Текст книги "Моя судьба. История Любви"

– Но кто станет тебя лечить, – беспокоится тетя Ирен, – ведь здесь никогда не бывает туристов?

– В городе есть очень хорошие врачи! – успокаивает ее Галина. – Мы ведь не на краю света!

Приходит доктор с необыкновенно узкими глазами. Тетушка хочет во что бы то ни стало узнать, что за укол он мне собирается сделать.

– Мсье, мсье! Я непременно должна петь сегодня вечером!

– Он говорит, что вы будете петь, – говорит Галина.

Я и вправду пою. Уж не знаю, каким образом звуки вылетают из моего горла, но я пою.

На следующее утро я опять потеряла голос. Чудеса, да и только!

Вновь появляется врач, делает мне такой же укол, как вчера, и к нужному часу голос ко мне возвращается. Когда я выхожу на сцену, у меня уже нет жара. Может, он и есть, но я его не чувствую.

Так продолжается всю неделю до последнего дня нашего пребывания в Казани. До вечера я лежу в постели, и мои спутники изо всех сил стараются меня развлечь. Комната, где я живу, не блещет комфортом, окна ее, как и во всех номерах гостиницы, выходят на сортировочную станцию.

Наш артист-звукоподражатель Жак Перро просто бесподобен: постукивая себя пальцами по горлу, которое у него – в отличие от моего горла – в прекрасном состоянии, он издает самые неожиданные звуки. Жак может имитировать кого и что угодно. Внезапно он отворяет окно и громко свистит, подражая свистку начальника станции. Как видно, такие свистки одинаковы во всех странах, потому что… какой-то состав трогается с места!

Сперва мы думаем, что это всего лишь совпадение. Жак снова свистит, и второй товарный поезд, стоявший на путях, в свою очередь трогается с места! Сомнений не остается: Перро вызвал неразбериху на станции. Железнодорожные служащие бегают по перрону… Жак поспешно захлопывает окно! Мы помираем со смеху. «К счастью, Галина оставила нас без присмотра», – замечает Жан-Мишель Бори. Про себя я думаю, что она не похвалила бы нас за эту неуместную шутку! Тем не менее, этот случай останется одним из самых веселых моих воспоминаний о нашей поездке в Советский Союз.

От триумфа к катастрофе

Как и в прошлом году, день своего рождения я праздную в пути.

За два с половиной месяца гастролей мы побывали в 75 городах. Ни дня передышки. Я немного отдыхаю только тогда, когда у меня несколько сольных концертов в одном городе.

За рулем нашего черного автомобиля, как всегда, шофер Рене. Я устроилась на заднем сиденье и стараюсь вздремнуть. Джонни вынужден напоминать водителю: не ехать быстрее 80 километров в час, иначе меня мутит.

Обидно, но все складывается так, что я не могу попасть в Авиньон 22 июля… Ничего не поделаешь. Я и сама вижу, как трудно все распланировать. Настоящая головоломка! Надо выбирать кратчайшие маршруты, учитывая при этом пожелание муниципалитетов. Если пути наши и других звезд эстрады пересекаются, надо следить за тем, чтобы дни выступлений не совпадали и даже проходили с некоторым интервалом: ведь кошельки у зрителей не резиновые… С некоторых пор летние гастроли пользуются дурной славой у импресарио, ибо проходят со скрипом. Концерты с участием известных артистов нередко собирают мало публики. Отчего бы это? Иногда нам помехой служат телевизионные передачи, поясняет Джонни. Иногда играют роль финансовые соображения. Мне пока везет. Я таких трудностей еще не испытала. На моих концертах залы всегда полны. Но я понимаю, что все это может внезапно рухнуть. И потому стараюсь быть в самой лучшей форме, чтобы зрители чувствовали, что не зря потратили деньги. Впрочем, концерты доставляют удовольствие и мне самой. Ведь я так люблю выходить на сцену и петь!

22 июля. Мы в курортном городке Пале. Это прелестное местечко. Мне чудится, что из-за поворота вот-вот может появиться императрица Евгения. В гостинице нам с тетей Ирен отвели соседние номера, их окна смотрят на море. Итак, с этого дня я – совершеннолетняя. Но взрослой себя не ощущаю. Тетушка подает мне пакет, присланный из дома. Матита перевязала его красивой ленточкой. Бумага, в которую он завернут, покрыта рисунками моих братьев и сестер. А внутри… праздничный пирог, традиционный сладкий пирог, который мама собственноручно печет для нас: такой же пирог она прислала мне два года назад в летний лагерь!

К нам пришли друзья: два товарища по профессии – Жак Дютрон и Ги Маршан. Пришел и Марсель Сердан, отца которого хорошо знал Джонни. Марсель очень славный молодой человек. Мы веселимся, танцуем… А назавтра я узнаю из местной газеты, что мы с ним – жених и невеста!

– Просто ужас какой-то, – жалуюсь я тетушке. – Стоит мне с кем-нибудь потанцевать, и его тут же объявляют моим суженым!

– Подумаешь! Такое будет происходить с тобой еще не раз! – замечает Джонни. – Ты могла бы досадовать, будь он уродлив, как Квазимодо, но прослыть невестой Марселя Сердана-младшего вовсе не обидно!

– Что ж теперь делать? Послать в газету опровержение?

– Зачем? О тебе уже складывается легенда. И она будет существовать, независимо от твоей воли.

Мне это не по душе. Не вижу причин, почему у меня должна быть двойная жизнь: та, которой я живу на самом деле, и та, которую мне приписывают.

– Наверное, у артиста всегда двойная жизнь, – говорит тетя Ирен своим тихим и ровным голосом. – А может, у него даже несколько жизней. Каждый по-своему представляет себе жизнь любимого артиста. Так что ты сейчас живешь в воображении тысяч зрителей в разном облике. Не мешай им придумывать твою жизнь, а сама живи собственной жизнью. Не понимаю, почему тебя все это тревожит.

Потому что я не люблю, когда обо мне выдумывают разные небылицы.

– Возможно, журналист искренне думал, что между тобой и Марселем что-то есть… У тебя был такой веселый, такой счастливый вид…

– Но ведь был день моего рождения. Все ко мне так хорошо относились, мы все были довольны и веселы… Слушай, тетя, ведь ты там тоже была! Разве я дала хоть какой-нибудь повод так предполагать?

– Да нет, нет… Но люди часто видят то, что им хочется.

Джонни закуривает сигару. Меня раздражает его спокойствие: ведь как-никак дело идет о том, как освещают мою жизнь.

– Вот так и возникают многие судебные ошибки! – произносит он. – Люди утверждают, что своими глазами видели то, что им только показалось. Не станешь же ты портить себе праздник из-за этой истории. Кстати, у меня есть гораздо более важная новость. Ее мне только что сообщила по телефону Надин. Получена телеграмма от Лесли Грейда. Все улажено, милая. Ты примешь участие в «Королевском представлении»!

– В присутствии самой королевы?

– Да, в присутствии самой королевы. Оно состоится 13 ноября в театре «Палладиум». И Грейд прибавляет, что выступать ты будешь в достойной компании…

– Подумать только! Сама королева! Папе так хотелось увидеть ее коронацию! Но телевизор у нас появился гораздо позже! Он просто с ума сойдет от радости!

– Когда я говорил о достойной компании, я имел в виду не тех, кто будет в зале, а тех. кто на сцене. Одновременно с тобой выступают Том Джонс и Боб Хоуп.

– Том Джонс!

Я его страстная поклонница: покупаю все записанные им пластинки! И к тому же Боб Хоуп… Он принадлежит к числу друзей Джо Пастернака!

– Там-то журналисты вволю пройдутся на твой счет…

Пастернак… мы опять в его конторе на Пеладжио Роуд, в Голливуде. Речь снова заходит о задуманном им фильме «Город гитар». Джонни сильно нервничает, потому что съемки предполагают начать 20 сентября. Он хорошо знает, что, выступая в Советском Союзе, я отнюдь не преуспела в освоении английского языка.

Джо заявляет, что у него есть замечательный преподаватель, который быстро меня обучит. Джонни возражает: нельзя идти на риск, который грозит мне провалом в Соединенных Штатах. Джо отвечает: он берется за это дело, так как уверен, что меня ждет не провал, а успех. И приводит доводы в пользу того, почему я должна преуспеть, – сильный голос, красивое личико, молодость. В ответ Джонни приводит свои доводы, грозящие неудачей: я не говорю по-английски, никогда не играла на сцене. Джо замечает, что если бы я не отправилась на гастроли к русским, а пожила бы годик в Соединенных Штатах, то сумела бы… Джонни говорит, что, выступая непосредственно перед публикой, я совершенствую и голос, и умение держаться на сцене. И тут Джо просит меня высказать свое мнение.

Передо мной встает трудная задача: я очень хорошо отношусь к господину Пастернаку, мне нравится Америка и к тому же – какой сумасшедший откажется от долларов?! Как объяснить Джо, не обижая его, что английские слова будто застревают у меня во рту, быть может, из страха перед Голливудом?

Джонни говорит нашему собеседнику, что я вскоре буду выступать перед английской королевой, – это, кажется, немного успокаивает Джо, – а потом приму участие в других концертах в Лондоне: таким образом, я, можно сказать, на практике научусь английскому языку и, когда приеду в Америку, буду чувствовать себя гораздо увереннее…

– Стало быть, вы отказываетесь сниматься в фильме «Город гитар»? Вместе с Джоном Уэйном?!

– Думаю, что этого требует благоразумие…

– Ладно, – говорит Пастернак со вздохом. – Дело не в том, что у нас нет подходящих актрис! Грейсон превосходно справится с этой ролью. Но Мирей… с ее french[14]14
  Французским (англ.).


[Закрыть] обаянием… я уверен, прекрасно сыграла бы. Не будем же мы ждать той поры, когда она состарится настолько, чтобы играть мамаш, а я должен буду удалиться от дел! У всех нас, Джонни, только один настоящий враг – Время.

– Но оно тем, не менее, работает на нас, Джо. Мирей с каждым днем совершенствуется. Поверьте мне, через год она гораздо лучше справится с тем, что вы надумаете ей предложить!

Когда мы оказываемся в своем бунгало на Беверли-Хиллз (оно все то же), Джонни говорит мне:

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты достигнешь вершины своей карьеры годам к сорока.

Легко сказать! Я спрашиваю себя, продержусь ли я до тех пор.

– Что с тобой? Ты нынче вечером какая-то странная, – говорит тетя Ирен.

Мы попросили принести нам ужин домой, чтобы не выходить на улицу. Я говорю ей, что мы отказались от участия в задуманном фильме, где я должна была бы играть вместе с Джоном Уэйном.

– Какая досада! – восклицает тетушка. – А мне так хотелось с ним познакомиться… Чем же ты теперь займешься?

– Приму участие в фильме о Джеймсе Бонде.

– Сыграешь Джеймса Бонда – girl[15]15
  Девушку (англ.).


[Закрыть]?

– Нет. Я просто спою песню в начале фильма «Королевское казино».

– Стало быть, ты не увидишь Шона Коннери?

– Нет, тем более что на этот раз роль Бонда исполняет не он.

– Какая досада! Я бы охотно познакомилась с Шоном Коннери!

^{Звезда мирового кино Шон Коннери, неотразимый Джеймс Бонд}

Тетушка раскрепощается на глазах. Она непринужденно чувствует себя в самом роскошном отеле и разговаривает с любым человеком так же свободно, как с бакалейщицей в Авиньоне. За время наших гастролей художник-декоратор навел лоск в нашей новой квартире, расположенной против американского госпиталя. Она просторнее прежней. Теперь в моем распоряжении большая комната, где я могу репетировать с несколькими музыкантами. И принимать там гостей. Есть у нас теперь и балкон.

– Достаточно ли низко я кланяюсь?

– Слишком низко!

Жак Шазо репетирует со мной «реверанс перед королевой». Этому научиться гораздо труднее, чем танцевать вальс.

– Надень свое платье…

– Оно еще не готово!

– Надень любое другое! Очень важно, чтоб ты училась делать реверанс в длинном платье. Это избавит тебя от резких движений…

Одно дело репетировать реверанс в своей гостиной, и совсем другое – выполнять его в присутствии королевы. Я отлично понимаю, что она такой же человек, как все, как я… но, что ни говори, ее присутствие меня подавляет.

Стоя за кулисами, я вижу, как она усаживается в королевской ложе, напоминающей корзину цветов: ложа увита ими снизу доверху На голове у королевы сверкает диадема, на шее у нее – великолепное ожерелье… И тут я внезапно вспоминаю о гадалке, у которой я была с подружками на другом берегу Роны; она в тот день сказала мне: «Ты повидаешь на своем веку королей и королев…» Я приняла ее за сумасшедшую. Но, оказывается, ясновидящие существуют.

– Присядь-ка, – говорит Джонни, – тебе еще не скоро выступать.

– Я не решаюсь. Боюсь помять платье.

Знает ли она, что я родилась в бедной семье? Наверняка знает. Кстати, среди выступающих сегодня артистов многие выросли в бедных семействах: Том Джонс – сын шахтера, а Боб Хоуп перепробовал множество профессий, прежде чем начал сниматься в Голливуде.

– О чем он говорит?

– Говорит, чтобы ты не боялась. Королева – прелестная женщина.

– Я не боюсь петь в ее присутствии. Напротив. Вы ведь хорошо знаете, Джонни, что всякая премьера меня воодушевляет. А особенно такая!… Меня тревожит, как получится реверанс.

– Тут уж ничего не поделаешь. Ведь не можешь ты взять и пожать королеве руку!

– А если она мне ее сама протянет?

– Лесли уже говорил тебе: бережно возьмешь ее руку и сделаешь реверанс.

– Уж лучше бы она мне руки не протягивала! Одновременно сделать и то, и другое слишком трудно!… Вы будете сидеть в зале?

– Что ты, Мирей, как я могу! Ты совсем не разбираешься в обстановке! В зале будут только особо приглашенные.

– А Лесли Грейд попал в их число?

– Он примостится где-нибудь в уголке.

По крайней мере, хотя бы он сумеет сказать мне, как я выступила… Моя очередь выходить на сцену.

Публика в зале «будто неживая», как говорят артисты. Никто не шевелится. Плотной пеленой нависла тишина. Вперед!

Самое трудное – то, что я не знаю, на кого смотреть. На нее?… На это я не решаюсь, хотя ведь пою именно для нее. Я наугад выбираю какую-то даму в голубом платье (чье лицо я не различаю), представляю себе, будто на ее месте сидит тетя Ирен, которой я и дарю свою песню. Надо сказать, что при свете прожекторов я вообще смутно различаю лица сидящих в зале, так что никого узнать не могу. Публика для меня сливается в некое чудище со множеством глаз. И всякий раз оно иное. Поначалу это занятно. Даже чарует. И вместе с тем страшит. Порой мне кажется, что в эти минуты мы ощущаем себя как тореадор перед быком. Для тех, кто выходит на арену, это – «минута откровения». Для нас – тоже.

 
Любви нет в сердце моем,
Но вальс так дивно звучит,
Что мы, танцуя, поем:
Ля, ля-ля, ля-ля…
 

Так заканчивается моя вторая песня, и я ухожу за кулисы. И почти тотчас возвращаюсь на сцену. Теперь предстоит самое трудное – реверанс.

– Когда королева бурно аплодирует, все в порядке! – говорит мне Боб Хоуп.

Я с ним согласна. Публика в зале смотрит на королеву, следует ее примеру и тоже бурно аплодирует.

Когда я возвращаюсь за кулисы, то вижу, что тетя Ирен плачет. Джонни не плачет никогда, но я знаю: когда он сильно взволнован, то морщит нос, чтобы сдержать слезинку. Теперь уже ни он, ни она не увидят того, что вскоре произойдет. Одних только артистов представляют королеве, они стоят, как бравые солдаты в строю, а она обходит их с любезной улыбкой и говорит каждому несколько приветливых слов. В ответ нужно снова сделать реверанс. Но теперь это уже не так страшно, ведь первый реверанс сошел удачно. Меня гораздо больше беспокоит, что именно она мне скажет. А главное – пойму ли я ее.

Она приближается. Вблизи она гораздо миловиднее, чем издали. И меньше ростом, чем я думала. А улыбка у нее совсем не высокомерная. Она улыбается как зрительница, которая хорошо провела вечер и не жалеет, что потратилась на билет! Она смотрит мне прямо в лицо. Глядя на ее точеный нос и красиво очерченный рот, я понимаю, что она привыкла к тонким духам и к изысканным блюдам. Она окончательно покоряет меня, когда обращается ко мне по-французски! После обычных комплиментов, она говорит:

– Прекрасное выступление… Давно ли вы начали петь?

– С самого раннего детства! (Я забываю прибавить «Ваше величество»!)

– Надеюсь, вы еще долго будете радовать людей своим пением и непременно опять приедете в Лондон!

Когда королева в сопровождении свиты удаляется, первым меня крепко обнимает лорд Делфонд:

– Да, вы непременно приедете! Мой брат все устроит!

Он говорит о Лесли Грейде. А Лесли тут как тут. Дрожа от нетерпения, он посвящает меня в свои уже созревшие планы:

– Мы несколько раз покажем по телевидению «Шоу Мирей Матье», – говорит он.

На следующий день Джонни не приходится даже разворачивать «Таймс», чтобы узнать, что думает о моем выступлении эта весьма солидная газета: ни Боб Хоуп, ни Том Джонс не сфотографированы рядом с королевой, такой чести удостоилась только я, и снимок – редкий случай в практике этого издания – помещен на первой полосе. Впервые так отметила мой успех парижская газета «Франс-суар», но там подобным вещам не удивляются. Теперь «Франс-суар» написала, что я «выиграла свою битву за Англию».

Джонни долго смотрит на первую полосу «Тайме», будто не веря собственным глазам.

– Чудеса, да и только!… – произносит он. Я смеюсь. Никогда еще не видела его таким.

– Чудо, говорю я тебе… Ты даже не представляешь себе, что означает твой успех. Победить Лондон – это победить также Канаду и Америку.

– Знаю. Это мне уже объясняли.

– Но я не думал, что тебе это удастся…

Несколько дней спустя в Париж прибывает из Москвы Ансамбль песни и пляски Советской Армии; он будет выступать во Дворце спорта. И в день премьеры я – в некотором роде участница культурных обменов между нашими двумя странами – неожиданно для публики выступлю вместе с хором этого ансамбля как солистка с песней «Товарищи, когда придет рассвет?». У этой песни целая история.

В издательстве Робера Лаффона вышла в свет книга об Октябрьской революции. Ее автор – Жан-Поль Оливье, а предисловие к ней написал его друг Гастон Бонэр. Красивое имя… И оно мне хорошо знакомо! Я чуть ли не каждый день сталкиваюсь с ним: Джонни, который знает, как я люблю историю, подарил мне в прошлом году книгу Бонэра «Кто разбил вазу в Суассоне?». До чего она мне нравится! Я полюбила ее, как только взяла в руки и увидела обложку (на ней изображена трехцветная карта Франции, которую школьник, совсем малыш, несет на плече, – сердце какого патриота останется к этому равнодушным!); а затем книга стала мне близким другом. Я могу открыть ее на любой странице и всегда обнаружу для себя что-нибудь интересное: стихотворение или написанный прозой отрывок, принадлежащий перу великого писателя. Этот сборник – настоящее сокровище для меня, которая так мало знает. Он как бы распахивает передо мной двери в незнакомый мир, а если порой я наталкиваюсь на то, что мне уже известно, то испытываю радость узнавания.

Наш Гастон Бонэр, который любит на досуге сочинять песни, написав предисловие к книге Оливье, почувствовал, что тема захватила его. «Какую прекрасную песню можно было написать на этот сюжет!» – подумал он. А потом возникла цепочка: издатель книги Робер Лаффон поддержал эту идею, заинтересовался этой мыслью и Эдди Барклей, он сказал, что запишет песню на пластинку; посоветовались также и с Джонни. Мориа в свою очередь вдохновился и написал музыку на слова Гастона Бонэра; была покорена песней и я.

Так вот и родилась эта песня. Но если бы мне сказали, что я буду исполнять ее на сцене Дворца спорта в окружении двухсот бравых молодцов в мундирах воинов Красной Армии, которые славятся своими прекрасными голосами… я бы, наверное, испугалась больше, чем перед «Королевским представлением»!

Слушать певцов этого ансамбля – одно удовольствие. Их мастерство таково, что они играючи справляются с любыми трудностями и легко переходят от песни «Время ландышей» к арии из «Фауста». Их танцоры также изумительны. Артисты ансамбля доносят до нас красочную природу России и черты ее народа: мы слышим, как ветер свистит над степью, как в березовой роще звучит балалайка, видим, как под тенью ели девушка ждет своего милого, ощущаем суровую красоту пейзажа и человеческой души; перед нашим мысленным взором предстают разнообразные картины, хотя на сцене перед нами – только люди в мундирах на фоне серого полотнища… И тут, к удивлению публики, на сцене появляюсь я – крошечная, в туфельках 33-го размера – и начинаю петь, а хор, каждый участник которого смело мог бы стать солистом, подхватывает песню.

Мы репетировали три дня подряд. Не жалея усилий, они выучили ее французский текст. Им перевели содержание, и оно глубоко тронуло их. Слушая их прекрасные голоса, понимаешь, с каким глубоким чувством они исполняют эту песню. Для них она воплощает не только образ Октябрьской революции. Она напоминает им о событиях более поздних – о мужественной защите Москвы и стольких других городов во время последней войны.

 
Товарищи, когда придет рассвет?
Упрямо кулаки
Они сжимали,
С улыбкою
Гавроша вспоминали…
Сквозь вихри шли они вперед,
Надеясь твердо, что заря взойдет:
Однажды
День настанет -
Жизнь лучше станет!…
Товарищи, когда придет рассвет?
В моих ушах вопрос звучит
Тот самый, что они решали,
Когда из пушек выстрел дали -
С крейсера, что на Неве стоит…
 

В наших краях говорят: «Давши слово, держи его крепко, как собаку на поводке». Когда я познакомилась в Кремле с полковником Александровым, то пригласила его к себе в гости и, разумеется, сдержала свое слово. И вот он у меня дома, конечно, не со всем своим ансамблем – 200 человек не поместились бы в квартире, – а с десятком своих солистов. Они принесли с собой водку, а Джонни купил на закуску икру и семгу. Тетя Ирен со вчерашнего дня не отходит от плиты, готовит кушанья для гостей; по ее словам, она «очень довольна, что может наконец-то принять столько людей!». (В Авиньоне у нас по праздникам нередко собиралось человек 30, хотя мяса, строго говоря, было только на десятерых).

– Ни катите ли паесть?

– О чем ты спросила полковника? – задает мне вопрос Джонни.

– Не голоден ли он.

С некоторым раздражением дядя Джо тихо говорит:

– А ты могла бы сказать это по-английски?

– I am angry[16]16
  Я сердита (англ.).


[Закрыть].

– Чепуху городишь! Надо сказать: «Hungry!»[17]17
  Я голодна! (англ.)


[Закрыть] Произносишь неверно и тем самым искажаешь смысл.

– Теперь вы сами видите, почему русский язык легче. Там я не думаю об орфографии!

График выступлений у меня очень жесткий. Из Марселя мы ненадолго приезжаем в Авиньон на крестины Венсана, которому исполнилось семь месяцев.

Я видела его всего один раз, и то наспех, когда он только-только родился.

– Сколько времени я тебя уже не видела?

– С прошлого воскресенья, мама, когда я выступала по телевидению!

– Да… знаю. Но я не это имею в виду.

Она собирается укладывать младенца спать. Я прижимаю его к груди. Он такой хрупкий, такой тепленький, такой красивый… совсем как Реми в его возрасте. И как я купала Реми, так купаю и его.

Из Канады я привезла чудесное мыло для малышей. Замечаю, что у Венсана все тельце в крошечных волдырях.

– Это от комаров! Их в этом году видимо-невидимо…

– Как глупо, что я этого не знала. В Канаде есть замечательное средство от комаров!

– Остается надеяться на снадобье бабули…

Я даже не могу дождаться, пока Венсан заснет. Надо снова отправляться в дорогу. Успеваю только погладить Юки: бедный пес так радостно встретил меня! Но зайти в мастерскую отца я уже не успеваю.

– Сейчас я тружусь над камином для нашего дома. К зиме его закончу. Увидишь – просто залюбуешься, на изразцах будет герб Авиньона: три ключа и два кречета, – говорит отец.

– Если бы он теперь вместо детей стал делать камины, – шутит мама, – мне жилось бы куда легче!

^{Мирей Матье выступает в сопровождении духового оркестра французской армии}

Когда камин был уже закончен, я долго не могла выбраться, чтобы посмотреть на него. Шли репетиции: я готовилась к новому выступлению в «Олимпии». Предыдущее состоялось год назад, и ставка теперь была гораздо серьезнее.

– На сей раз ты либо останешься в «Олимпии» на годы, либо вообще не будешь там выступать, – говорит мне Джонни.

Но я забываю обо всем этом на несколько часов.

Родители решили, чтобы крестины прошли скромно – без лишнего шума, без суматохи, без фотографов. Осуществить это в Авиньоне было бы очень трудно. И потому церемония происходит в церквушке на горе Ванту. Никто посторонний сюда не придет! С этой горы открывается великолепный вид на всю округу. В ясную погоду виден даже Марсель. А уж гор и горушек окрест – не сосчитать. Папа может назвать их все «по именам»… но сегодня нас занимает только одно имя – Венсан. Малыш Венсан, которого держит на руках его крестная мать – госпожа Коломб (а крестный отец у него – Джонни). Все мы молим Бога, чтобы ребенок вырос таким же благородным, как его святой патрон, и был бы счастлив, как всякий добрый христианин. Эта церквушка с поэтичным названием «Часовня на Светлой горе» особенная: сюда приходят молиться и католики, и протестанты. Затерянная в горах «вселенская» церквушка располагает к духовной сосредоточенности, побуждает благодарить Бога за все те блага, что он нам ниспосылает.

Вдохнув полной грудью необычайно чистый воздух Воклюза, унося в сердце нежность к родному краю и сохраняя в памяти неповторимую красоту его природы, я бесстрашно выхожу на сцену «Олимпии». В очередной раз.

Холлидей зашел ко мне в артистическую уборную, чтобы обнять меня: он уезжает из Парижа на гастроли. В зале присутствуют мои надежные приверженцы, те, в чьей любви я не сомневаюсь: Азнавур, Саша Дистель, Лина Рено, Далида и, конечно, Морис Шевалье. Для него я пою «Яблоко», песню, которую неожиданно для всех включила в свой репертуар. Шарль Трене сидит в первом ряду, он пришел послушать, как я исполню его песню «Я слышу сердца гулкий стук». Собрались все друзья «Олимпии» – от адмирала Тулуз-Лотрека до Грегуара (из мира автомобилей), здесь и спортивные звезды – Кики Карон и Жак Анкетиль… За четверть часа до моего выступления заведующий постановочной частью вручает изумленному Джонни телеграмму. Тот читает: «Милому моему дяде Джо, которому я всем обязана. Сегодня вечером я буду сражаться за Вас! Мими».

Я знаю, как важен этот концерт и для него. Я должна разрушить в умах некоторых людей искаженное представление обо мне как о «марионетке Джонни Старка». Довольно устойчивое представление!

– Вы видели газету «Монд»? – спрашивает Надин. – Какой крутой поворот!

И она читает вслух:

«На этот раз мы должны признать: певица наконец-то обрела свой образ, не слишком резкий, но и не расплывчатый; осанка хороша, жесты естественны. Новый облик, который Джонни Старку удалось придать своей подопечной, нуждается разве что в легкой ретуши, и тогда он станет совершенным».

– Они не пишут, какую ретушь имеют в виду?

– Нет.

– Жаль…

– А вот что пишет «Кура»! – продолжает Надин:

«Я сдаюсь. Признаю, что Мирей Матье, к которой я относился весьма сдержанно, сегодня меня покорила… Пиаф была забыта. На сцене, где Мирей Матье совсем недавно дебютировала, нам предстала – в платье цвета заходящего солнца – хрупкая певица с удивительно сильным голосом».

Я довольна. Впервые чувствую, что меня признали без всяких оговорок.

68-й год начинается для меня хорошо.

В технике грамзаписи произошел некий переворот, и Эдди Барклей оказался, как всегда, на высоте. «Последний вальс» – первая пластинка «на 45 оборотов, моно», которая появилась в продаже. Она имела бешеный успех. До сих пор пластинки «на 45 оборотов» выпускались с записью четырех произведений и стоили они десять франков. На пластинке нового образца записаны только два произведения, но стоит она шесть с половиной франков. Молодежь накинулась на нее.

Вместе с Эдди Барклеем мы отправляемся в Канн для участия в передаче «Говорит Юг». Сюда съехались певцы из 36 стран. Францию представляем Адамо и я. Каждый из нас получает приз. Эдди и Джонни втихомолку приготовили мне «классный» сюрприз. В ресторане «Мажестик» я нахожу в своей тарелке, покрытой салфеткой, листок со словами «Олимпийского гимна»; он прозвучит в фильме Лелуша и Рейшенбаха, который посвящен Олимпийским играм. Таким образом, едва закончив выступать в «Олимпии», я тут же начну гастроли по городам Франции; их самый важный этап – Гренобль!

– Вы довольны, Джонни?

– А ты, Мими?

– Еще бы… Я с успехом выступала в Англии, в Советском Союзе, в Германии и… в Париже. Впервые у меня такое чувство, что я твердо встала на рельсы. Остается только катить по ним. Впереди у нас – Соединенные Штаты. Вот увидите, в марте я удачно выдержу «экзамен» у Пастернака… Я уже без всякого акцента исполняю по-английски песню «The look for love»[18]18
  «Взгляд любви» (англ.).


[Закрыть]. Что мне может помешать?

– Катастрофа на рельсах.

– О, Джонни, вечно вы шутите!

– Ты ведь хорошо знаешь, тетя Ирен, что Джонни обожает игру слов!

– Это вовсе не игра слов. Катастрофа всегда возможна. Увы…

Остается только катить, как сказала я, и мы катим. Но едем мы не в поезде, а в машине – по дороге в Лион. За рулем, как всегда, Рене. Я люблю такие огромные залы, как в Зимнем театре Лиона. Шесть лет тому назад он сгорел, но через год его отстроили, и самые известные певцы выступают тут во многом потому, что их связывает дружба с его директором Роже Ламуром. Я должна петь в субботу и в воскресенье вечером. А в воскресенье днем мне предстоит участвовать в «Теле-Диманш» в Гренобле. Там я впервые буду петь «Олимпийский гимн». Ехать недалеко, всего сто километров.

Утром тетя Ирен говорит Надин:

– Если тебе это доставит удовольствие, поезжай в Гренобль вместо меня. Я побуду в гостинице и посмотрю по телевизору, как будет выступать Мими.

И вот мы катим по дороге. То и дело попадаем в заторы, так как в это воскресенье – 18 февраля – закрываются Олимпийские игры.

Тем не менее, мы приезжаем вовремя. Надин помогает мне одеться, и вот я, в парадном платье (положение обязывает!), пою «Олимпийский гимн» и еще одну новую песню, «У меня есть только ты». Телезрители звонят даже из Парижа и просят спеть ее «на бис». Олимпийские чемпионки – Анни Формоз, Мариелла Гойтшел, Изабелла Мир – восторженно приветствуют меня. На концерте царит удивительная атмосфера, положительно «Теле-Диманш», как я сказала Роже Ланзаку, приносит мне удачу. Я бы охотно задержалась в обществе милой Нану Таддей, Раймона Марсийака и всей нашей «команды», но Джонни призывает меня к порядку, напоминая, что вечером я пою в Лионе. Мы пускаемся в обратный путь в половине шестого.

– Не торопитесь, Рене. Мирей выступает только в десять вечера…

– Как обычно, господин Старк, я еду не быстрее восьмидесяти километров в час…

Джонни сидит рядом с водителем, а мы втроем – на заднем сиденье: Надин устроилась между мной и Бернаром Лелу, фотографом из «Салю ле Копэн», который готовит репортаж. Все в машине подремывают. И вдруг – как в жутком кошмаре – наш «Ситроен-ПС» отрывается от земли, несколько раз переворачивается в воздухе и с адским грохотом разбивается.

Сама не знаю как, я оказываюсь на утрамбованной земле. До меня доносятся крики Надин. Уж не придавило ли ее чем-нибудь? А может, машина загорелась? Перед моим мысленным взором стремительно проносятся лица Рене-Луи Лафорга, Франсуазы Дорлеак, Николь Берже, которые несколько месяцев назад погибли в дорожных катастрофах. Я приподнимаюсь: наша машина превратилась в груду железа, нет больше ни крыши, ни дверец. Все, кто в ней сидел, вылетели наружу. Хорошо еще, что не разбились насмерть.