Текст книги "Моя судьба. История Любви"

Мы очень вкусно поели. Но то ли сказался холод, то ли проявилась усталость, накопившаяся за последние дни, то ли дело было в том, что мы пробыли на ногах уже девять часов подряд, но так или иначе всем стало не по себе. Первой вышла из строя Матита, Джонни тоже выглядел плохо (в этом не было ничего удивительного, ибо он чуть ли не накануне вышел из больницы, и его настойчиво отговаривали от поездки к Великой китайской стене). Первый «Мерседес» повез обоих обратно в Пекин.

А мы продолжали снимать гробницы императоров династии Мин. По правде говоря, если не считать прославленной Дороги духов – по бокам у нее высятся монументальные статуи львов, слонов, верблюдов, лошадей и каких-то сказочных животных, а также фигуры мандаринов и воинов, – других достопримечательностей мы не увидели. Вход в единственную гробницу, куда был открыт доступ, напоминал вход в метро: бетонные стены и на глубине 27 метров под землей (эскалатора, естественно, не было) строгий зал, где, кроме больших дверей, пробитых в глыбе мрамора, ничего интересного не было. Хранившиеся здесь некогда сокровища уже давно отправили в музей.

Когда мы поднимались по крутым ступенькам, у Лили начался приступ тахикардии. Она шла с трудом, опираясь на руку доктора. И вот уже второй «Мерседес» отправился в Пекин, увозя врача и его пациентку.

Однако группа работников телевидения – и я вместе с ними – на этом не остановилась: мы отправились снимать знаменитую площадь Тяньаньмэнь, которая, как говорят, вмещает миллион человек… В этот холодный день она была пуста, на ней было только несколько человек, они запускали бумажных змеев, радуясь сильному ветру. Постепенно мои спутники начали чихать, жаловаться на головную боль и на усталость. Самой крепкой оказалась я. Тем не менее, съемки продолжались. Переводчик показал мне на грандиозный дворец Всекитайского собрания народных представителей, куда ведет монументальная лестница. В этот дворец мы приглашены были вечером на торжественный обед, и, по словам того же переводчика, это была «великая честь, которой, помимо глав государств, была до сих пор удостоена только госпожа Помпиду».

В конце концов, работники телевидения выбились из сил. Они не чуяли под собой ног. По их мнению, снимать за обедом будет особенно нечего. Они ошиблись. Длинная анфилада залов, каждый из которых посвящен той или иной провинции страны, заслуживает внимания. В одном из этих залов был накрыт стол на 20 персон, но в этом просторном помещении он казался совсем небольшим.

Снова звучали тосты, и я вновь провозгласила тост в память о генерале де Голле.

– Приезжайте снова! – сказал мне господин Пэн Чжэнь, председатель Постоянного комитета Собрания народных представителей, пригласивший меня в страну. – Не все китайцы могли вас увидеть!

Когда некоторое время спустя, уже в Париже, я встретилась с советником нашего посольства по вопросам культуры, он мне сказал:

– Знаете, сколько кассет с вашими песнями продано в Пекине и Шанхае? Три миллиона!

Из Китая хочется увезти как можно больше сувениров, до такой степени искусны местные ремесленники – как чудесны их изделия из слоновой кости или дерева, расшитые с неповторимым мастерством шелка! В моем музее есть две вазы. Одна – старинная, изысканной формы, снаружи она – ярко-красная, а внутри – синяя. Ее вручил мне председатель Китайской Республики Ли Сяньнянь.

Позднее, в конце обеда, который дал в его честь в парижской мэрии Жак Ширак, я спела для китайского гостя полюбившуюся мне песню о цветке жасмина, возобновив тем самым знакомство, начавшееся в Пекине.

Вторая ваза – совсем крошечная. Вернее сказать, это изящно расписанный фарфоровый бокал: на нем изображен мостик, деревня и четыре человеческие фигурки. Я купила его на Птичьем рынке за несколько юаней. Для меня это пустяковые деньги, а для китайцев – большие. И все же даже самый скромный из них экономит на всем, чтобы купить такой бокал в подарок своей птице, сидящей в клетке, и держать в нем свежую воду. Ибо теперь на птицу в этой стране смотрят как на дар небес.

Моя судьба

1986 год – двадцатый год моего служения песне – начался с выступления во Дворце конгрессов в Париже и закончился в другом дворце, королевском, в Рабате.

Мой сольный концерт во дворце короля Марокко был отмечен печатью тайны. На нем должны были присутствовать только гости короля Хасана П. Мы жили уже несколько дней в Марракеше, но всё еще точно не знали ни дня концерта, ни того, где он будет проходить. Быть может, в Марракеше, где находится излюбленный дворец короля, или в Фесе, или в Рабате. Нас попросили не вести разговоров по этому поводу. В это время года гостиница «Мамуниа» была переполнена, казалось, весь Париж надумал встретить Новый год под лучами здешнего солнца. Вот почему в гостинице должен был состояться гала-концерт, и все думали, что я потому сюда и приехала. А мы между тем ждали распоряжений.

Пребывание в Марракеше было довольно приятным; город этот – сплошное очарование, чего стоит одна его пальмовая роща! К тому же здесь находились некоторые наши друзья, среди них и Патрик Сабатье. Это позволило нам, устроившись возле бассейна, условиться о содержании программы «Для широкой публики»: он собирался осуществить ее в январе. В соседнем саду 60 садовников вручную тщательно приводили в порядок газон вокруг мандариновых и апельсиновых деревьев; от аромата ирисов и нарциссов слегка кружилась голова.

Наконец 30 декабря все прояснилось: прибыли долгожданные распоряжения, прибыли и автомобили, чтобы доставить нас в Рабат.

Нам отвели комнаты в отеле «Хилтон». Представитель двора, объясняя, какого рода песни предпочитает король, сказал: «Он сам вас пригласил, стало быть, вы ему нравитесь, вы и ваш репертуар…»

На следующий день я репетировала в большой гостиной дворца, убранной в восточном стиле; она выходила в галерею, украшенную мозаикой и каменным кружевом. Декораторы развешивали гирлянды цветов и златотканые драпировки; внезапно они разом замерли. Дело в том, что в галерею вошел король, которому захотелось послушать, как я репетирую. Меня знаком попросили остановиться, а потом – подойти к дверям. В галерее я увидела короля.

На нем было простое одеяние – «джеллаба»[43]43
  Длинная, до пят, блуза с капюшоном. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Но не узнать его было нельзя – портреты короля выставлены во всех витринах города. Он осведомился, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, хорошо ли себя чувствую… А затем бесшумно удалился, так же как и пришел.

Вечером я переодевалась в небольшой комнате, без сомнения, служившей артистической, ибо на стенах в ней висели портреты танцоров Бежара. Во всех коридорах стояла охрана. Нас попросили не приносить с собой фотоаппаратов, что сильно огорчило 11 моих музыкантов. В самом деле, дворцовые сады были так чудесны, галерея так красива, такого дива больше нигде не увидишь.

В восемь часов 45 минут вечера я была готова. Так было условлено. Но затем началось долгое ожидание. Что случилось? Время от времени представитель двора приходил, чтобы нас успокоить: король сам рассаживает своих гостей. Сквозь опущенный занавес на сцену доносился шум голосов; наш заведующий постановочной частью с некоторой тревогой заглянул в щелку.

– Там еще не все в сборе, – тихо сказал он.

Потом он шепнул мне, что наследный принц Саудовской Аравии уже сидит в кресле в середине зала. Рядом с ним уселся король Хасан. Левую половину зала занимали женщины в национальных марокканских нарядах, расшитых золотом; все они украсили себя драгоценностями. Справа разместились мужчины. А между теми и другими – во всю длину зала – стояли ширмы, служившие преградой нескромным взорам. Такова традиция. Король подал знак: можно было поднимать занавес.

Я была сильно взволнованна. Свет прожекторов слепил меня, и я почти ничего не видела. Только смутно различала короля и недоумевала, почему он слегка шевелится. Потом услышала, что он воскликнул «браво» и этот возглас дружно подхватили все мужчины в зале. Когда я ушла за кулисы, наблюдавшая за публикой Матита сказала мне:

– Он не просто аплодировал, когда ты пела, он отбивал такт и даже негромко вторил тебе!

Я вернулась на сцену, чтобы поклониться зрителям. Ко мне поднялся король с большим букетом цветов; затем он пожал руку музыкантам. Судя по всему, он был в восторге.

Я была в артистической уборной и уже собиралась надеть свитер, когда туда вошел с сияющим лицом представитель двора и сообщил, что король приглашает нас на ужин. Я собралась было вновь облачиться в свое концертное платье от Кардена, но тут появилась придворная дама со свертком, завернутым в белоснежное, искусно расшитое полотно. Осторожно развернув его, она извлекла на свет чудесное платье из красного шелка – настоящий марокканский наряд.

– Король сам выбрал для вас это платье… И просил появиться в нем за ужином, – сказал представитель двора. С этими словами он исчез.

Ко мне поспешили две камеристки. И недаром их было две. Дела хватило для обеих: сперва на меня надели платье из тяжелого шелка, расшитого золотом, а поверх него – другое, муслиновое платье, унизанное жемчугом, на котором было не меньше 80 пуговок. Я ужаснулась:

– Как я, при моем-то росте, управлюсь с этаким нарядом?

– Не тревожьтесь! – успокоила меня придворная дама. – Ведь платье со шлейфом, вам надо будет просто подобрать этот шлейф.

И она показала мне, как это делать с помощью обеих рук.

– А для того чтобы платье сидело лучше, вам принесут сейчас пояс…

Вошла другая придворная дама с футляром из светло-серой замши, она извлекла оттуда позолоченный пояс. Чувствуя, что я потяжелела на несколько килограммов, и осторожно считая шаги из боязни оступиться, я вернулась на сцену.

^{Я счастлива, потому что занимаюсь тем, о чем всю жизнь мечтала. Потому что совершилось чудо, на которое я так надеялась. Я добилась успеха, к которому стремилась… Я хотела петь для всего мира и пою для него. Я хотела даровать своим близким то, в чем они нуждались, и осуществила это…}

Король пришел за мной, помог мне спуститься по ступенькам и представил – нет, не мужчинам, а дамам, вернее сказать, тем, что сидели в первом ряду: королеве-матери и своим дочерям-принцессам, которых, видимо, немало позабавило мое нарядное одеяние марокканской дамы.

Я уселась рядом с ними и посмотрела гаитянский балет, который явно очень нравился королю: он даже «вооружился» каким-то ударным инструментом и отбивал ритм. Затем наступил час ужина. Дамы повели меня с собой по выложенной мозаикой галерее. Я терялась в догадках, где Джонни. Но все мужчины куда-то исчезли. Не увидела я их и за столом – там были одни только женщины. Лишь король имел право входить в эту залу. Он даже сам нас угощал изысканными кушаньями, подходя с приветливой улыбкой к нашему столу, где я сидела вместе с принцессами.

В конце трапезы он вновь появился и проводил меня до входа в галерею. Из его слов я поняла, что он в восторге от песни «Последний вальс». Он уговаривал меня включить в свой репертуар старые французские песни и пошутил: «Я буду весьма недурным импресарио!» После чего назвал несколько особенно полюбившихся ему песен, среди них «Опавшие листья» и «Падам падам». Они запомнились ему в студенческие годы, которые он провел во Франции.

Марокканское платье с золотым поясом заняло свое место в моем домашнем музее рядом с другими предметами, с которыми у меня связаны приятные воспоминания. Один из этих предметов – ковер, его подарила мне Фарах. В ту пору она была владычицей Ирана.

Я привезла в подарок ее маленькому сыну львенка – он прибыл в особой клетке тем же самолетом, что и мы (а вручил нам этого маленького хищника граф де Ла Пануз). Как только мы приехали в Тегеран и устроились в гостинице, мы тотчас же выпустили львенка из клетки. Он весело резвился в номере, как резвятся наши псы.

Нет, у меня нет своей собаки. Разве я могла бы устроить собаке достойную ее жизнь? Но я подарила своим родителям пару замечательных собак: купила я их в Канаде у известного собаковода, он жил возле резервации индейцев, куда я была приглашена. Я влюбилась с первого взгляда в его могучих волкодавов, которых впрягают в сани. Среди них чемпионом был пес по прозвищу Сатана, он побеждал на всех состязаниях и был в силах везти груз весом в тонну! Я приобрела дочь Сатаны – Тонку и молодого самца Окиука. Но как было отправить щенков во Францию? Ведь гастроли мои продолжались. В Квебеке мы познакомились с одним режиссером, бельгийцем по происхождению, он недавно женился и мечтал о свадебном путешествии в Европу. Джонни пообещал ему оплатить все расходы, если он отвезет собак к моим родным. Тонка и Окиук тоже отправились в свадебное путешествие, сменив свой снежный край на солнечный Авиньон. Эти великолепные красавцы с синими глазами до сих пор живут там, став верными друзьями нашей семьи.

Наш львенок был очень ласков. Он спал у меня в постели. Под вечер Джонни смотрел по телевизору футбольный матч и внезапно обнаружил, что львенок забрался к нему на плечи. Наконец настало время нашего визита в Летний дворец. И мы отправились, захватив с собой свой подарок. Маленький сын шаха – ему было тогда лет девять или десять, – увидев львенка, пришел в восторг и тут же принялся весело играть с ним.

Шахиня принимала нас в пышных покоях, но держалась очень просто. Она спросила меня, не хочу ли я выпить чаю. На великолепных подносах принесли чашки и… сахар. Впервые в жизни я увидела колотый сахар, кусочки его были искусно сложены в форме пирамиды. Рядом лежали щипчики. Я подумала, что если попробую взять щипчиками кусочек сахара, то от волнения наверняка обрушу всю пирамиду. Меня охватил страх, и я поспешила сказать: «Спасибо, ваше величество, я пью чай без сахара».

Она улыбнулась и взяла кусочек сахара… пальцами.

Я была представлена шаху на концерте в оперном театре, где я пела для дипломатического корпуса. Шахиня была в роскошном вечернем платье, на губах ее играла улыбка. Но мне она запомнилась иной, более непринужденной… вижу, как она берет сахар пальцами, а ее маленький сын играет на ковре со львенком.

На следующий день полная перемена декораций: я пою на ринге во Дворце спорта! Зал полон. Представление давалось в пользу инвалидов. На этот раз на трибуне для почетных гостей присутствует юная дочь шаха. Она сидит в ложе совсем одна, а вокруг – множество телохранителей.

Уезжая из Тегерана, я увозила с собой подарок шахини Фарах – ковер, похожий на те, что украшали гостиную, в которой мы пили чай. И всякий раз, когда я смотрю на него, у меня перед глазами встает картина: львенок лежит на спине, задрав лапы, а мальчик с радостным видом тормошит его.

Я росла в бедности, теперь я избавлена от нее; я пою для богатых, пою и для бедных. Из каждой своей поездки я привожу сувениры – иногда очень скромные, а иногда дорогие. Например, этот вот старинный самовар, который я вывезла из Советского Союза, оформив все нужные бумаги, ибо его подарило мне Министерство культуры. Однажды у меня вырвалось:

– Ах, по-моему, на свете нет ничего лучше самовара! Но его, увы, нигде не достать!

Самовары-то продаются, но только новенькие – электрические.

Самовар, о котором идет речь, мне вручили в тот год, когда я дала 30 сольных концертов во дворцах спорта Москвы и Ленинграда: на них каждый вечер присутствовало соответственно по 20 или 80 000 зрителей. К счастью, сохранился фильм, запечатлевший эту удивительную публику – одновременно и сдержанную и пылкую. «Группки» (я так и не разобралась, что в точности означает по-русски это слово!) почитателей нередко следовали за мной в обоих городах. Расставались они со мной иногда с каким-то надрывом. Такого я не ожидала. Разве могла я себе представить подобную сцену: в Ленинградском аэропорту какая-то молодая женщина, словно желая удержать меня, кинулась к машине, и я увидела, что у нее на предплечье нацарапано мое имя – «Мирей». Ножом!

Пожалуй, самый скромный из моих сувениров – это бумажный цветок, я привезла его из далекого мексиканского городка Оахака. Три года тому назад… Все началось с телефонного звонка:

– Алло! Мирей? Говорит Франсуа.

Рейшенбах. Я уже привыкла: он исчезает на несколько месяцев, а потом вдруг звонит, иногда с другого конца света. На сей раз он был в Мексике и собирался снимать фильм о том, как своеобразно празднуют Рождество в небольшом, милом его сердцу городке.

– Это будет удивительный фильм. Мне хочется, чтобы ты в нем участвовала.

Вопреки обыкновению я могла выкроить время для этого. Мы полетели в Мехико. Остановились, как всегда, в гостинице «Камино Реаль», где Франсуа назначил нам встречу. И вдруг неожиданно услышали:

– Господин Рейшенбах два дня тому назад уехал снимать колдунов. Он просил передать вам свои извинения. Его автомашина повреждена, и он возвратится лишь завтра.

На следующий день мы все утро прождали Франсуа и сели завтракать только в три часа дня. Он появился, когда мы еще не встали из-за стола, и сказал:

– Я все уладил. Завтра начинаем съемки. Я заказал самолет…

Мы с Джонни молча переглянулись. На следующий день, приехав в аэропорт, мы увидели допотопный маленький самолет. При всем желании гримерша Лили, моя сестра, ассистенты Франсуа, двое друзей, сопровождавших нас, и я сама могли бы в нем поместиться, разве только уцепившись за крылья.

– Ничего страшного, – заявил Джонни. – Я тоже все уладил…

Оказывается, дядя Джо, со своей стороны, заказал новенький двухмоторный самолет, семиместный. Наш самолет взлетел… а самолет Франсуа – нет. Он не смог оторваться от земли. Вернее сказать, ему не позволили этого сделать: он не отвечал требованиям безопасности!

В Оахаке нам были оставлены номера в гостинице. Она была скромная, но уютная. Там мы ожидали Франсуа. Наконец он прилетел вместе со своими ассистентами. И 23 декабря начались съемки на городском рынке, который и в обычное время пользовался известностью во всей округе, а в эти предпраздничные дни являл собой особенно впечатляющее зрелище. С гор спускались индейцы и приносили на продажу плоды своего труда – глиняную посуду и плетеные изделия, поражавшие изяществом. Шумная толпа, буйство красок, пряные запахи…

– Вы еще толком ничего не видели! – заявлял Франсуа, стараясь поспеть всюду…

Городок Оахака расположен в самом сердце одного из почти не тронутых цивилизацией районов Мексики. Промышленность здесь слабо развита, новые веяния сюда еще не дошли. Тут сохранился в неприкосновенности национальный колорит, и это очаровывает. Франсуа уговорил нас осмотреть пирамиды, высившиеся в горах на просторной площадке в 2 000 метров над уровнем моря. Мексика – страна, полная чудес, но представшая картина потрясала. Рейшенбах заставил меня обойти вместе с ним все вокруг… Он то и дело останавливался и восклицал: «Какая красота! Какая красота!» Неожиданно его ассистент сказал: «Больше снимать нельзя. Уже темно».

Назавтра мы вновь отправились в горы; на этот раз в микроавтобусе разместилась вся наша «команда». Рейшенбах захватил с собой несколько кинокамер. Было решено, что я исполню песню на фоне удивительных пирамид. Наступал сочельник, и на горной дороге нам нередко попадались автобусы, рассчитанные на 40 пассажиров, но сейчас в них ехало не меньше 80!… На каком-то повороте наш водитель, избегая столкновения со встречной машиной, так круто свернул на обочину, что колеса нашего микроавтобуса повисли над пропастью… Франсуа, ехавший перед нами, выскочил из автомобиля с кинокамерой и крикнул:

– Какой великолепный кадр! Вылезайте быстрее! Начинаю снимать!

– Ты с ума сошел, Франсуа! Ведь позади пропасть!

Но разве можно остановить Рейшенбаха, когда у него кинокамера в руках?! Мы осторожно выбрались на дорогу опасаясь, как бы эта окаянная машина не рухнула с обрыва туда, где паслись косули. Впрочем, Франсуа, пожалуй, был бы не прочь заснять нас в обществе диких коз!

Наступил тихий вечер, канун Рождества. Среди всех церквей Рейшенбах выбрал самую бедную, самую обветшалую. Мы добирались туда три четверти часа. Ярко, будто по заказу, светила луна; наконец мы прибыли в небольшое селение.

Церковь в свое время была, видимо, красива, но теперь пол в ней заметно прогнулся. Padre[44]44
  Священник (исп.).


[Закрыть] ожидал нас на паперти, над которой светился… неоновый крест. Мы вошли. В церкви еще никого не было, гирлянды бумажных цветов не могли скрыть от нашего взгляда стен с облупившейся краской. Мы уселись на ветхие скамьи. И принялись ждать. Франсуа и его помощники устанавливали по углам прожекторы. Мы приехали в десять вечера. Без двадцати двенадцать начали собираться прихожане.

Сначала до нас донеслись далекие звуки песнопений, затем они зазвучали ближе, более отчетливо. Это приближались индейцы, все они шли босиком, под их пончо скрывалась убогая одежда. Распахнулась дверь, и в церковь вошли дети – тоже босые, кое-как одетые, плохо умытые… Каждый из них бережно нес в руках петуха, или ягненка, или фрукты. Дети входили и входили. Я никогда еще не видела такого Рождества. Из уст мужчин и женщин возносились к куполу песнопения, им вторили детские голоса. Мы все были потрясены. Франсуа снимал этих бедняков, освещенных прожекторами, и яркий свет, должно быть, казался несчастным невиданной роскошью. Рейшенбах снимал прихожан, а я пыталась петь вместе с ними, но не могла.

Впервые в жизни я не могла петь.

Мы вернулись в гостиницу в половине второго пополуночи. Все проголодались, но поесть было негде, всюду было закрыто. В номерах у нас была только минеральная вода и chips[45]45
  Ломтики жареного картофеля (англ.).


[Закрыть]. Франсуа отправился в город на поиски съестного. Он вернулся с несколькими банками консервов и пакетиками жареного картофеля. Он достал их в ночном кабачке. Весь городок уже спал в предвкушении завтрашнего праздника. И мы уселись за необычный рождественский ужин, состоявший из тушенки и холодного картофеля!.

На следующий день мы наблюдали рождественский карнавал. Правда, религиозный, но все-таки карнавал: катили разукрашенные повозки, несли статуэтки святых… и рвались петарды. На мне был шерстяной жакет, и Лили, боясь как бы искры от петард не обожгли мне ноги, все время оттягивала его книзу. Так что в конце дня жакет этот стал походить, скорее, на пальто!

Когда, уезжая из города, мы уже направлялись в аэропорт, Франсуа вдруг остановил машину и выскочил из нее со своей кинокамерой:

– Поглядите! Поглядите!

Открывшаяся нам панорама и в самом деле была прекрасна: среди дня, как это иногда бывает, светила луна.

– Вылезай, Мирей! Вылезай быстрее! Какое божественное зрелище! Какая красота! Какая красота!

Я вышла из машины. Мне надолго запомнилась прекрасная картина, которая предстала нашим взорам в это необычайное Рождество, встреченное в Оахаке. В руках у меня был бумажный цветок, его подарил мне на улице маленький мальчик… И в эту минуту ассисент Рейшенбаха сказал:

– В аппарате кончилась пленка…

Вот почему у меня нет этого великолепного кадра. Остался на память только бумажный цветок.

Я часто бываю в Мексике. Эта страна мила моему сердцу по многим причинам. С нею связан еще один скромный сувенир – блузка с надписью «Viva Francia»; я носила ее в дни первенства мира по футболу.

Носила с гордостью. Накал страстей во время этих соревнований был так велик, что я сама видела, как плакали бразильские футболисты, когда, понурившись, они возвращались после поражения в Гвадалахаре… Я же ехала из Гвадалахары в приподнятом настроении: наши футболисты не посрамили национальные цвета Франции. На мне были черные очки. А вот голоса не было, он «остался» на стадионе (к счастью, в тот вечер мне не нужно было петь!). Мексиканцы были так предупредительны, что, когда наш автобус попал в чудовищную пробку, они, разглядев на наших блузках надпись «Viva Francia», хором подхватили: «Viva Francia!».

Уверенный в том, что наша команда победит и в заключительном туре, Джонни заказал торжественный обед. Пришел лишь Мишель Идальго.

– Ребята слишком огорчены тем, что проиграли, – объяснил он. Он и сам был не слишком весел.

– Печальнее всего то, что команда упустила свой последний шанс. Лучшие игроки, которые вели ее вперед, через четыре года уже не смогут участвовать в следующем мировом первенстве.

– Значит, Платини уже никогда не станет чемпионом мира?

Я сражена. Оказывается, в мире спорта еще более жестокие законы, чем в мире эстрады.

– Футбольный матч, – продолжает Идальго, – по своей напряженности не уступает фильмам Хичкока. Важнейшую роль играет душевное состояние футболиста.

– А как чувствует себя игрок, которому предлагают бить пенальти?

– Ему никто не предлагает, Мирей. Это дело добровольное. Представляешь себе, что происходит в голове у Фернандеса, когда он берет на себя смелость пробить пятый, решающий пенальти. А вдруг не забьет?! Футбол – замечательная игра: он требует от игрока лучших человеческих качеств. Именно поэтому сама того не сознавая, ты и любишь его.

Как тепло говорит Идальго о своей команде:

– Когда игроки выходят на футбольное поле, я вижу в них мужчин. А за его пределами они, скорее, дети. Ведь никто из них не получил нужного образования, школу они оставили в 13 лет и целиком посвятили себя футболу. Они должны безропотно подчиняться тренеру, едут туда, куда им укажут, играют там, где велят; ничем, кроме футбола, они не занимаются, всю жизнь сражаются на футбольных полях, а в 35 лет оказываются беззащитными перед лицом жизни! Вот почему я так их люблю! Понимаешь, Мирей?

Еще как понимаю…

Матч между командами Франции и Бельгии я видела по телевидению только мельком: меня в это время гримировали в одной из студий «Телевиза». Я должна была участвовать в прямой передаче, постановщик Джанни Мина, которого я хорошо знаю, собрал вместе моих партнеров по программе для детей «Крикри» – Пласидо Доминго и Эмманюэля, а также Педро Вергаса (он так же известен в Латинской Америке, как Тино Росси во Франции). Педро 83 года, что не помешало ему исполнить песню «Solamente una vez»[46]46
  «Только один раз» (исп.).


[Закрыть], стоя на табурете. С другим участником передачи, Рикардо, мы исполняли дуэтом песню «Жизнь в розовом свете»; Рикардо – единственный партнер, рядом с которым я забываю о своем небольшом росте, потому что он еще ниже меня!

Джанни только-только начал расспрашивать меня о поездке в Китай, как вдруг поступила новость: «Четвертый гол! Игра закончена! Наши победили!» В полном восторге я без музыкального сопровождения затянула китайскую песню о цветке жасмина, с которой объехала весь свет… А потом для Платини, который находился в городе Пуэбла, я исполнила песню «Орлеанская дева».

В воскресенье – в последний день нашего пребывания в Мехико – надо было не только сложить чемоданы (впрочем, занималась этим Матита); мне предстояла еще репетиция перед одной из самых популярных в Мексике передач, «Siempre en domingo»[47]47
  «Всегда в воскресенье» (исп.)


[Закрыть].

Передача эта закончилась в 11 часов вечера, и мы тотчас же отправились в аэропорт. Мигель Алеман предоставил в наше распоряжение свой личный реактивный самолет. Не будь этого, мы не могли бы вовремя попасть в Нью-Йорк, где уже завтра я должна была репетировать песню в честь статуи Свободы.

Мигель подарил мне свою последнюю книгу (Жан Лартеги уже переводил ее в Париже на французский язык).

Мигель необыкновенно обаятельный человек. Еще 30 лет тому назад, окончив университет, он написал труд об искусственных спутниках Земли, ибо страстно увлекался проблемами радиосвязи. Позднее это вдохновило его на создание телевизионной мексиканской компании «Телевиза», в торжественном открытии которой я участвовала. В часы досуга он с глубоким интересом изучает тысячелетнюю историю Мексики. В каждом городе этой страны есть улица или площадь, носящая его имя. Точнее сказать, имя его отца – тоже Мигеля Алемана, который был президентом республики. Мигель-младший никогда не станет президентом: он женился на иностранке, на француженке, и это преграждает ему путь к высокому посту главы государства. Но зато его супруга Кристиана подарила ему трех дочерей и сына; она отказалась от собственной карьеры: когда ее увенчали званием «мисс Вселенная», она мечтала стать киноактрисой.

Именно о ней я думаю в самолете, где, как всегда, не могу сомкнуть глаз, хотя уже наступила полночь. Она сделала свой выбор. И я тоже его сделала. Но поступили мы по-разному.

Задумав написать эту книгу, я решила не говорить в ней о своей личной жизни. Как понимать слова «личная жизнь»? Они означают именно то, что под этим понимают. Я заговорила об этом только для того, чтобы сказать: меня до сих пор нередко возмущают всевозможные домыслы, выдумки, сплетни. И я даже больше возмущаюсь, когда злословят о других, чем когда злословят обо мне. Потому что со мной все ясно.

Я вовсе не стремлюсь прослыть девственницей, а уж тем более – мученицей. Когда я в последний раз выступала с концертами в Ленинграде, одна из переводчиц, наблюдавшая, как я живу изо дня в день, с утра до вечера, ничего не изменяя в своем распорядке дня (в четыре часа дня я уже в театре, репетиция, короткий отдых, чаепитие вместе с труппой, затем сольный концерт, после него ужин, часто уже в номере гостиницы, десять часов сна, потом – неизбежные для артиста интервью, встречи, приемы и снова: театр, репетиция, отдых и все остальное), спросила у кого-то из моих спутников:

– И что ж, она всегда так живет?

– Да.

– В таком случае… я бы ни за что с ней не поменялась!

Хорошо представляю себе жизнь этой молодой женщины…

Когда мне говорят: «Вы приносите себя в жертву!…» – меня это раздражает. Я не берусь судить о точном значении слов, но мне кажется, что слово «жертва» отнюдь не применимо к Мирей Матье. Ведь «жертва» – это нечто грозное, ужасное, бесповоротное. А чем я пожертвовала? Я счастлива, потому что занимаюсь тем, о чем всю жизнь мечтала. Потому что совершилось чудо, на которое я так надеялась. Я добилась успеха, к которому стремилась. Так что о какой жертве можно говорить?! Я хотела петь для всего мира и пою для него. Я хотела даровать своим близким то, в чем они нуждались, и осуществила это. Конечно, нас не обошло горе, но разве оно кого-нибудь минует? Мы – такие же люди, как все.

Только в одном я не похожа на других: я не живу той жизнью, какую обычно афишируют. В ней нет МУЖЧИНЫ.

– Вы лесбиянка? – спросила меня однажды какая-то хористка.

– Нет. Чего нет – того нет.

– Вот как!

Я так и не поняла, была она разочарована или довольна.

Среди всех мужчин самый близкий мне, не считая отца, – Джонни; я об этом часто говорила. И чего только не выдумывали, чего только не писали на сей счет! Так вот, Джонни занимает в моей жизни такое место, какое никто другой занять не может. Могу еще раз повторить: он – художник, а я – его творение. Без него я бы ничего не стоила.