Текст книги "Северная Пальмира. Первые дни Санкт-Петербурга"

Елизавете, однако, столь понравилось в этом дворце, что она решила жить в нем и зимой. Но в начале зимы дворец и все его постройки сгорели дотла менее чем за три часа, и императрице пришлось искать убежище в своем доме на Покровке, в то время как Екатерине и Петру пришлось переселиться в старый деревянный сарай одного из зданий в немецком квартале, по соседству с петухами и голодными клопами, а также с ветром, который проникал внутрь сквозь рассохшиеся доски. Но довольно быстро началось восстановление сгоревшего дворца. За работу взялось пятьсот плотников, и 10 декабря 1753 года Елизавета переехала в новый дворец, который был очень мал и имел примерно шестьдесят комнат и салонов; старый дворец сгорел 1 ноября, то есть полутора месяцами раньше. Значительная часть свиты императрицы – примерно три тысячи человек – с золотой и серебряной посудой и с полными денег кошельками остались в Лефортовском дворце на Яузе (построенном Петром Великим для своего приехавшего из Швейцарии командующего и адмирала). Но через два месяца все эти люди оказались без крыши над головой – настала очередь сгореть и Лефортовскому дворцу.

Изучая здания, где в описываемые времена проживал императорский двор, нельзя не поразиться масштабам, в которых Екатерина и ее наследники пользовались опытом Анны Иоанновны и Елизаветы. Заимствованные Петром Великим западные идеи в области архитектуры, естественно, привели к тому, что и Екатерина I и Елизавета уже не хотели жить в тесных хоромах Москвы с их низкими потолками. Трудно было проживать и в наскоро сооруженных, грубо сделанных и легко воспламеняющихся помещениях, которых было много возведено как в Москве, так и в Санкт-Петербурге. Ко времени восшествия на трон Екатерины I уже было ясно, что требуются более основательные здания. Во времена Елизаветы с ее любовью к роскоши начал расцветать талант Растрелли, но пожинать плоды его гения и трудолюбия в виде Зимнего дворца в Царском Селе довелось уже Екатерине II, хотя самой Екатерине эти сооружения с архитектурной точки зрения были не по вкусу. Елизавета прожила слишком короткую жизнь, чтобы воспользоваться этими дворцами. Все ее правление оказалось, так сказать, непостоянным, переходным: деревянные дворцы возникали и исчезали, и только ее неограниченные богатства и императорская власть позволяли всегда иметь достаточное число зданий, чтобы беспокойная, любящая странствовать императрица могла всегда найти себе крышу над головой. К тому же ее бродячая натура легко приспосабливалась к любым обстоятельствам, а способность находить удовольствия во всем позволяла легко переносить трудности. Однако Екатерина, которая не любила переезды и счастливее всего чувствовала себя с книгой или за письмом в тихих комнатах Царского Села, неудобства терпеть не могла.

Елизавета постоянно находилась в движении. Из-за ее любви к свежему воздуху и природе в Петербурге она бывала редко. Чаще всего она останавливалась на короткое время в каком-нибудь из старых императорских дворцов за границами города – в Петергофе, Стрельне, Ораниенбауме, Царском Селе. Подобно Анне Иоанновне, она предпочитала Петергоф с его холмами, рощами и скатами от дворца к воде. А еще она любила сельские дома в окрестностях города, особенно те, что принадлежали Разумовскому, в таких деревнях, как Мужинка, Славянка в болотах вокруг Царского Села, Приморский Двор, Царев Двор (где она проживала царевной и которые позднее подарила Разумовскому) и Ропша (где через год после ее смерти умрет Петр III) около Красного Села. Но больше всего Елизавета любила Гостилицы, резиденцию сосланного к тому времени Миниха; эту резиденцию императрица тоже подарила Разумовскому. Здесь она устраивала обеды и ужины, на открытом воздухе или под расшитым золотом тентом. Здесь же она часто охотилась в мужской одежде – с соколом или ружьем, – здесь же вечерами слушала нежные песни итальянских певцов, мелодии изготовленного из тростника русского гобоя или деревенские песни крестьянских девушек.

В Гостилицах Елизавета праздновала и танцевала даже во время поста. Но ее остановки на одном месте обычно бывали короткими. Из журнала дворцового квартирмейстера можно легко проследить все переезды императрицы. К примеру, 4 мая 1743 года она находится в Петергофе, 7-го уже в Кронштадте, а 8-го отправляется в Царское Село, где в тот же день обедает под навесами. 11-го числа императрица отправляется в Санкт-Петербург, а 23-го она уже вновь в Петергофе – чтобы 29-го отправиться в Стрельну. Или вот записи от сентября 1745 года. 7-го императрица находится в Гостилицах, 8-го она отправляется в Ропшу, а затем, в тот же день в Петергоф, 9-го она отправляется в Царское Село, а 10-го в Санкт-Петербург.

В наши дни, когда английские города разрушают немецкие бомбардировщики, мы все равно привычно считаем, что города это что-то медленно изменяющееся, неподвижное и постоянное. В начале XVIII века в России дома строились часто без расчета на длительное использование, и в своих попытках реконструировать то время нам приходится помнить о недолговечности сооружений, в которых проживали тогда люди. На рынках Москвы можно было приобрести небольшой разобранный домик для бедняков, который возможно было погрузить на телегу и увезти. Некоторые из дворцов Елизаветы и ее придворных были сделаны так, словно это воздушные замки. Они могли появиться внезапно всего за несколько дней – и так же внезапно исчезнуть.

Пишут, что, прибыв однажды в свою резиденцию в Кремле, Елизавета возымела желание поселиться в каком-нибудь более удобном дворце, «менее готическом» и всего в один этаж высотой. И потому поспешно отправила в Москву несколько тысяч плотников с верфей Санкт-Петербурга. Когда плотники прибыли на место, архитектор уже подготовил для них план. Плотники приступили к работе на рассвете, ночью продолжали работать при свете факелов, – но через двадцать четыре часа дворец для императрицы был готов.

Еще более удивительный случай произошел с Кириллом Разумовским, братом фаворита Елизаветы. Он приобрел огромный особняк около Киева, состоящий из семи построенных из огромных дубовых стволов отдельных зданий. Особняк был обставлен с неслыханной роскошью – к примеру, Разумовский потратил 400 000 рублей на расписные обои и драпировки, которые ему доставили из-за границы. В 1754 году был выпущен указ, устанавливающий налог на занимаемую недвижимую собственность, и потому в надлежащий срок в дверь Разумовского постучал сборщик налогов, желая получить свои деньги. Это так разозлило Разумовского, что он распорядился разобрать свой особняк и перевезти его на место, расположенное в сотне – или около того – миль от прежнего места, и возвести дворец снова. Дом был разобран за двадцать четыре часа.

Зная о скорости, с которой возводились многие из этих дворцов, не приходится удивляться, что они, кроме того что легко горели, были еще и весьма шаткими. Хорошей иллюстрацией этого служит весьма встревоживший Екатерину случай. Однажды в конце мая 1748 года императрица Елизавета гостила у Алексея Разумовского в Гостилицах. С ней были Екатерина и Петр. Разумовский поместил молодую пару в деревянном доме на небольшом холме, откуда обычно съезжали на санках; придворные разместились вокруг в палатках. День проходил довольно спокойно, когда пришла весть, что в Гостилицы направляется австрийский посол, чтобы испросить у императрицы возможность уехать. Тут Елизавете пришла в голову одна из ее постоянных портняжных причуд – для приема посла она приказала дамам надеть короткие розовые юбки поверх своих колоколообразных платьев, а поверх этого – еще более кроткие юбки из белой тафты. Кроме того, дамы должны были надеть на голову белые «английские» шляпы, обшитые розовой тафтой с подогнутыми кверху полями и сдвинутые на лоб. Выглядело это весьма странно, но в таком наряде дамы играли днем, а затем ужинали до шести утра, после чего весьма усталые отправились в постель. Екатерина забылась глубоким сном, когда ее внезапно разбудил камергер. Ему пришлось выбить часть застекленной двери, чтобы попасть в спальню. Камергер просил принцессу как можно быстрее подняться, поскольку фундамент дома начал оседать. Снизу раздавался ужасающий шум, и они успели сделать лишь несколько шагов по комнате, когда пол под ними внезапно стал ходить ходуном, словно волны в штормовую погоду. Камергер и Екатерина упали на доски и сильно ушиблись. Тем временем из другой комнаты появился, держась за дверную ручку, сержант Преображенского полка по фамилии Левашов, который, похоже, имел какое-то отношение к строительству Ораниенбаума. Он подошел к Екатерине, схватил ее и вынес наружу. Она писала: «Это был действительно сильный человек». Здание осело вниз на несколько футов, но не разрушилось. Ущерб, однако, был значительным – шестнадцать человек погибло в погребе, а на кухне печь обрушилась на сидящих рядом с ней, что оказалось для них смертельным. Этот инцидент закончился фарсом – Разумовский напился и начал размахивать пистолетом, пока не свалился мертвецки пьяным.

Как выяснилось, дом был построен прошлой осенью, и фундамент возводился на полузамерзшей земле. Архитектор установил множество подпорок на случай, если фундамент поползет. Но подпорки портили вид, и, когда двор вернулся в Гостилицы ранней весной следующего года, управляющий Разумовского поспешно их убрал. Пока земля оставалась мерзлой, отсутствие подпорок никак не сказывалось. Но затем земля оттаяла, и в мае здание начало двигаться. Вина за это лежала не только на управляющем, поскольку две деревянные конюшни – одна в Гостилицах и одна на Украине, построенные тем же архитектором, постигла та же судьба. По всей вероятности, архитектора потом отослали строить себе дом в районах более отдаленных, чем Украина.

Это происшествие вызвало такую тревогу, что был отдан приказ срочно обследовать дворцы, которые давно не ремонтировали. Первым подвергся проверке дворец в Ораниенбауме, построенный при Петре Великом и с тех пор не перестраивавшийся; этот дворец считался самым нестойким. После проверки крыши и пола было обнаружено, что бревна сгнили и некоторые из них могут разрушиться в ближайшее время. Начались ремонтные работы, которые, однако, не помешали Елизавете, продолжая свои путешествия, заезжать в Ораниенбаум. Придворные селились в большой тесноте в нижнем крыле; для обеда они собирались во дворе. Елизавета обычно находилась в их палаточном городке даже в плохую погоду, когда ветер задувал факелы, а роскошная одежда придворных намокала от дождя.

В Петербурге Растрелли в то время был занят реконструкцией и разного рода добавлениями, но старый дворец Петра все еще стоял неперестроенным. Здесь останавливалась Екатерина во время визитов двора в Петергоф; сама Елизавета на это время находила приют в маленьком голландском домике Петра под названием Монплезир на краю реки. Старый дворец был в полном упадке и грозил рухнуть в любой момент. Когда Екатерина ходила в своей гардеробной, пол под ее ногами скрипел. Граф Фермор, ответственный за поставку тканей к императорскому двору, по ее просьбе изучил полы и доложил, что брусья в столь же плохом состоянии, что и в Ораниенбауме. Екатерина терпеть не могла всякого рода дешевые поделки и была весьма враждебно настроена к наскоро возведенным сооружениям. Среди ее бумаг позднего времени была найдена написанная ее рукой довольно плохая французская песенка, которая высмеивала деревянные дома:

 
Жан построил новый дом
Совершенно не по плану.
Зима студит всех кругом,
Жарко в нем лишь только Жану.
Лестниц нету в доме том,
Через окна лезет в дом.
 

В Санкт-Петербурге многие дворцы высшего дворянства тоже быстро приходили в негодность. Стены множества величественных зданий покрывались трещинами и накренялись, грозя обрушиться. Настала пора сносить эти строения до основания, чтобы на их месте возвести новые. Один остряк весьма зло сказал о столице: «В других местах руины возникают сами, в Санкт-Петербурге их строят. Если мы радуемся переезду в новый дом, то как, надо думать, счастливы русские, которые разрушают свои дома и въезжают в новые по нескольку раз в своей жизни». Основной причиной прискорбного состояния городских домов являлись плохие материалы, неквалифицированная работа, нетерпение работодателя и нетвердый болотистый грунт, на котором приходилось возводить здания. Но была и еще одна, особая для Санкт-Петербурга причина того, что здания здесь приходили в упадок: укоренившееся суеверие, что нельзя покупать или занимать здание, принадлежавшее кому-то, кто был арестован или сослан. Считалось, что это приносит несчастье; нового жильца дома ждет та же судьба, что и старого. Это предубеждение подкрепила судьба дворца князя Меншикова, построенного Шеделем на Васильевском острове. Здесь после ареста Меншикова поселился Остерман – и он, в свою очередь, тоже был арестован. Какие еще доказательства требовались суеверным русским?

В результате дворцы опальных вельмож были либо брошены и со временем рушились сами по себе, подобно дворцу Шафирова и других попавших в немилость дворян, либо автоматически передавались монарху и использовались для общественных целей. К примеру, дворец Меншикова был после падения Остермана передан под штаб Первого кадетского корпуса. То же с другим дворцом Меншикова, Ораниенбаумом. Через много лет после ссылки хозяина дворец стал служить военно-морским госпиталем, пока Елизавета не забрала его, чтобы подарить великому князю Петру. Похоже, предубеждение русских в этом случае оправдало себя – именно в Ораниенбауме Петр был в 1762 году арестован, после чего убит в Ропше.

Из всего сказанного понятно, что, когда в 1741 году Елизавета взошла на престол, Санкт-Петербург еще находился в процессе становления, даже несмотря на то, что Петр поставил свой первый маленький домик в болотах уже пятьдесят лет тому назад. У столицы все еще был диковатый вид поспешно возведенного города, словно бы брошенного сюда какой-то неведомой силой – то ли царем, то ли Всевышним – по чьей-то непонятной прихоти. Город еще не приобрел устоявшихся очертаний, он менялся подобно горячей лаве, которой еще только предстояло принять окончательную форму.

VIII
МУЗЫКА И ТЕАТР: НАЧАЛО РУССКОЙ ОПЕРЫ И БАЛЕТА
1731–1762 годы

Во времена правления Анны Иоанновны в характере и качестве драматического и музыкального исполнения, оживлявшего повседневную жизнь двора помимо церкви и народных песен, произошли значительные изменения. Когда Анна Иоанновна взошла на трон, на подмостках придворной сцены – как, впрочем, и во всех областях искусств в России, – тон задавали немцы. Первыми актерами, привезенными Петром Великим для построенного им в середине Красной площади театра, были немцы. В 1723 году на Мойке в Санкт-Петербурге обосновалась труппа под руководством Манна, и это усилило немецкое влияние. Но по прошествии времени влияние немцев в исполнительском искусстве стало гаснуть, точно так же, как и немецкое влияние в архитектуре. Несмотря на симпатии Анны Иоанновны к немецким исполнителям, именно в ее правление немцы стали постепенно уступать свои позиции. Елизавета же стала свидетелем окончательной победы французов и итальянцев, что вполне соответствовало итало-галльской[23]23
  Галлы – одно из названий кельтов, предков современных французов. Галлами в шутку именуют французов и в наши дни. (Примеч. пер.)


[Закрыть] «мизансцене» ее правления.

Тем не менее первый итальянский исполнитель прибыл именно из немецкого города. Для коронации Анны Иоанновны в мае 1731 года Август II, король Польский и курфюрст Саксонский, послал труппу итальянских актеров под руководством некоего Косимо и его жены из Дрездена. Однажды познакомившись с их представлением, Анна Иоанновна решила, что обязательно должна иметь у себя нечто подобное, и к 1735 году она приобрела себе постоянную труппу. С этого времени театральные представления стали проводиться при дворе регулярно два раза в неделю.

Из воспоминаний миссис Джастис мы можем составить представление о посещении Анной Иоанновной и ее свитой одного из итальянских театральных представлений в придворном театре Санкт-Петербурга. В середине партера отдельно ото всех стояло три кресла, где Анна сидела с двумя юными царевнами, Анной и Елизаветой, по сторонам. Остальные места занимали дворяне и высокопоставленные иностранцы, которые по очереди входили лишь после того, как императрица садилась. На Анне Иоанновне было французское платье из простого материала; на ее голове был повязан обычный батистовый платок с шапочкой из тонких кружев поверх платка и с вышивкой из бриллиантов на одной стороне. Елизавета, естественно, выглядела куда более величественно, чем ее много более старшая по возрасту кузина, и потому притягивала к себе взгляды. Она была в расшитом серебром и золотом колоколообразном платье, с широченной юбкой и длинным шлейфом. Ее волосы были тщательно завиты; из прически на плечи спускались длинные кружевные ленты. Ее шею тесно облекала шемизетка, края которой были связаны шелковой лентой. В локонах ее волос поблескивали жемчуга и бриллианты, на запястьях сверкали бриллиантовые браслеты. Дворянки выглядели менее величественно, но некоторые из них были в платьях из бархата с большими жемчужинами, вшитыми в платья; другие были наряжены в платья, подшитые испанскими кружевами. Сам театр был обширным, величественным и приятно теплым, поскольку обогревался восемью печами. Декорации и костюмы отличались богатством и изысканностью, а исполнители – как мужчины, так и женщины – имели превосходные голоса…

В том же 1735 году, когда в Санкт-Петербурге осели итальянские комедианты, внезапно начали расцветать две другие области исполнительского искусства – опера и балет. Капельмейстером Анны Иоанновны в то время был польско-немецкий скрипач Иоханн Хюбнер, родившийся в 1696 году в Варшаве, но движущей силой оперы в России стал итальянский композитор Франческо Арайя. Его карьера типична для путешествующих артистов XVIII столетия, для которых богатый и жаждущий развлечений двор новой России был настоящим Эльдорадо и по этой причине заслуживает самого пристального внимания.

Арайя родился в Неаполе в 1700 году. Его первая опера, «Lo Matremmonejo ре mennetta», в первый раз была представлена в его родном городе в 1729 году. Вторая опера, «Berenice», была представлена двору Тосканы в следующем году в расположенном неподалеку от Флоренции замке, принадлежавшем великому герцогу Тосканскому. В 1731 году в Риме была представлена «Cleomene». Вскоре после этого в том же Риме была поставлена «Amore per Regnante». Эта опера привлекла внимание русского посла в Риме, который встретился с Арайей и предложил ему немедленно отправиться в Санкт-Петербург в качестве директора новой итальянской оперной труппы, которую тогда только создавали. Арайя согласился и отбыл в Россию. Это было в 1735 году, в том самом, когда в Венеции состоялось представление его последней оперы для итальянцев, «Lucio Vero».

В российской столице Арайе довелось руководить труппой из более чем семидесяти профессиональных исполнителей. Думается, итальянцев поначалу приводило в замешательство постоянное присутствие на сцене большого числа молодых дворян, по большей части кадетов, которых императрица обязала участвовать в представлениях. Сохранились свидетельства, что кадеты прекрасно исполняли женские роли. Многие итальянцы с течением времени завоевали широкую славу. В описаниях еще первых шагов итальянской оперы мы можем прочитать упоминание о певце Вулкани (обычно исполнявшем партии первых любовников), Жермано (вторых любовников) и комедианта Пива (в роли Панталоне или Дотторе) и Константини (в роли Арлекина). Из дам известность получили Изабелла (ведущие женские роли) и «очень живая» Розина Бон (на ролях служанок), супруга главного театрального декоратора Анны Иоанновны. Только из перечисленных ролей можно составить полную «комедию дель арте».

Позднее получили известность и другие имена – кастраты Салетти (которого Арайя привез из Италии в 1742 году) и Мариги, сестры Доволио из Венеции, супруги Гиорги из Болоньи, музыкант на гобое Стази из Флоренции, музыкант на фаготе Фридрих из Берлина, скрипачи Пиантонида Вакари, Лодовико Мадонис и Мира. Последний из перечисленных – не кто иной, как наш старый друг Педрилльо, шут, который, похоже, считал свою профессию случайностью и не принимал ее всерьез. Венецианец Мадонис сумел обойти Арайю в заработках, поскольку в 1731 году он согласился покинуть Париж и перебраться в Россию на пост концертмейстера за жалованье в три тысячи рублей. Он сочинил, помимо сонат и трех скрипичных концертов, двенадцать симфоний для скрипки и виолончели, которые были опубликованы в 1738 году в Санкт-Петербурге с посвящением Анне Иоанновне.

Итальянцы выступали зимой в Зимнем дворце, а летом – в придворном театре в Летнем саду. Первая опера Арайи в России была «La Forza dell' Amore e dell’ Odio» на либретто Боначчи, флорентийского поэта, которого Арайя привез с собой из Италии. Эта опера была представлена публике, а затем опубликована в год его прибытия. Двумя годами позже она появилась в русском переводе под названием «Abiatare».[24]24
  Неточно; Тредиаковский, который перевел оперу на русский, дал ей название «Сила любви и ненависти». (Примеч. пер.)


[Закрыть] За ней последовала «Семирамида» (1738; на либретто аббата Сильвани), «Арзак», «Беллерофонт» (1741) и «Александр в Индии» (1743). Последним упоминается либретто великого итальянского поэта Метастазио, «итальянского Расина», различные либретто которого получали большую популярность по всей Европе; в России его имя вспомнили снова, когда опера «Александр в Индии» была представлена в Ораниенбауме в 1759 году по приказу великого князя Петра. Но еще до поклонника всего немецкого князя Петра в Ораниенбауме был поставлен «Беллерофонт» Боначчи на немецком языке.

Теперь участникам труппы Арайи платили очень большое жалованье, особенно обоим кастратам и одной из певиц; каждый из них получал тысячу рублей в год помимо особых подарков и премий. Петр фон Хафен, посетивший в 1736–1737 годах Россию, говорил, что они не копили деньги, а швыряли их направо и налево, словно лорды.

Вдобавок к регулярным итальянским операм два раза в неделю и комическим «интерлюдиям», которые тоже проводились дважды в неделю, оперы давались и при каждом важном событии. Театр в Зимнем дворце, где проводились все эти представления, был построен в форме большого овала, с двумя галереями, которые шли по кругу одна над другой; галереи украшали красивые картины. В этом театре помещалась тысяча зрителей. Инструментальная музыка и вокальные партии, как замечает Хафен, исполнялись бесподобно. Анна Иоанновна – если погода не давала ей возможности отправиться на ежедневную охоту в вольере обычно являлась на оперу, комедию и интерлюдию вместе со всей своей свитой. Столичной аристократии и каждому достойно одетому иностранцу позволялось присутствовать бесплатно.

Когда Анна Иоанновна скончалась и на трон взошла Елизавета, Арайя сохранил свой пост директора музыкальной части, и петербургская опера продолжала представлять публике новые работы. Среди них были опера Арайи «Селевк» на либретто Апостоло Зено, одного из либреттистов Моцарта, «Митридат» (1747) и «Евдокия венчанная, или Феодосии II» (1751). Все эти оперы пелись на русском, поскольку с оригинальных либретто был сделан перевод.

После 1744 года Арайе пришлось добавить к своим обязанностям очень трудную обязанность учить – или, по крайней мере, пытаться это делать – Екатерину, которая к этому времени уже приехала в страну, играть на клавесине. Эти уроки, однако, проводились следующим образом – Арайя садился за инструмент и начинал играть, а Екатерина танцевала (к слову, сохранилась часть сочинений Арайи для клавишных несколько каприччо и сонат). В отличие от Елизаветы Екатерина совершенно не имела музыкального слуха; для нее это был лишь шум. Сохранились воспоминания, что она не могла отличить одну мелодию от другой и «не могла узнать по голосу никого, кроме голосов своих девяти собак». Если кто-либо пел, она иногда начинала подпевать, называя это «дуэтом». Получалось похоже на ужасный кошачий концерт впрочем, Екатерина была способна на протяжении нескольких минут изображать этот концерт и в одиночестве. Она открыто демонстрировала свое презрение к музыке. Вскоре по прибытии в Россию императрица дала ей восемь русских фрейлин, по всей видимости, чтобы научить ее языку. Все они были молодыми, очень живыми и вместе с Екатериной, которой тогда было всего шестнадцать, обычно устраивали ужасный шум, когда вечером развлекались игрой в жмурки или подобными хулиганскими играми. Клавесин, на котором несчастный Арайя должен был учить Екатерину, оказался весьма кстати. Екатерина и ее банда развеселых девиц отодрала у инструмента крышку, набросала матрацы на спинку софы, положила на них под углом крышку и начала кататься на получившейся поблескивающей горке.

Тем временем в Санкт-Петербурге появился уже во второй раз еще один иностранец, весьма много странствовавший по Европе. На этот раз ему предстояло – во времена Екатерины – особенно прославиться. Бальдассаре Галуппи, родившийся в 1706 году на Бурано[25]25
  Бурано – остров близ Венеции. (Примеч. пер.)


[Закрыть] и получивший прозвище Иль Буранелло, написавший более ста опер, приехал в Санкт-Петербург из Лондона в 1743 году. Он стал руководителем придворного хора и первым иностранцем, писавшим русскую церковную музыку, – и первым, кто начал сочинять в форме концертов, что было до него неизвестно в России. Галуппи находился в России до 1748 года, после чего уехал в Венецию. Снова появился в России он лишь после смерти Елизаветы.

В 1748 немецкий актер Конрад Акерманн привез в Санкт-Петербург свою труппу. Труппа представляла главным образом трагедии таких авторов, как Мольер, Детуш, Шлегель и Геллерт. Также играли «Гамлета» и «Ричарда III» Шекспира в русском переводе. Однако трагедии шли вразрез с настроениями двора при Елизавете, видимо, поэтому о деятельности труппы остались самые отрывочные сведения.

Постановка 28 декабря 1751 года «Титова милосердия» Арайи стала серьезным событием в истории русской музыки и литературы. Это была первая опера, написанная на русский текст. Либретто оперы создал молодой человек по имени Федор Григорьевич Волков, довольно необычный уроженец России, чей талант внезапно расцвел среди выходцев из романских стран. Волков родился в 1729 году в семье богатого торговца кожами в Ярославле – том самом городе, куда в ссылку отправили опального Бирона. Посетив столицу, Волков первый раз в своей жизни побывал в опере и был столь взволнован увиденным, что по прибытии в Ярославль создал за свой счет труппу, а в 1759 году построил театр на тысячу зрителей. В этом театре Волков был и актером, и автором, и управляющим, и декоратором, и рабочим сцены. Молва о предприятии Волкова достигла ушей Елизаветы, и Волкова с его труппой – в которой был и его брат – вызвали в Санкт-Петербург. Путешествие проходило за счет императрицы, и поскольку на дворе стояла зима, то каждого из труппы снабдили «длинной мантильей». В 1752 году они дали «комедию с музыкальными интерлюдиями», которую при дворе назвали «Покаяние грешника».

Из актеров Волкова двое стали в России особенно известны. Иван Афанасьевич Дмитриевский родился в 1734 году, как и Волков, в Ярославле. Он был сыном священника. Его настоящая фамилия была Нарыков, но Елизавета дала ему новую потому, что он очень походил на графа Дмитриевского. Дмитриевский специализировался на исполнении женских ролей. Позднее его послали за границу учиться. Искусство актерского мастерства Дмитриевскому преподавали Лекен в Париже и Гаррик в Лондоне. По возвращении он превзошел Волкова и стал ведущим актером; слава его была велика. Дмитриевский был не только актером, но и постановщиком, и драматургом: он написал несколько пьес, сделал ряд адаптации и сочинил «Историю театра в России». Его произведение «Танюша, или Счастливая встреча», в котором был собран ряд популярных русских мелодий, было поставлено Волковым в ноябре 1756 года. В 1759 году в Зимнем дворце Дмитриевский поставил «Жизнь и смерть короля Ричарда III», переведенную им самим с английского. В этой пьесе он сыграл и главную роль. Еще один заметный актер того времени, Шумский, тоже родом из Ярославля; поначалу он был цирюльником. Когда вся труппа перебралась в Санкт-Петербург, его по приказу Елизаветы зачислили в кадетский корпус. Шумский превосходно исполнял комические роли, роли лакеев, евреев и тому подобные.

По последним воспоминаниям о Волкове, он занимался организацией маскарада во время коронации Екатерины Великой. Официальное объявление об этом маскараде еще раз свидетельствует о необычайной любви русских к катанию на санях: «В этом месяце с десяти утра до полудня будет большая маскарадная процессия, называемая „Торжествующая Минерва“, на которой будут показаны „Гнусность пороков“ и „Слава добродетели“. После возвращения процессии к Ледяной горе участники процессии будут кататься на санях и исполнять танцы, смотреть кукольные комедии, фокусы и так далее в специально построенном театре. Также будет катание на лошадях. Кататься на санях могут люди любого сословия всю неделю с утра до вечера, с масками и без них, как они сочтут удобней». В «Торжествующей Минерве» приняло участие четыре тысячи людей и двести экипажей. Должно быть, это был прекрасный спектакль. Но, увы, Волков простудился во время репетиции и скончался в апреле 1763 года.

Рифмованное либретто для «Торжествующей Минервы» сочинил знаменитый писатель Александр Сумароков (1717–1774), ставший первым в России литературным критиком. Он является наиболее одаренным сочинителем песен XVIII столетия, и именно ему принадлежит заслуга создания русской драматургии. Поначалу Сумароков обучался в кадетском корпусе, где принимал участие в русских «интерлюдиях», которые писались для кадетов для исполнения при дворе по воскресеньям. Когда он был кадетом, он также изучил французскую классику. До 1747 года служил в армии – но в этом году, будучи кадетом, он написал трагедию, которая была исполнена кадетами и немедленно принесла Сумарокову славу писателя. Он написал еще три трагедии, включая «Синеуса и Трувора», которую князь Долгорукий опубликовал на французском языке в 1751 году, и «Гамлета» (напечатана в 1748 году, поставлена на сцене в 1750-м), вдобавок к двенадцати комедиям. Много говорит о нем то, что именно его сделали управляющим русским театром Санкт-Петербурга – театра Волкова. Однако, получая жалованье в пять тысяч рублей, он должен был нести все расходы по постановке спектаклей – и это когда три четверти мест занимала публика, не оплачивающая свои места.

Надо заметить, что публика платила она деньги или нет – вела себя, по воспоминаниям, весьма грубо. Во время представления можно было услышать и громкие разговоры, и треск раскалываемых орехов. Многих гораздо больше занимали наряды актеров и их фигуры, чем действие пьесы. Этот театр, посвященный русским комедии и трагедии, размещался во дворце Головина на Васильевском острове, рядом с Кадетским корпусом (бывшим дворцом Меншикова). Помимо пьес самого Сумарокова, здесь ставились переводы с французского: «Амфитрион», «Жорж Данден», «Ученые женщины», «Мещанин во дворянстве», «Тартюф», «Урок женам»[26]26
  Комедии Мольера. (Примеч. пер.)


[Закрыть] и бессчетное число других, переведенных Волковым и Мартовым, молодым лейтенантом артиллерии. Во исполнение указа от 30 августа 1756 года в 1757 году был открыт театр Головина. Из журнала двора следует, что к 1760 году в репертуаре этого театра было уже более шестидесяти пьес.