).

• «В 1965 году премьер министр Г.Вильсон похвалился, что поп-группа «Битлз», как экспортный товар Великобритании, внесла в казну намного больше валюты, чем известные английские экспортные фирмы. И действительно, в 1965 году во всем мире люди слушали 115 миллионов пластинок с записями «Битлз»…» (из сборника Д.Самина «100 великих композиторов», Россия,1999 г.).

• «Таможенник спросил В. Гюго (1802–1885) о его профессии. Гюго ответил: «Я пишу». «Я спрашиваю, чем добываете средства к существованию». – «Пером». «Так и запишем: «Гюго – торговец пером»…» (из монографии Ю. Борева «XX век в преданиях и анекдотах»; кн. 1, Украина, 1996 г.).

Из дневника Эдмона Гонкура (1822–1896): «С сегодняшнего дня мне уже совсем не хочется носить мой орден: в списках кавалеров Почетного легиона я прочел имя Дюрана (засахаренные фрукты). Ну, если серьезно подумать, разве изготовление засахаренных фруктов и книг должно вознаграждаться одинаково?» (запись от 1 ноября 1889 г.).

От автора. Размышление второе…

Никто не подвергает сомнению цену и качество «засахаренных фруктов» (см. выше – из дневника Гонкура), но если «писать значит действовать», т. е. «писать стихи да ссориться с царями», то и цена продукта аристократии духа должна быть установлена как-то иначе!.. Можно, конечно, «купить с потрохами» самого художника-творца, поставить его на унизительно низкое место («на 47-е, после попа»), оскорбить его, заставить петь с чужого голоса, устроить аутодафе его крамольных трудов – в общем, сделать все, чтобы усилить влияние его злосчастной звезды (см. подробнее: Е. Мансуров «Психология творчества: Вневременная родословная таланта. Пирамида не-творчества»). Но ничтожнейший из всех ничтожных мира сего, он становится исполином, как только начинает творить! «Он остро чувствует время назревания открытия, необходимость постановки новых проблем и скорого прихода грядущих перемен, – подчеркивает российский психолог Николай Гончаренко. – Он знает не только куда идти и за чем идти, но и когда отправляться в путь» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). Это прозрение не есть опыт Сальери, выработанный в компромиссе с «общеизвестными истинами». Катализатором грядущего обновления служит не холодный расчетливый ум, а едва уловимая отзывчивость на движения «мировой души». Кто же, как не художник-творец, униженный и страдающий, имеет право на этот дар? Едва познав горестный опыт своего сердца, он уже чувствует боль всех сердец мира. Еще не миновав ученической поры, он знает, что приближается к истине, ибо «понял» раньше, чем «узнал». Он не просто убежден в том, что «существует множество миров» (Н. Коперник) и что «Земля – вертится!» (Г. Галилей). Никакими доводами рационального рассудка от него не добиться признания того, что «большинство – всегда право», «где сила – там истина», «раз верят все, то верить поневоле». И, поднимаясь с колен, он дерзко бросает в лицо своим гонителям: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю!» (Дж. Бруно).

Это странно, но жертва говорит о страхе палача…Что чувствует сам палач – неизвестно, а рыцари плаща и кинжала предпочитают действовать из-за кулис…

Не видим ли мы здесь обратного влияния, когда большинство опасается правоты изгоя-одиночки? Страх ли это перед бунтом вообще или тайные укоры совести, осознающей сокрытие истины? Во всяком случае, существует какая-то иррациональная психологическая связь, препятствующая четкому распределению ролей «обличитель – преступник», «мучитель – жертва», «нападающий – преследуемый». Ведь с самого начала художник-творец играет по своим правилам. Он не умеет жить как все. Он отказывается понимать и принимать очевидное. Наконец, он задает «неудобные» вопросы: Неужели законы расы/племени/касты/группы должны быть выше истины? Неужели индивид/единица обязан слиться с обществом/суммой? Он не понимает этих «природных» законов. Однако энергия взаимного отталкивания редких творческих «единиц» здесь столь велика, что им никогда не образовать даже группы единомышленников (а ведь классик предупреждал: «Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто». – Л. Толстой, 1869 г.).

Что делать, «гений всегда один, гений всегда одинок»! Самодостаточность гения не предусматривает вмешательства третьих лиц в его закрытый внутренний мир. Да и по интуиции своей, обостренной условиями обособленной жизни, он верно чувствует, что не многие, очень не многие способны его поддержать. Его одиночество поднимается до избранничества, а «лишь одни избранники в состоянии передать потомству не только содержание, но и форму своих мнений и воззрений, свою личность, до которой массе, вообще говоря, нет никакого дела» (И. Тургенев «По поводу «Отцов и детей», Германия, 1869 г.). Необыкновенный – или обособленный – индивидуум, как правило, и становится творческой «единицей» с огромным потенциалом противодействия «массе большинства».

Таким образом, творческие «единицы» представляют силу, хотя и не связаны между собой:

Природа «массы большинства» совсем иная. «Обыкновенные индивидуумы, – отмечает Иван Тургенев (1818–1883), – осуждены на исчезновение в целом, на поглощение его потоком; но они увеличили его силу, расширили и углубили его круговорот – чего же больше?» (из статьи «По поводу «Отцов и детей», Германия, 1869 г.).

Русский классик говорит о некоем «потоке целого». Едва ли речь идет о потоке времени, едином для всех и каждого. А вот поток социума, формирующий жизнь общества, предоставляет «массе большинства» преимущества «двустороннего» типа энергии. Именно здесь – в однородной, рассуждая умозрительно, массе не-творческих «единиц» – мы найдем избыток как энергии отторжения (отталкивания), так и энергии поглощения (переработки), на что творческая «единица», находящаяся в контакте со сложившейся «массой большинства», может использовать энергию только первого вида:

Тотальная экспансия «общества большинства» формирует следующую причинно-следственную связь:

а) «Общество – это конгломерат из индивидов, условием пребывания в котором являются усвоение и воспроизведение его верований, обычаев и образа мыслей.

Поэтому, конечно же, жалки и пусторезультатны были попытки всех тех, кто хотел, стремился или грезил превзойти то сообщество, в котором или рядом с которым протекала их жизнь. Это никогда не могло удасться, как не суждено волнам, как бы они не вздымались в небо или как бы они ни выкатывались на берег, оторваться от своего морского лона. Когда же это все же происходило, то это было не победное шествие самоопределения, а всего лишь испарение – в общем-то явление жалкое, ничтожное, незавидное…» (из книги П. Таранова «Философия сорока пяти поколений», Россия, 1999 г.).

б) «Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому что сильно… Сколько держав даже не подозревают о моем существовании!» (из трактата Б. Паскаля «Мысли», Франция, 1662 г.).

в) «Поле общественного тяготения крепко держит все свое. Не выпускает…» (из книги П. Таранова «Философия сорока пяти поколений», Россия, 1999 г.).

Поскольку «масса большинства» представляет собой энергию жизни-деятельности расы/племени/касты/группы, вести с ней диалог на равных творческая «единица» не может. Да и выбор ее достаточно предсказуем: энергия отторжения (отталкивания) как единственное средство против угрозы поглощения.

Так почему же общество большинства, которое «всегда право, потому что сильно», которое верит «только очевидному», реагирует на эту защиту так непримиримо? Чтобы препятствовать развитию центробежных сил, оно развертывает «спираль гонений», предусматривая такие методы «убеждения», как тюрьма, пытки, предание анафеме, виселица или костер. Кары лютые, самые, пожалуй, изощренные из всех, что только мог выдумать палач-инквизитор. Но если бы он придумал даже сверхкару, едва ли б остановил развитие центробежных сил. Он борется за сохранение статус-кво с утроенной энергией поглощения, но пожинает сопротивление еще большей силы, еще более крепкой веры в свои убеждения! «Глубокие мысли, – говорил Дени Дидро (1713–1784), – это железные гвозди, вогнанные в ум так, что ничем не вырвать их». Даже сжечь – не значит опровергнуть! Еще ни одна идея не погибла в сполыхах костра… А еще остается Высший Суд с его воздаяниями и карами небесными. Пусть даже это последняя, призрачная надежда идущего на смерть. Но призрачна ли вера его, с какой он преодолевает болевой порог самой изощренной пытки? Но обманчиво ли желание его служить Истине до последнего вздоха? Но напрасно ли упование его на благодарную, вечную память потомков?.. Мираж рассеется вместе с наваждением. Цель, достойная веры в жизнь после смерти, – останется. Как не иссякнет и мужество творить. «Это – апостольское служение, глубокая внутренняя убежденность людей даровитых… это – религия искусства, – подчеркивает О. Бальзак. – Так же как священнослужитель, художник стал бы позором человечества, если б не имел веры. Если он не верит в себя, он не гений» (из эссе «О художниках», Франция, 1830 г.). И даже если гениальность – это «уход куда-то», тем ярче будет свет этой далекой, «нездешней» звезды!

Чтобы осветить свой век, гений-метеор должен сгореть. Это есть преодоление страха смерти после того, как преодолен искус жизни – устремление к большему, чем физическое бытие, если последнее не одухотворено руководящей идеей. Но что есть руководящая идея? Иногда ее называют «идефикс», ограничивая феномен гениальности спецификой медицинских определений. Психоаналитики, например, охотно говорят о фанатизме, подчеркивая, что это – «явление крайне важное для понимания социальных явлений, потому что фанатики нередко оказывают значительное влияние на окружающих и даже на целое общество и историю целых народов» (В. Чиж, 1905 г.). Непроясненным остается, однако, характер такого влияния, ведь верить можно как во благо, так и во зло, достаточно назвать «зло» – «благом» или наоборот. Сохраняя «научную объективность», можно даже сопоставить жертвенность подвижника, проводника новой идеи, с одержимостью инквизитора, душегубствующего в своем консервбторском усердии (так, подсчитано, что на кострах испанской инквизиции погибли 34 658 человек – и только один Т. Торквемада (1420–1498) «из любви к богоположенному порядку» сжег 10 220 жертв).

«Этими людьми, – пишет французский философ Никола Мальбранш (1638–1715), – управляют иллюзии и заблуждения, порождаемые их воображением» (из книги «Поиски истины», Франция, 1675 г.). К общему «классу одержимых» относил их и знаменитый итальянский психиатр Чезаре Ломброзо (1835–1909): «Только в них, в этих фанатиках, рядом с оригинальностью, составляющей неотъемлемую принадлежность как гениальных людей, так и помешанных, но в еще большей степени гениальных безумцев, экзальтация и увлечение достигают такой силы, что могут вызвать альтруизм, заставляющий человека жертвовать своими интересами и даже самой жизнью для пропаганды идей толпе… Вот почему из этих людей так часто выходят реформаторы. Само собою разумеется, что они не создают ничего нового, но лишь сообщают толчок движению, подготовленному временем и обстоятельствами» (из книги «Гениальность и помешательство», Италия, 1863 г.).

Любопытно, что именно характером заболевания Ч. Ломброзо готов объяснить не только происхождение альтруизма, но и позыв к реформаторской деятельности, в которой, «само собою разумеется, нет ничего нового». Следует ли из этого, что и подвижник, проводник новых идей, и инквизитор-консерватор, неравнозначные в памяти потомства, имеют равенство перед диагнозом медицины? Возможно, и тот, и другой, действительно, подпитываются энергией заблуждения, но ее источники настолько различны, что создают разноименные «силовые поля» влияния. Следует задать определяющий вопрос: где есть любовь к истине, где есть любовь к человеку, который значителен уж тем, что может ощущать полноту и радость бытия:

Инквизитор-фанатик превыше всего ставит незыблемость настоящего, «непотрясаемость основ», и симптоматично, что редкий из них оказывается сопричастным к классу угнетаемых и неимущих (не будем брать в расчет его показной аскетизм). Для него привлекательна роль лидера какого-нибудь формального движения, и он всегда – «выразитель мнения большинства». Выдающийся консерватор это «большинство» сам же и формирует, не брезгуя иногда никакими «средствами убеждения», как только сам получает власть. О недостатках человека вообще он говорит больше, чем о конкретных нуждах страждущих (предпочтительнее дары, предназначенные для украшений образов культа), выказывая недоверие в силы человеческие и даже какое-то сектанское презрение к нему. Разговоры же о необходимости силовых действий ради «светлого будущего для всех» могут скрывать и такие неприглядные качества фанатика от реформ, как:

• прямолинейность в действиях, нетерпение инакомыслия, деление на «своих» и «чужих», приравнивание последних к врагам общества и своим личным врагам;

• грубость, хамство и жестокость от неизжитой в тайниках души «психологии раба»;

• лицемерие и лживость несмотря на достижение исключительно высокого духовного или служебного положения;

• тщеславие и эгоизм, принимающие в атмосфере почитания исключительно изощренные формы.

«Желание поставить себя над другими можно удовлетворить и более сложными, более завуалированными способами, – отмечает доктор философии Валерий Сагатовский. – Но для всех людей этого типа – от какого-нибудь «короля» местного горсада до «вдохновенного» религиозного пророка – общим будет одно: прямо-таки истерическое желание выдвинуться и показать свою волю на «человеческом материале»…» (из книги «Вселенная философа», СССР, 1972 г.).

Они и выдвигаются «на передовые позиции», эти «пророки» и революционеры, желающие вершить судьбами миллионов. «Причина такого явления очевидна, – констатирует Чезаре Ломброзо (1835–1909) в своем классическом труде «Гениальность и помешательство» (Италия, 1863 г.). – Подобные субъекты умеют уловить самые сокровенные оттенки идеи, оставшиеся незамеченными со стороны более мощных умов, и благодаря этому совершенно иначе осветить данное явление. И такая способность замечается у людей, не обладающих ни гением, ни талантом; они рассматривают предмет с новых, не замеченных другими точек зрения, а в практической жизни уклоняются от общепринятого образа действий. Любопытно проследить, с какой развязностью эти люди рассуждают, точно о простейших задачах механики, о самых сложных вопросах… но раз усвоив какие-нибудь верования, они уже держатся за них с несокрушимым упорством, исповедуют их горячо, не обращая внимания ни на какие препятствия и не мучаясь сомнениями, которые обуревают скептические, спокойные умы… Соедините же теперь непоколебимую, фанатическую преданность своим убеждениям, на какую способны помешанные, с прозорливостью и расчетливостью гения – и вы поймете, что такая сила во всякую эпоху может увлечь за собою невежественную толпу, которую, конечно, должны поражать подобные феномены… Вот почему из этих людей так часто выходят реформаторы».

Пожалуй, главная особенность «нового стиля мышления» в том, что еще до начала своей деятельности фанатик-революционер отвергает естественный ход вещей…

Напротив, сподвижник возделывает сад не для того, чтобы воспользоваться его плодами самому, но чтобы передать его цветущим и плодоносящим последующим поколениям, которые имеют право жить лучше и счастливее, чем жил он сам и его современники. Для сподвижника вообще характерны скрытый альтруизм, бескорыстие, доброта и… недюжинное мужество при защите своих идеалов.

Об этих лучших качествах сподвижника всегда хочется говорить конкретно – подобную летопись жизни замечательных людей хочется продолжать и продолжать:

• «Вместо того, чтобы по принципу других проповедников выхвалять перед своими слушателями чудотворную силу образа Богоматери, действительность отпущения грехов, даруемого монастырем, Ульрих Цвингли (1484–1531) говорил им, что Христос – единственный посредник между Богом и людьми, что одна только вера может доставить им искупление. «Перестаньте же верить, – говорил он толпившимся вокруг него богомольцам, – что Бог присутствует в этом храме предпочтительнее, чем в другом месте. В каком бы уголке земли вы ни жили, Бог всегда находится вблизи вас; он окружает вас, он слушает вас, если ваша молитва заслуживает быть услышанной. Ни бесплодные обеты, ни далекие пилигримства, ни дары, предназначенные для украшения мертвых изображений, не привлекут на вас благодати Божьей. Сопротивляйтесь искушению, побеждайте свои греховные желания, избегайте несправедливости, поддерживайте несчастных и утешайте удрученных – только такими делами вы будете угодны Богу…» Как странно, как необычно звучали в таком месте подобные речи! Пилигримы слушали и качали головами; некоторые усомнились в правоверности проповедника, но многие уходили глубоко потрясенными…» (из очерка Б. Порозовской «Ульрих Цвингли, его жизнь и реформаторская деятельность», Россия, 1892 г.).

• И. Тургенев в своей статье «Гамлет и Дон Кихот» (Россия, 1860 г.) так судит о герое Мигеля Сервантеса (1547–1616): «Дон Кихот весь проникнут преданностью идеалу, для которого он готов подвергаться всем возможным лишениям, жертвовать жизнью. Самую жизнь oн ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины и справедливости на земле. Жить для себя, заботиться о себе Дон Кихот счел бы постыдным. Он весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для противодействия враждебным человечеству силам – волшебникам, то есть притеснителям».

• «Бескорыстнее и честнее Виссариона Белинского (1811–1848) я не встречал ни одного человека в литературе в последние 20 лет. Когда речь заходила о плате за труд, он приходил в крайнее смущение, весь вспыхивал и сейчас же соглашался на всякие предложения, самые невыгодные для себя… Надобно было взглянуть на него также в те минуты, когда он писал что-нибудь, в чем принимал живое, горячее участие… Лицо и глаза его горели, перо с необыкновенной быстротой бегало по бумаге, он тяжело дышал и беспрестанно отбрасывал в сторону исписанный полулист… Но для того чтобы иметь о Белинском полное понятие, видеть его во всем блеске, надобно было навести разговор на те общественные предметы и вопросы, которые живо его затрагивали, и раздражить его противоречием; затронутый, он вдруг вырастал, слова его лились потоком, вся фигура дышала внутренней энергией и силой, голос по временам задыхался, все мускулы лица приходили в напряжение… В такие минуты этот обыкновенно застенчивый, робкий и неловкий человек был неузнаваем… Открытый и искренний по натуре Белинский не терпел никакой напыщенности, натянутости… Он сам признавался не раз: «Что делать? Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить – это не в моей натуре…» Страсть Белинского, не имея другого выхода, вся сосредоточилась на литературе… Открытие всякого нового таланта было для него праздником» (из очерка И. Панаева «Воспоминание о Белинском», Россия, 1860 г.).

• «Живая легенда Нильс Бор (1885–1962) надолго запомнился своей «неподчеркнутостью»… Слывший Великим, оказался Обыкновенным. Оказался или только показался? Что за странная доблесть – быть неотличимым от других?.. Нет, не в обыкновенности была покоряющая сила Бора, а в полной естественности, Это разные вещи. Бывает, что одну можно принять за другую, но часто они попросту несовместимы. Лишь истинной человеческой масштабности неизвестна проблема «быть или казаться». И потому естественность – одна из ее примет. И одна из ее наград: естественность делает человека свободным от множества вздорных условностей жизни. Естественность – свобода самопроявления личности. И в Боре все дышало этой свободой. Прежде остального – течение его мыслей. Иначе – то, что делало датчанина живым классиком естествознания и превращало в легенду. Его идеи… От новизны идей захватывало дух… «Пикассо-физикой» называли тогда духовное детище Бора – механику глубин материи… В декабре 1957 года он признался Руду Нильсену: «Квантовая теория больше не влечет меня к своим проблемам. Ныне первостепенная проблема – найти путь к предотвращению ядерной войны»…» (из книги Д. Данина «Человек вертикали. Повествование о Нильсе Боре», СССР, 1975 г.). «Нильс Бор, создатель квантовой теории атома, стал одним из неустанных борцов за запрещение атомного оружия… Борьбу за мир и безопасность народов Бор не прекращал до последнего дня своей жизни…» (из сборника Е. Лихтенштейна «Слово о науке: Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты», СССР, 1981 г.).

Никто не скажет, почему сподвижник, подгоняемый своей беспокойной совестью, прежде всего видит несовершенство мира и не оставляет своих индивидуальных попыток его изменить. Изменить его к лучшему, даже под угрозой потери своего покоя и благосостояния. Кажется, его не смущает даже возможность неудачи. Симптоматично, что именно сподвижник, одиноко идущий по тернистому пути истины, написал первый романутопию о «городе Солнца». Сподвижничество вообще не укладывается в прокрустово ложе здравого смысла, ибо представители этого рода-племени, приобретая несомненный моральный авторитет, не имеют реальной власти и, за редким исключением, нажитых богатств, – если идальго, то обязательно «обедневший» с невыплаченными долгами предков, если «философ», то обязательно с неоконченным высшим образованием по причине исключения из института. Да фанатизм подвижничества и не предусматривает ни власти, официальных чинов и наград, ни богатства или оставленной предками пожизненной ренты. Есть только одна фанатическая любовь к истине и осознание невозможности самой жизни без справедливой организации всех ее начал. Пример литературного идальго Дон Кихота достаточно заразителен. Нет, эпидемия «немотивированного альтруизма» нам, разумеется, не грозит. Но даже отдельные «клинические случаи» настолько ярки и впечатляющи, что могут привести в задумчивость последователей Здравого Смысла и охранителей Вековых Табу. Не дай нам Бог озаботиться встречным вопросом: а что, собственно говоря, охраняют последние. Определят ли мудрые эскулапы этот навязчивый «бред правды» как душевную болезнь личности или установка «думай, как положено, думай, как все» и есть самая болезненная «идефикс», характерная не для монолитного государства, а для «общества палаты № 6»? Светлые личности рождаются, между прочим, и для того, чтобы, жертвуя своим душевным покоем, позаботиться о душевном здоровье других. Они не мирятся с духовной посредственностью, они видят, как действительно погибает мир, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом. Вот и поэт Николай Заболоцкий (1903–1958), лагерник во времена сталинских чисток, в своем последнем стихотворении (СССР, 1958 г.) ищет отнюдь не предвечного покоя: