Текст книги "Моя судьба. История Любви"

– Мирей! Джонни! Я угощу вас таким же обедом, как в тот раз.

– Да-да, – ответил просиявший Джонни. – Нам другого и не надо!

На следующий день я уже пела в Линце, расположенном в ста километрах от Инсбрука, а затем – в Граце. Местные газеты писали о моем «замечательном голосе». С тех пор мы больше ни разу не возвращались в Инсбрук!

Несмотря на мой южный акцент, в Германии, как ни странно, меня считают немецкой звездой… Подобно тому, как Роми Шнайдер, которую любили во Франции, считают французской звездой. Германия почти сразу и безоговорочно приняла меня, и я выступаю там особенно часто.

С этой страной у меня связаны особые воспоминания. Когда в 1968 году мы были в Штутгарте, генерал де Голль посетил Баден-Баден. А в день его смерти мы находились в Гамбурге.

В нашей семье все перед ним преклонялись, его кончина потрясла меня, будто я потеряла кого-то из близких. Только позднее я осознала: люди, которые выражали мне соболезнование, – приходя за кулисы, встречая меня в холле гостиницы или на улице, – были немцами…

В течение девяти лет мы сотрудничали в Германии с одним и тем же антрепренером, талантливым композитором Христианом Бруном; в трудную пору моей жизни он помог мне записать на пластинку песню «Прощай, голубка». С его помощью с большим успехом распродавались многие мои пластинки: «Прощай, Акрополь», «Пресвятая дева морей», «Тысяча голубок»… Но первым толчком для моей успешной карьеры в Германии послужили два ловких хода, на которые отважился Джонни.

В начале 1969 года в Германии продавалась лишь одна моя долгоиграющая пластинка, на ней были записаны песни «Последний вальс» и «Как она хороша» в оркестровке Мишеля Леграна. От пластинки пришел в восторг Франц Бурда. Этот меценат и политический деятель стоял во главе крупнейшей издательской фирмы. Джонни познакомился с ним, когда был импресарио Холлидея и задумал отправить своего подопечного служить в Германию… По примеру Элвиса Пресли! (Так Холлидей и получил сержантские лычки.)

На сей раз Франц Бурда устроил в Мюнхене грандиозное зрелище – костюмированный бал. В нем должны были принять участие такие знаменитые артисты, как Элла Фитцджеральд и Том Джонс, а также… юная Матье. Ко всеобщему изумлению, Джонни настаивал на том, чтобы я выступала последней. Поль Мориа, приехавший со своим оркестром из 25 музыкантов, пришел в ужас:

– Ты просто спятил!

Джонни ответил, что так оно и есть, но он твердо решил, что я выступлю в конце представления и исполню две песни – «Мой символ веры» и «Париж во гневе». Поль ужаснулся еще сильнее:

– Да ты сознаешь, что делаешь?! Исполнять в Германии «Париж во гневе»! Песню Сопротивления! Песню из фильма «Горит ли Париж?»!

Джонни не меняет своего решения. Первыми выступают знаменитости, и выступают с большим успехом. В зале много молодежи, дамы в роскошных вечерних туалетах. Элла добивается триумфа. А мой друг Том Джонс, мой единомышленник в Лондоне, голос эпохи, – супертриумфа. Я вижу, как Мориа меняется в лице. По правде говоря, меняется в лице и Джонни. Особенно после того, как зал встречает совершенно равнодушно песню «Мой символ веры», хотя ведущий концерт конферансье, которого немецкая публика обожает, весьма любезно представил меня как вновь открытую французскую звезду. Продолжаю борьбу:

 
Когда свободе угрожают,
Париж испытывает гнев,
Он в ярости рычит как лев,
И парижане в бой вступают…
 

Мертвая тишина.

А затем – взрыв аплодисментов. Сидящие во всех трех ярусах молодые люди срывают с декораций цветы и бросают их на сцену. В зале стоит шум, несколько ветеранов вермахта выкрикивают: «Это провокация!», но их голоса тонут в громе аплодисментов.

Когда я ухожу со сцены, Джонни говорит мне: «Ты чуть не разнесла балаган!» Я с ним согласна, но думаю, что немалую роль в моем успехе сыграла сама песня.

Кто же появляется на следующий день на первой полосе газет? Не знаменитые артисты, а юная Мирей, «победительница костюмированного бала». Никто не упрекает меня за то, что я исполнила песню «Париж во гневе», напротив, все сходятся на том, что эта песня зовет к согласию и к миру.

Франц Бурда очень доволен. Я сразу становлюсь кандидатом на получение «олененка Бэмби» – приза, который он учредил, чтобы наградить им лучшего эстрадного артиста (или артистку) года.

^{С самого первого выступления Мирей Матье в «Олимпии» Далида восторгалась ее талантом. Они даже выступали вместе}

Через несколько месяцев я выступала с песнями по Берлинскому телевидению. Джонни вновь применил уже однажды испытанный прием:

– Она будет петь в конце… или не будет петь вовсе!

Первую песню я исполняла по-немецки. Название ее можно перевести «За кулисами Парижа», но написана она в чисто немецком духе: слушая ее, так и подмывает бить в ладоши и стучать ногами. Мне пришлось исполнить ее «на бис». А наутро мои пластинки рвали из рук, как… кружки с пивом!

Вечер закончился в очень славном кабачке, где нам подавали колбаски с квашеной капустой. Далида, которая тоже выступала в телевизионной передаче, была вместе с нами. Хорошо помню, что она пылко говорила мне: «Ты прекрасно пела! Какой превосходный финал! Просто потрясающе!»

С самого моего первого выступления в «Олимпии», когда Далида взобралась на четвертый этаж и вошла в мою маленькую артистическую уборную дебютантки, чтобы поздравить меня, она всегда была верна себе: ни одного завистливого взгляда, ни одной мелочной мысли, ни одной недоброй фразы (редчайший случай в «театральных джунглях»)! Дали всегда шла своим путем – прекрасная, неповторимая… Ее уход поверг меня в глубокую печаль. Мы, увы, редко говорили ей, как она нам дорога. Мы охотно поем о любви, но у нас всегда не хватает времени сказать о ней тем, кого мы любим… Казалось, она спит в своем белоснежном платье и ждет, чтобы ее разбудили. Мне бы так этого хотелось…

Я открываю для себя СССР

Все сильно взволнованны. Нам предстоит поездка в СССР. Звонит телефон. Это мама. Она очень гордится, что у нее в новом доме есть теперь свой телефон.

– Знаешь, бакалейщица из квартала Круа-дез-Уазо скучает с тех пор, как ты перестала туда звонить. Я на днях зашла и купила у нее какую-то мелочь, чтобы не порывать связь. Она мне сказала, что прежде, благодаря тебе, она вроде бы путешествовала… Могла разговаривать даже с Нью-Йорком! Ее беспокоит, что ты едешь в Москву. Она заявляет, что такой верующей девушке, как ты, опасно оказаться в стране большевиков!

– Какая чепуха, мама! Ты ей передай, что революция там совершилась давным-давно. И лучшее тому доказательство – сейчас ее пятидесятилетие! И еще скажи, что едет туда не одна девушка, а две!

– То есть, как это – две?

Я объясняю. Джонни спросил, доставит ли мне удовольствие взять с собой в Советский Союз кого-либо из членов семьи. Сама понимаешь, я ответила утвердительно. Но на ком остановиться? Когда я в затруднении, то всегда полагаюсь на судьбу. Написала на листочках имена сестер и бумажки положила в шляпу: Маткта, Кристиана, Мари-Франс, Режана. Остальные еще слишком малы. Жребий выпал Кристиане. Послышались возгласы изумления, радостные крики. Надо быстро получить ее паспорт. Но как это сделать? Как?

– Мама, я передаю трубку тете Ирен. Она тебе все объяснит.

– Но нужно взять с собой теплые вещи. Там, должно быть, морозы?

– Да что ты, мама, сейчас в Москве тоже весна.

– Ты мне будешь оттуда звонить?

– Конечно, как всегда.

Тетушка замечает, что я, пожалуй, немного тороплюсь. Бруно Кокатрикс, который устраивает наши гастроли, просто выходит из себя от досады, когда безуспешно пытается связаться по телефону с Госконцертом (эта организация ведает всем, что относится к музыке, эстраде и цирку). Надо сказать, что дядюшка Бруно не в первый раз имеет дело с русскими. Я до сих пор помню его слова: «Мюзик-холл не знает границ. Это еще один довод для того, чтобы их преодолевать!» Кокатрикс побывал во многих странах, особенно в странах Востока, где немало зрелищ, которых мы никогда не видели. Джонни рассказывал мне о международном фестивале 1957 года, когда в «Олимпии» наряду с таиландскими боксерами и индийскими танцорами выступали силачи и акробаты из Восточной Европы. Как бы мне хотелось на нем побывать, но я тогда была слишком мала.

В конечном счете, под названием «Французский мюзик-холл» едет труппа из 85 человек. Среди них – Поль (Мориа) со своим оркестром из 35 музыкантов, Артур Пласшер и его 18 танцоров (поддавшись соблазну, я тоже буду танцевать вальс с Жаком Шазо), Жерар Мажакс и – в качестве «американской звезды» – Мишель Дельпеш. Всем нашим «инвентарем» ведает, разумеется, Малыш. Нам предстоит за 26 дней преодолеть 13 000 километров. Все это впечатляет. И такая перспектива всем очень нравится. Мы вылетаем на арендованной для нас «Каравелле». Все в приподнятом настроении. Стюардессы «Эр Франс» разносят шампанское. Мажакс развлекает нас карточными фокусами, а я, конечно, репетирую «мои песни».

Прибытие оказывается куда менее веселым, чем отъезд. Мы испытываем такое же разочарование, как все, кто прилетают в Москву с Запада: здешний аэропорт не выдерживает сравнения с парижским. И мы тут же оказываемся в очереди… длинной очереди к пункту проверки паспортов. Бруно и Джонни (особенно Джонни, он выше ростом и поэтому видит дальше) ищут глазами Головина из Госконцерта.

– Госконцерт! Госконцерт! – громко взывают они.

В ответ – молчание. И мы беспомощно топчемся на месте, словно 85эмигрантов, среди которых только два или три человека говорят на русском языке, но таком ломаном, что их никто не понимает. Лишь одно очевидно, безусловно и непререкаемо: мы покорно стоим в общей очереди и пытаемся получить свой громоздкий багаж.

Джонни выходит из себя:

– До чего же невоспитанные люди!

– Успокойтесь, Джонни… – останавливает его тетя, которая не любит привлекать внимание посторонних.

Внезапно Джонни радостно восклицает:

– Ах, Ник! How are you!

Ник – американец из Лас-Вегаса. Недавно, он открыл там необычайное казино под названием «Как в цирке»: посетители толпятся у игральных автоматов, а в это время над их головами воздушные гимнасты показывают свое искусство. Он приехал поближе познакомиться с прославленным Московским цирком. Взаимные приветствия.

– А вы что тут делаете?

Джонни отвечает, что ждем, когда за нами приедут из Госконцерта. Ник, судя по всему, находится в привилегированном положении: у входа его ожидает лимузин, в котором сидит переводчица.

– Поехали со мной!

– Но ведь нас тут восемьдесят пять человек!

– Ну, восемьдесят придется оставить в аэропорту!

И вот мы впятером с помощью переводчицы Ника, прикомандированной к нему как к важному лицу, легко проходим через контрольный пункт и втискиваемся – тетушка, Кристиана, дядюшка Бруно, Джонни и я – в черную машину, достойную главы государства; а наша злополучная труппа остается под наблюдением Жан-Мишеля Бори, племянника Кокатрикса, о сохранности багажа должен позаботиться бедный Малыш, который не сводит глаз с нашего «драгоценного» имущества.

Мы уже целый час находимся в холле гостиницы «Советская», которая считается одной из самых лучших в столице; она построена лет десять назад неподалеку от стадиона «Динамо». Если аэропорт нас разочаровал, то гостиница поражает своими колоннами и обилием мрамора.

Бруно Кокатрикс говорит: «Это напоминает метро!»

Московское метро заслуживает того, чтобы в нем поездить; каждая станция отделана по-своему и весьма пышно.

Уже полтора часа мы ожидаем приезда труппы…

Начинаем даже тревожиться. С господином Головиным созвониться не удалось: работа в его учреждении давно закончилась! Хорошо еще, что номера в гостинице для нас оставлены.

Наконец наши спутники появляются! Их автобус, должно быть, сохранился со времен революции: так сильно в нем трясет. Вновь прибывшие разделились на две группы: тех, кто недоволен, и тех, кто относится к происходящему терпимо. Каждый уже составил собственное мнение о «советском рае». С нас не сводит беспокойного взгляда переводчица, дама из Госконцерта, – она опоздала в аэропорт, потому что самолет прилетел раньше времени!

Приготовленные для нас комнаты отнюдь не дурны. Кристиана, прожившая многие годы в квартале Круа-дез-Уазо, находит их даже прекрасными. Как обычно, не обходится без сюрпризов. Например, почему ванны без пробок? Нам объясняют: когда проектировали санитарные узлы, о пробках забыли. Придется ждать очередного ремонта. А он предполагается, как сообщили нам по секрету… года через четыре.

Обед ожидает нас в отдельном зале. Вернее сказать, мы ожидаем его там. Надо привыкать. Страна эта славится терпением. Бруно своим, как всегда, мягким и ровным голосом старается разрядить обстановку.

– Не забывайте, – говорит он, – что если бы двадцать миллионов русских не погибли во время войны, нас бы всех не было на свете…

Наступает короткое молчание, и тут подают водку. Она быстро сглаживает первое, не совсем приятное впечатление. Бруно по-прежнему продолжает разряжать обстановку:

– У москвичей много юмора. Они и сами посмеиваются над собой. Хотите, я расскажу вам анекдот, который услышал от одного здешнего жителя, когда в последний раз приезжал сюда? Маленький мальчик спрашивает свою мать: «Скажи, мама, что такое коммунизм?» – «Когда у всех есть всё необходимое. И больше не стоят в очереди за мясом». – «Мама, а что такое мясо?»

Входят очень приветливые официантки, они ставят на стол икру и осетрину-гриль. Один из музыкантов интересуется, обычное ли это меню. Нет. Эта гостиница для иностранцев, то есть для людей привилегированных.

– Ну, как? Нравится тебе «чечевица из Морбиана»? – шутливо опрашивает Джонни.

И объясняет тем, кто не понимает смысла этой фразы, что не так давно он едва уговорил меня отведать икры, назвав ее «чечевицей».

«Око Москвы» – так Джонни сразу же окрестил нашу переводчицу – просит извинить господина Головина, который задержался на работе. Дядя Джо, пребывающий в дурном расположении духа, осведомляется: разве работа господина Головина не состоит именно в том, чтобы нас встретить? Разве мы не представляем здесь Французский мюзик-холл? Бедняжка опускает свои красивые зеленые глаза и краснеет до ушей. На помощь ей приходит Мажакс: он заставляет мгновенно исчезать и вновь появляться рюмку с водкой. Когда в очередной раз неизвестно откуда появляется полная до краев рюмка, он, следуя русской традиции, произносит очередной тост.

На следующее утро Бруно и Джонни встречаются с господином Головиным. Малыш устанавливает нужную аппаратуру в очень популярном в городе недавно открытом Театре эстрады – этой московской «Олимпии». Танцоры начинают работать «у станка»; в порядке исключения Артур будет заниматься со мной во второй половине дня, и я получаю возможность осмотреть город вместе с Кристианой и тетей Ирен. Нас сопровождает второе «око Москвы» – некая Галина, очаровательная молодая женщина; у нее чуть певучее прекрасное произношение, и с трудом верится, что она не училась во Франции. Но нет… она только мечтает побывать вашей стране, и надеется попасть туда вместе с ансамблем Советской Армии, когда он поедет в Париж. Париж – волшебное слово… навстречу ему распахиваются сердца и освещаются лица… Это замечаешь даже на лице, когда прохожие узнают, что мы – французы.

– Если мадемуазель Матье должна быть в театре к часу дня, то времени у нас немного. Поэтому давайте прежде всего осмотрим Соборную площадь.

Я и представить себе не могла, что на свете может существовать такая площадь.

– Мы – в самом сердце Кремля… Вы не видели оперу «Борис Годунов»? Все русские испытывают волнение, когда эта площадь предстает перед ними на сцене!…

Площадь и вправду напоминает театральную декорацию: булыжная мостовая, поодаль блестит Москва-река, а справа, слева, позади нас – дворцы и соборы. Господи! Как запомнить все эти названия, когда я их сейчас путаю!

– Нет, мне ни за что не удержать их в памяти! – восклицает Кристиана.

– Не это главное… Самое важное, что это – удивительное зрелище, – замечает тетя Ирен. – Но я никак не возьму в толк, почему у них было столько соборов.

– И церквей! Просто непостижимо! А ты видела, как на меня смотрела Галина? Я только и делала, что крестилась!…

– А ведь все эти церкви были не для народа, а только для царского двора! – замечает Кристиана.

– Как видно, им приходилось отмаливать много грехов! – говорит тетя Ирен.

– Ох, тетушка!… Ты, кажется, меняешь свои взгляды? Не станешь ли ты коммунисткой?

– Не забывай, что твой дедушка был коммунист! Да, непростая эта семья Матье…

Тем временем возвращается Галина с входными билетами в руках. У нее ушло на это шесть минут.

– Вы не стояли в очереди?

– Разумеется. Вы проходите вне очереди! Ведь вы – иностранные гости. Люди «привилегированные».

Положительно, все везде меняется…

^{Вот такой певицу Мирей Матье впервые увидел Советский Союз в 1967 году, когда она приехала в Москву в составе французского Мюзик-холла}

Приехав в театр, я замечаю, что почти все наши артисты охрипли – кто больше, кто меньше. Для одних душ оказался слишком холодным, другие не могли принять ванну (потому что отсутствовали пресловутые пробки); одним не хватило рогаликов, другие опоздали на автобус. Я с утра пила чай. До чего он вкусен, русский чай! После салата с капустой мне подали незнакомое питье – стакан кефира, он такой вкусный и так приятно холодит нёбо в этот весенний день.

Мою костюмершу Тамару все называют бабушкой. Это дородная дама, как и многие здешние женщины. Дело в том, что они употребляют очень сытную пищу: едят много картофеля, хлеба и других мучных изделий. А также сладостей. Редко кто из них придерживается диеты.

Внезапно доносится громкий голос Джонни:

– Малыш! Малыш! Что они там делают, шут их побери! Да они перепортят нам все динамики!

– Понимаете, сударь…

– Они, видно, спятили! Остановите их!

– Дело в том, сударь… они хотят проверить, что там внутри!

– Что они надеются там обнаружить! Бомбы? Листовки? Микрофоны? Может, это в их духе, но не в нашем! Соедините меня с Головиным! Я с ним сам поговорю!

Жаль, что здесь нет тети Ирен! Вчера вечером она мне сказала: с такими рассуждениями, как у Джонни, недолго и в ГУЛАГ попасть! Я пытаюсь его успокоить. Он советует мне лучше заняться моим голосом и помнить, что я не туристка, а артистка и мне пора уже с помощью Артура репетировать вальс. Дело пока не ладится. Не ладится…

Все наладилось, отлично наладилось!

Мое первое выступление проходит в атмосфере, с какой я до сих пор никогда не сталкивалась.

Когда я, готовясь выйти из-за кулис, перекрестилась, глаза у Галины округлились от удивления. И вот я на сцене; полная тишина, царящая в зале, поражает меня… А впереди – неподвижная масса людей. Живы ли они? Отчего же так застыли? Никто даже не шевельнется… И тут я бросаю им прямо в лицо первые слова песни: «Да, я верю!…»

Поначалу мне кажется, что пение мое подобно «гласу вопиющего в пустыне»… Но внезапно, едва я кончаю петь, раздается гром аплодисментов, и 2000 зрителей ритмично хлопают в ладоши. А потом из зала направляются к сцене один, два, пять, десять человек; они поднимаются по ступенькам и, поклонившись, кладут к моим ногам букеты цветов. В их глазах светится радость. Публика не ломала кресел, не вопила, но впервые в жизни я ощутила себя ее кумиром.

Французское телевидение направило Кристиана Бренкура с группой помощников для съемок на Красной площади. И вот что удивительно: площадь была перед этим «очищена» от прохожих, которые стояли поодаль. В положенное время произошла смена караула у мавзолея Ленина: солдаты шли, четко печатая шаг. Галина сказала, что я непременно должна побывать в мавзолее. Весь день вдоль Кремлевской стены медленно движется длинная очередь людей, которые хотят увидеть Ленина. Приходят сюда и новобрачные – такова традиция. В очереди соседствуют голубоглазые блондины и брюнеты с узкими глазами.

– Мы большая страна, – говорит мне Галина. – Вот почему вы видите рядом и славянина, и уроженца Азии…

– Понимаю. Моя мама родилась на Севере Франции, а замуж вышла за южанина.

Должна же и я хоть немного пропагандировать наши порядки! Галина напоминает о своем предложении. Но Бренкур еще собирается нас снимать. А так как снимать мавзолей не положено… Когда же кончились съемки, кончилась и очередь, но, увы, завершился и доступ в мавзолей. По другую сторону площади расположен ГУМ – здешние «Галери Лафайет». Это весьма своеобразное здание. В нем на трех этажах разместились личные киоски, между рядами которых переброшены мостики, а все здание увенчано стеклянной крышей. Галина объясняет мне, что зимой это очень удобно: можно делать покупки, не страдая от холода. У прилавков, где торгуют предметами первой необходимости, стоят плотные очереди, и вдруг я замечаю открытую витрину: здесь продают значки. Русские очень любят всевозможные значки. Особенно много значков с изображением Ленина, и это вполне понятно, ведь в стране готовятся отметить пятидесятилетие революции. У меня просто глаза разбегаются: есть тут значки из разных республик, на них изображены люди, памятники, пейзажи, и на всех – надписи, которых я, конечно, не понимаю. Эти маленькие эмалированные брошки стоят несколько копеек, я покупаю их дюжинами, чем привожу в восторг продавщицу; три значка тотчас же прикалываю к своему жакету.

– Красивый… Спасиба.

Джонни смотрит на меня с некоторым раздражением:

– Подумать только, у тебя есть брошь от Ван Клифа, а ты ее не носишь! И, кажется, ты уже говоришь по-русски?

– Я попросила Галину научить меня нескольким словам.

– Берешь платные уроки английского языка, но в голове у тебя ничего не удерживается. А здесь, даже не зная русского алфавита!…

– Это совсем другое дело, я запоминаю слова на слух!

Надин привезла из Парижа важную новость. Собравшись в Венеции, критики из 15 стран учредили приз «Европремия», его присуждают за выступления по телевидению. Приз этот получили Элизабет Шварцкопф – за исполнение камерных произведений, Нуриев – за балетные номера и я – как эстрадная певица. Здесь об этом, понятно, ничего не знают. Какое несчастье – все эти надуманные границы… Было бы гораздо проще, если бы все жили на единой планете. Я благодарна своей судьбе. Ведь я могу преодолеть «железный занавес», а возможно, и пресловутую «стену» и все другие стены, сколько их есть… Я все время говорю тете Ирен, что мечтаю не столько петь «повсюду» в мире, сколько петь «для всего» мира.

– У меня замечательная профессия, правда, тетя? Пусть даже слушатели не знают языка, на котором звучит песня, она доходит до их сердец. В этом – тайная власть музыки. Я не знаю сольфеджио, не играю ни на одном музыкальном инструменте, инструментом мне служит голос. Он открывает мне путь в любую страну. Хочу тебе еще вот в чем признаться. В поездках я чувствую себя прекрасно. Джонни – другое дело, ему недостает домашнего уюта. А для меня это не имеет значения…

– Да… я бы никогда не поверила, но ты по натуре просто бродячий акробат…

– В какой-то мере… Я люблю возвращаться домой… но ведь для того, чтобы возвратиться, надо прежде куда-то уехать! И еще одно: я люблю путешествовать, но ездить бы одна не могла. Мне необходим мой «фургон». Вот Кристиана завтра уезжает… и знаешь, мне от этого так грустно…

Да! Завтра в Париж возвращаются несколько человек из нашей труппы, и не без удовольствия: Джонни говорит, что у него там много неотложных дел, Бруно скучает по своей «Олимпии», а Эдди хочет сам проследить за тем, будут ли вовремя выпущены нужные пластинки.

Я завожу на ночь будильник, чтобы рано утром проститься с Кристианой. Она везет домой большой чемодан: мы привезли сюда в нем целый запас снадобий и отваров из лечебных трав – теперь он доверху набит прелестными деревянными игрушками. Главное место среди них занимают медведи, которые слывут «эмблемой» России. Воображение резчиков по дереву поистине беспредельно: игрушечные медведи сидят на качелях, рубят дрова, играют в шахматы, забавляются с мячом… В роли их партнеров выступают то медвежонок, то волк, то кролик… Эти бесхитростные игрушки очень дешевы, каждая из них стоит рубль или два, но детям они доставляют немало радости. Гуляя по улицам, я заметила, что к детям здесь относятся, как к маленьким принцам. О них заботятся, их холят. Все они очень чисто одеты. Конечно, их наряды не назовешь «шикарными»; здешние дети напоминают мне, какими были мы, маленькие Матье, – мы тоже были всегда аккуратно одеты, и нас все забавляло. Правда, таких красивых игрушек у нас никогда не было. Неподалеку от Кремля находится многоэтажный магазин, где продают только товары для детей. Там всегда полно покупателей.

– Это вполне понятно, – говорит мне Галина. – В нашей стране, где война унесла столько жизней, к детям относятся, как к святыне.

Московские дети необыкновенно милы: в ответ на вашу улыбку они широко улыбаются. Впрочем, так же поступают и взрослые.

Я еще дремлю, как вдруг – стук в дверь, и на пороге появляется… Кристиана!

– Что случилось? Почему ты не уехала?! А где дядя Джо?

– Он-то уехал! Но был вне себя от ярости! В аэропорту он достает наши паспорта и протягивает их Галине для регистрации багажа. Она внезапно бледнеет: «Господин Старк! Кристиана не может улететь: вместо ее паспорта у вас оказался паспорт Мирей!» Ну и сцена была! Джонни заявил, что мы с тобой похожи и все «сойдет благополучно»! Галина возразила, что это невозможно, она рискует лишиться работы. И тогда Джонни гневно обрушился на Надин (к счастью, ее там не было!) за то, что «эта разиня» перепутала наши паспорта. В конечном счете, я осталась по эту сторону барьера, и вот я тут!

Она вне себя от радости, и я тоже. Мне еще предстоит пробыть в Москве целых три дня, и сестра станет «моими глазами»: осмотрит то, что я не успею осмотреть! Кристиана просто замучила Галину: Новодевичий монастырь, Пушкинский музей и даже Большой театр… Подробно описав мне свои впечатления, она скажет:

– Знаешь, тебе непременно нужно будет сюда вернуться.

Сколько раз мне так говорят… Эти слова сопровождают меня всю жизнь.

Льет дождь. В Ленинграде льет дождь. Мы объезжаем в машине город…

Сквозь пелену дождя он представляется мне каким-то призрачным: фасады домов покрыты лепным орнаментом, напоминающим крем, стены украшены каменными кружевами – они кажутся мне фисташками, карамельками, шоколадными конфетками. Все это выглядит так аппетитно, что просится в рот, но город остается недостижимым: быть может, виной тому завеса дождя…

Мы по-прежнему на привилегированном положении, и потому, минуя вереницу туристов, стоящую перед Эрмитажем, входим через особую дверь.

– Эрмитаж – один из богатейших музеев мира, – говорит Галина, – если не самый богатый! Подсчитано, что в нем более двух миллионов произведений искусства! Что бы вы хотели посмотреть?

Я не решаюсь ей признаться, что совершенно не знаю живописи, что не была даже в Лувре, о котором она часто упоминает. Так что же мы будем смотреть? Предметы первобытной культуры? Римское искусство? Греческое? Египетское? Китайское? Японское? Художников итальянской школы? Испанской? Фламандской? Голландской? Немецких художников? Английских? Французских?

– Я бы больше хотела французских (уж лучше начинать со своих!).

– Хорошо. Но какой период вас интересует? Французская живопись занимает у нас сорок три зала?

– Сорок три зала?

– У нас удивительная коллекция импрессионистов.

Галина говорит, что прежде всего нам надо зайти в гардероб, чтобы переобуться. Мы с тетей Ирен растерянно переглядываемся. Там, должно быть, сотни пар обуви ждут своих владельцев… Как мы потом разыщем свои туфли?! Дежурная бабушка подает нам большие войлочные туфли… В них может поместиться шесть таких ступней, как моя.

И вот мы пускаемся в путь, скользя по паркету.

– Они придумали прекрасный способ, как бесплатно натирать полы! – шутит тетушка.

К сожалению, мы проходим по залам очень быстро. Я предпочла бы подолгу постоять перед картиной, которая мне нравится, чтобы мысленно «прогуляться» по изображенному пейзажу… скажем, по «Полю маков» Моне или по «Большим бульварам» Писсарро. Первая картина напоминает мне поля моего детства, которых мне иногда так не хватает, а глядя на вторую, я думаю о том, что хотела бы жить в то время, когда люди ездили в фиакрах и в моде были платья с турнюром… А вот и полотно Дега! Как жаль, что с нами нет Джонни, он так любит холсты этого художника! На картине изображена не танцовщица, а обнаженная дама, она расчесывает свои волосы…

И тут я вспоминаю, что в шесть вечера в гостинице назначена встреча с журналистами и тете Ирен надо успеть вымыть мне голову.

На сегодня, пожалуй, довольно, ведь вечером я пою! Впрочем, слово «вечером» здесь не совсем уместно. Стоит пора белых ночей! Так что вечеров не бывает, все время длится день, правда, довольно странный – похожий на сумерки.

Очень жаль, что пора белых ночей очень часто сопровождается весенними ливнями. Но все же мы не скучаем. Когда остаемся в гостинице, Мажакс играет с нами в карты, музыканты импровизируют, и все мы много смеемся.

^{На набережной Невы у крейсера «Аврора». Мирей Матье в свой первый приезд в Ленинград}

Однако вскоре мне уже не до смеха: я узнаю, что нам предстоит лететь в Казань на самолете марки «Ильюшин».

Казань по-своему прекрасный город, но он, увы, закрыт для туристов. Здесь мы тоже – и даже больше, чем в других местах, – на положении «привилегированных». В аэропорту нас разглядывают как диковинных зверей. Мы находимся в главном городе Татарской Республики.

– Для вас, как для певицы, – говорит Галина, – этот город представляет особый интерес. Здесь родился Шаляпин.

– Шаляпин! Я должна сообщить об этом по телефону папе! Он так восхищается этим великим певцом!

Увы! Если даже в Москве приходилось ожидать заказанного международного разговора, то после нашего приезда в Ленинград добиться такого переговора было практически невозможно. Видимо, это объяснялось тем, что 5 июня началась очередная война между Израилем и арабскими странами[13]13
  Имеется в виду так называемая «шестидневная война». (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Международные телефонные разговоры были затруднены. Я так и не сумела позвонить в Авиньон. А уж дозвониться туда из Казани, города, закрытого для туристов, не было никакой надежды.

Внезапно я захворала.

Татары отличаются завидным здоровьем. Днем здесь стоит палящая жара, не менее 40 градусов по Цельсию. А вечером температура опускается до 10-12 градусов тепла. Должно быть, поэтому я, несмотря на все меры предосторожности, заболела ангиной. Температура у меня поднялась до 39 градусов. Отменить мое выступление было просто невозможно: все билеты во Дворец спорта (он даже больше такого же Дворца в Ленинграде и вмещает 8 000 зрителей) проданы. Нужен врач.