Текст книги "Владимир Красно Солнышко. Огнем и мечом"

Сидя на снегу, Рогнеда уже начала замерзать. Поднялась, шатаясь, подошла к Изоку. Тот стонал в забытьи, показалось, что у сотника жар. Княгиня приложила прохладную руку к голове раненого, так и есть, весь горит. Посмотрела на оцарапанную ладонь, приложила к своей щеке – тоже горячо. Усмехнулась – это рука холодная. Но у Изока действительно начался жар, раны серьезные.

– Ну и что теперь делать? – почему-то вслух спросила сама себя Рогнеда. Голос среди зимнего молчания прозвучал как гром, стало очень страшно. Она затрясла Изока: – Очнись, слышишь, очнись!

Тот с трудом разлепил глаза:

– А? Что?

– Куда ближе, к Изяславлю или к Турову?

– К… Турову… весь недалече… зачем?.. Куда?.. Я… сейчас… – и снова упал.

Рогнеда задумчиво уставилась на беспомощного сотника, размышляя о том, как его тащить. Просто на себе далеко не унесет. И она решительно взялась на содержимое возка. Сооружая из разломанного короба и двух щитов подобие санок, княгиня бормотала себе под нос:

– Только бы с дороги не сбиться… Да волков не встретить… Надо дотемна успеть…

Руки содраны в кровь, болит побитая перевернувшимся возком нога, голова трещит так, словно готова расколоться в любую минуту, но Рогнеда упорно движется вперед, уговаривая сама себя. Шаг… еще шаг… еще десять шагов, а потом отдохнуть. Нет, не десять, лучше двадцать, не то до темна из леса не выбраться… А Изоку совсем плохо, хрипит, едва дышит, за ночь замерзнет, хотя и укутан всеми волчьими полостями, какие только нашлись в возке. Но развести огонь она не сможет, значит, замерзнет и сама, да и хищников страшно. Рогнеда считала шаги, чтоб легче тащить свою поклажу.

Она так увлеклась эти счетом, что даже не сразу услышала конский топот. Когда опомнилась, всадники уже вылетели из-за поворота дороги. Хорошо, что не гнали быстро, не то наскочили бы. И хотя Рогнеде все равно, каких людей встретить, лишь бы просто люди, она заслонила собой лежащего бревном Изока. Ехавший вторым всадник прыгнул с коня, кинулся к ней, крича во весь голос:

– Рогнеда?! Княгиня, ты ли?!

Княгиня подняла, наконец, глаза и бессильно опустилась прямо в снег:

– Туры…

Вслед за князем к ней бросились и дружинники. Рогнеда кивнула на Изока:

– Он ранен… ему помогите… Я ничего…

Оказалось, Туры узнал, что из Киева в Изяславль проехал кто-то от князя. Немного помаявшись, беспокойный туровский князь решил сам наведаться к Рогнеде, чтобы разузнать, не случилось ли что в Киеве. Выехал поздно, потому и спешил, чтобы успеть засветло. Вовремя, не то кто знает, чем бы все кончилось…

До ночи они все же успели добраться до веси, там в тепле, плача и трясясь от пережитого, Рогнеда рассказывала Туры о неожиданном нападении, о гибели дружинников и ранении сотника. Ее саму напоили горячим медом, растерли каким-то снадобьем и посадили ближе к очагу. Княгиня больше дрожала от происшедшего, чем от холода. Изоку тоже промыли раны травами, в веси нашелся хороший ведун, сказал, что сотник жить будет, только долго в себя приходить придется и голос хриплым останется.

Когда вернулись ездившие к месту нападения дружинники Туры, Рогнеда уже спала, всхлипывая во сне точно от обиды, как маленький ребенок. Дружинники привезли погибших, притащили возок и даже поймали убежавшую лошадь, правда, не ту от возка, а другую, ходившую под одним из Изоковских гридей. Когда они рассказали об увиденном, Туры только головой покачал:

– Ай да княгинюшка! Не растерялась одна в лесу среди погибших! Расскажу князю, как жена к нему спешила.

Непонятным оставалось одно – кто же напал и почему тати знали об отъезде княгини? Туры дал себе слово разобраться с пристрастием. Но Рогнеде ничего говорить не стал, ни к чему беспокоить, и так много пережила. Он тоже подозревал всех, и Вышана в том числе.

Разгадка нашлась неожиданно быстро. В той же веси недосчитались нескольких мужиков. Когда Туры понял это по беспокойству женщин, он приказал созвать всех. Вышагивая перед обмиравшими от страха бабами, князь зло сверкал глазами:

– Останавливались у вас дружинники по пути в Изяславль?!

Бабы не посмели отпираться:

– Было такое…

– У кого стояли?!

– У коваля нашего, Еремы…

– Где он?

– Дык…

– Ну?! – князь готов был вырвать правду из уст баб хоть клещами того самого коваля.

– Нету его… пропал намедни…

– Кто еще с ним?

Пропали, как оказалось, еще семеро, двое из этой веси, а остальные из соседней.

– Зачем дружинники останавливались?

– Конь у одного ногу подломил, они коня поменяли. Да тут ночь уж близко, вот и заночевали…

– Говорили о том, что княгиня поедет обратно?

Жители веси только плечами жали, нет, мол, о таком речи не шло.

– А чего же напасть решили?

– Думали дань в Киев повезут отседова…

Туры в сердцах плюнул на снег:

– Вот дурьи головы! Да князю самому бы на содержание Изяславля присылать! Чуть княгиню не погубили! Не видать вам, тати, жизни больше, сам сгною всех!

И поубивал бы, но Рогнеда заступилась: она хорошо помнила женщину с умершим ребенком на руках на стене Родни. Дети и бабы не виноваты, что мужики поживиться решили.

Простить простила, но поспешила уехать, не могла больше видеть родичей тех, из-за кого натерпелась столько страха в лесу.

Изок долго был в бреду, раны оказались тяжелыми, особенно та, что на лице, стрела пронзила не только щеку, но и горло, случайно не пробив его, иначе дышать не смог бы или безголосым остался навек. Рогнеда отказывалась ехать в Киев, пока сотник не поправится. Туры даже разозлился:

– А если он до лета лежать будет?! Тебя князь ждет!

Но упрямая женщина не двинулась с места, пока Изок хотя бы не пришел в себя. Увидев княгиню у своего ложа, сотник слабо улыбнулся:

– Жива…

Но Рогнеду держал не только Изок, одна половина ее рвалась в Киев к мужу и младшим сыновьям, вторая – обратно к оставшемуся с чужими людьми Изяславу. Если бы мальчика удалось взять с собой, мать уезжала спокойно, но упрямый княжич категорически отказался. Не слишком взрослый еще, всего-то десять, он обладал неуступчивым характером, умел настоять на своем. И князь не слишком интересовался их старшим сыном, видно, не мог забыть Изяслава с мечом в руках. Рогнеда мучилась от понимания, что сама стала причиной такого отношения отца к сыну, чувствовала себя виноватой перед Изяславом.

Когда причину ее маеты понял Туры, то долго размышлял. Потом позвал к себе княгиню, усадил рядом и вдруг накрыл ее ручку своей большой ладонью:

– Рогнеда, я тебе сейчас за отца, а Изяславу твоему за деда. Послушай меня. Здесь остается один, там муж и двое других. Может, еще будут дети. Езжай спокойно, Изяславу все одно недолго за твоей юбкой сидеть, скоро самому на ноги вставать. А князь в другой раз не позовет, не простит, если выберешь Изяслава. У княжича в Изяславле дружина, мало будет – еще наберем. Я за ним пригляжу, ездить стану туда часто, воеводу найдем хорошего, кормильца Изяславу доброго, не то что твой Вышан…

Туры долго уговаривал княгиню не столько потому, что не согласна или чего-то не понимала, сколько, чтобы снять груз с ее души.

Только после того Рогнеда наконец отправилась к Владимиру.

* * *

Изяслав проснулся поздно, солнце уже вовсю светило в маленькое оконце его ложницы. Поняв, что давно утро, мальчик подивился: обычно мать не давала спать так долго. Сладко потянулся и вдруг рывком сел на лавке, вспомнив о княгине. Она же сегодня уезжает! Шлепая босыми ногами по полу, поторопился в ее ложницу. Надо проститься, проводить хоть со двора, небось, уже и вещи уложены.

Дверь в ложницу Рогнеды поддалась не сразу, но войдя, Изяслав замер. Княгиня не одна! То есть матери он не видел, зато на ложе кто-то барахтался под большой меховой накидкой. Видно, стук открывшейся двери все же услышали, мех немного откинулся, и из-под него выглянуло сначала всклоченное лицо сотника Вышана, а потом… Милки. Ключница и сотник удивленно уставились на мальчика. Первым опомнился Вышан:

– Ты чего это, княжич? Поспи еще, сегодня можно долго почивать.

Вся челядь знала, что Изяслав очень любит поспать до полудня.

Мальчик спросил дрогнувшим голосом, еще не веря своей догадке:

– А княгиня? Уже уехала?..

Вышан захохотал:

– Эк опомнился! Да она еще до света укатила! Поди к себе, поди!

Растерявшийся Изяслав послушно поплелся в свою ложницу. Мать уехала, не попрощавшись? А в ее ложнице, куда так любил ходить перед сном, чтобы послушать рассказы о богатырях и деде Рогволоде, теперь сотник с ключницей? А… а он? Куда же он? Как же он?!

Мальчик долго плакал, сидя на лавке в своей нетопленой ложнице, потом оделся и вышел на крыльцо. По двору водил коня холоп, о чем-то взволнованно спорили двое других. Изяслав прислушался, но мало что понял. Конь часто дышал, поводя крутыми боками, явно долго бежал, спасаясь от опасности. Княжич спросил у водившего его парня:

– А княгиня давно уехала?

– Еще до света, князь. Вот одна из их лошадок прибежала, да без всадника. Боимся, не случилось ли чего?

Мальчик заметил только это обращение: «князь». Он князь? Это его так назвали?

Сзади отозвался сонный голос Вышана:

– Чего мелешь? Какая лошадь?

Холоп кивнул на уже слегка успокоившуюся кобылку:

– Да та, какую приехавшему дружиннику взамен его дали…

Сотник довольно захохотал:

– Ай да кобылка! Удрала от нового хозяина к старому! Не захотела в Киев в неволю идти. Правильно… – он уже спустился с крыльца и с усмешкой хлопал лошадь по крутой шее. Острый глаз сотника сразу заметил то, чего не углядели взволнованные холопы – бок лошади ободран и на луке седла кровь.

Но это увидел и подошедший Незван.

– Глянь, Вышан, чего это?

У сотника неприятно заныло сердце, конечно, он не должен был слушать княгиню и отпускать ее с тремя дружинниками через лес. Но Рогнеде попробуй возрази! Вышан отмахнулся:

– Да видно, через кусты продиралась.

Про Изяслава все забыли, точно его и не было на крыльце. Мальчику стало так горько и одиноко, что из глаз снова едва не брызнули слезы. Но княжич взял себя в руки и поплелся в трапезную. Там уже хозяйничала довольная собой и жизнью Милка.

– Княжич, есть будешь? Я княгине в дорогу пироги пекла, вот еще два осталось. Возьми, они с зайчатиной…

Изяслав вдруг почти крикнул, топнув ногой:

– Я не люблю с зайчатиной!

Ключница недоуменно поглядела на мальчика, точно говоря: «Да кто тебя спрашивает?», пожала плечами:

– Других нет…

До вечера Изяслав прятался в своей стылой ложнице, которую так и не протопили ставшие враз ленивыми холопы. Чувствовалось, что нет твердой руки княгини, ее грозного взгляда. Обеда не было, Изяславу все же принесли в ложницу те самые два пирога с нелюбимой им зайчатиной. Пришлось есть их. Мальчик сидел у огня, всеми забытый и несчастный, и нехотя жевал холодный пирог. По его щекам текли злые крупные слезы. Один, совсем один. Ну и пусть… пусть!.. Он притащил себе пару поленьев и сунул в едва тлевшие угли очага, сырое дерево никак не хотело разгораться, дымило, от этого стало еще обидней. Отец отправил от себя подальше из Киева в забытый людьми Изяславль, мать тоже уехала… Братья в Киеве, за ними, небось, смотрят день и ночь, не оставляют без обеда. Обида захлестывала, ребенок стал думать о том, как погибнет и все будут жалеть. Он уйдет с лес и там пропадет, по весне найдут лишь косточки! Или утопится в проруби на реке! Или умрет прямо в этой ложнице от голода и холода! Наконец, когда Изяслав придумал уже десяток способов отомстить родным, пламя охватило одно из поленьев, стало заметно теплее. Второе все еще шипело тающим снегом, потрескивало и немного дымило.

В ложницу заглянул Незван, он частенько навещал мальчика и раньше. Увидев сидящего у огня княжича, подсел к нему:

– Ты чего это, княжич, один, без света?

Слезы оставили на щеках мальчика две хорошо видные бороздки, эти следы поразили Незвана больше всего. Стараясь закрыть собой Изяслава от двери, не ровен час кто войдет, он принялся отирать слезы неумелой рукой, шепча:

– Не плачь, княжич, не плачь! Ты теперь князь Изяславльский, в твоей воле все тут…

Незван просто не знал, что говорить, он уже все понял, маленький княжич никому не нужен, о нем все забыли. Стало очень жалко Изяслава. Тот, почувствовав заботу, заплакал еще горше, уткнувшись в плечо своего жалельщика.

Они долго сидели вдвоем у разведенного заново огня, теперь уже Незван рассказывал маленькому княжичу сказку о богатыре. Мальчик так и заснул, привалившись к плечу спасителя. Незван осторожно переложил ребенка на лавку, не раздевая, чтобы не разбудить, укутал накидкой и вышел за дровами, тихонько прикрыв за собой дверь. В переходе он увидел Вышана, тискавшего уже не Милку, а холопку, вместо Ариньи ходившую за Изяславом, не смог не укорить:

– Ты хотя бы за княжичем поглядела! Он голодный, в ложнице не топлено…

Вышан недовольно покосился на строителя, а девка, чувствуя свою волю, огрызнулась:

– Сам и смотри, коли такой жалостливый!

Глядя на продолжившую миловаться парочку, Незван покачал головой:

– Я-то посмотрю…

Наконец отозвался и сотник:

– Вот ты и будешь за княжичем смотреть!

Прикрывая дверь в ложницу, Незван все еще слышал довольные взвизгивания холопки. Он покачал головой, Вышану только дай волю, всех девок попортит! Где уж тут сотнику о княжиче думать, придется ему самому заботиться о мальчике.

Так Незван поневоле стал для Изяслава кормильцем. Но это пошло на пользу и княжичу, и ему самому, потому как Вышан, взяв в Изяславле все в свои руки, совсем перестал интересоваться Изяславом и дружиной, только тискал холопок по углам да таскал их одну за другой на сеновал. В княжью ложницу брал на ночь особо отличившихся, Милка, вопреки своим надеждам, уже не была в чести, и без нее оказалось много желавших угодить новому воеводе. Незван старался, чтобы Изяслав ничего из этого не видел, но, конечно, уберечь княжича совсем не мог.

Но, главное, он не мог убедить Изяслава, что тот не брошен, развеять его обиды на всех – отца, мать, братьев…

После весенней распутицы в Изяславль приехал князь Туры. Завидев его, Вышан забеспокоился. К чему приезжать, если княгини нет? Княжич обрадовался Туры от души, ходил за ним хвостиком, глядя блестящими глазами. Дрегович не стал Вышана даже слушать, сам обошел все хозяйство, расспросил холопов, попробовал то, что готовили в кухне, потом велел позвать в трапезную сотника и ключницу.

Чуя неладное, Вышан и Милка явились, гадая, что теперь будет. Князь сидел на лавке, по-хозяйски раскинувшись.

– Ну, расскажите, как тут жили без княгини? В порядке ли хозяйство, какое княгиня наладила?

Глаза Туры не сулили ничего хорошего: успел узнать, что Вышан ночует в ложнице Рогнеды и водит туда дворовых девок, что не всякий день очаг в кухне горит, холопы совсем обленились.

– Не успела княгиня и до Киева доехать, а в Изяславле уже запустение? Чего молчите?! Тебя кормильцем при княжиче оставили, ты за него в ответе, а у Изяслава коня и забыли когда чистили?! Терем превратил в место для беспутства, в княжьей ложнице девок… – князь крепко выругался. Понимая, что распутникам отвечать нечего, махнул рукой стоявшему рядом гридю, – забирайте их в поруб!

Милка завопила, заверещала:

– Прости, княже, прости! Это все он, охальник! Силой понудил с ним жить! За княжичем смотреть стану лучше прежнего… прости!

Туры недовольно поморщился:

– Уведите ее, тошно слушать.

Вышан оказал сопротивление, он попытался позвать на помощь своих дружинников, но те уже поняли, что туровский князь прав, и самим было тошно смотреть на пьяный разгул сотника, не заступились. Туры навел в Изяславле порядок твердой рукой, Вышана казнили за самоуправство, Милку выпороли при всех и сослали на скотный двор на самую грязную работу. Кормильцем Изяслава Туры поставил Незвана, княжич был тому немало доволен, успел привыкнуть к новому дружиннику и полюбить его. Одного не смог Туры – доказать маленькому князю, что мать о нем помнит, и отец тоже.

Позже он несколько раз отправлял в Изяславль какие-то вещицы будто от Рогнеды, передавал от нее приветы сыну. Но в сердце Изяслава так и осталась эта обида брошенного мальчика, навсегда разлучив его с родными. Обман Туры он понял, когда летом прискакал гридь от самой Рогнеды с подарками и словами материнской любви. Изяслав ничего не сказал Туры, но больше ему не верил. А зря, Рогнеда и через родича много раз пыталась приласкать далеко и одиноко живущего старшего сына.

* * *

Когда Рогнеда добралась в Киев, князя в городе не оказалось. С одной стороны, княгиня почувствовала облегчение, просто не знала, как глянет ему в глаза, с другой – обиду, что не встретил. В душе снова заворочалось нехорошее чувство, что не очень-то и нужна. Зато ей обрадовался Блуд. Встретил первым, сказал, что князь велел поселить жену в других покоях. Княгиня облегченно кивнула, ей и самой не хотелось бы снова оказаться в той ложнице, где сначала она подняла руку на мужа, а потом муж едва не зарубил ее саму. Другие покои были и лучше, и теплее. Готовы на всякий случай две ложницы, видно, для нее и Изяслава. Блуд, увидев, что княгиня одна, тоже поинтересовался:

– А княжич где?

Рогнеда неопределенно махнула рукой:

– Там остался… В Изяславле. Не захотел сюда ехать.

Взгляд Блуда то ли осуждал, то ли сочувствовал – и не понять.

– А где князь?

– Снова со степняками воюет. Извечная наша беда. И княжичи оба с ним.

– Да ведь маленькие совсем? – ахнула Рогнеда. – К чему таких с собой брать?

– Он не на сечу берет, а просто чтобы к коню приучить да к звону мечей. То не страшно.

Князь приехал на следующий день. С ним княжичи. Рогнеда кинулась сначала не к мужу, а к сыновьям. Обхватила обоих, прижала к себе, целуя щеки, руки, волосы, горячо зашептала:

– Сыночки! Сыночки мои!

Глядя, как прижимает к себе и гладит светлые головки мать, как приникли к ней, украдкой оглядываясь на отца, княжичи, Владимир чувствовал угрызения совести. Как мог он лишить Рогнеду ее детей, а мальчиков материнской заботы? Ведь сам такой не знал с детских лет.

Но Рогнеду только строго спросил:

– Вернулась?

Та от такого приема сначала растерянно замерла, но потом решила для себя, что главное теперь вот эти мальчики, да еще тот, что остался в Изяславле.

Они не заметили третьего княжича. Святополк стоял у стремени своей лошади, глядя широко раскрытыми глазами на Рогнеду с сыновьями. В его глазах даже заблестели слезы, княжич с досадой дернул поводья лошади, от чего та всхрапнула, потом кинул их подскочившему холопу и почти бегом направился к крыльцу. Князь наконец повернулся к пасынку, окликнул:

– Святополк!

Но мальчик уже взбежал по ступеням, с отчаяньем махнув рукой. Княжича душила обида. Он никому не нужен, ни отцу, ни матери, которая только и знает, что свои молитвы! Святополк не видел такой вот ласки, а потому завидовал братьям, и эта зависть много лет разъедала душу княжича.

Вечером Рогнеда с тревогой ждала в ложнице, придет ли князь. Не дождалась. Это было настолько обидно, что она дала себе слово, что никогда больше не сделает навстречу мужу ни одного шага. Зачем нужно возвращать ее сюда, если к себе не зовет и сам не идет?! Очень хотелось уехать обратно в Изяславль, только забрать с собой Ярослава и Всеволода. Княгиня чувствовала себя обманутой. За ночь она передумала многое. Заснула лишь на рассвете и проснулась тоже не рано. В ложницу никто не заходил, ей даже не принесли попить, как делали раньше. Стало совсем обидно.

Вдруг она услышала, как в дверь кто-то довольно крепко стучит. Накинув на плечи большой плат, подошла, взялась за ручку и только тут сообразила, что сама же заложила ее на ночь большой щеколдой! Едва сняла задвижку, дверь тут же резко распахнулась. На пороге стоял взволнованный князь:

– Ты?! Что с тобой?

– Со мной? – изумилась Рогнеда.

– Ты почему заперлась на всю ночь и все утро?! – Владимир вошел и сел на лавку. – Ну ночью меня впустить не хотела, а утром-то что? Всех холопов перепугала. На улице день-деньской, а у тебя заперто.

Рогнеда без сил опустилась на ложе. Только сейчас она поняла, что муж и войти не смог, потому что заперто. Ее губы неожиданно дрогнули в улыбке. Князь смотрел недоуменно:

– Что? Ну что?

– Я… закрылась по привычке… Как в Изяславле делала, пока там жила. – Ее глаза смотрели со смехом и умоляюще одновременно. Владимир тоже усмехнулся, потом улыбнулся, потом… потом они от души хохотали. Ну, а потом все же было все остальное, чего не случилось ночью из-за ненужной привычки княгини.

Рогнеда не сразу привыкла к тому, что не надо заботиться о работе челяди, о том, что творится в поварне, на конюшне, чем заняты те или иные холопы в любой день, отвезли ли должное на торг и не пустуют ли ткацкие станы… Князь с изумлением наблюдал, как жена пытается вмешиваться в хозяйские дела княжьего двора:

– К чему тебе это? Ключники же есть…

Та смущенно жала плечами:

– Привыкла.

Сначала Владимир не понимал:

– К чему привыкла?

Постепенно понял, что Рогнеда в Изяславле не бездельничала, что она уже хорошо разбирается в ведении большого хозяйства и распоряжается с толком. Но все равно это занятие не для княгини, ни к чему самой ходить к кожемякам или в шерстобитную. Рогнеде пришлось отвыкать, этому помогло то, что она снова тяжела, для дитя вредно, чтобы мать дышала кислым запахом кож или глядела на огонь в ковне. Но вот за челядью еще долго приглядывала, те сразу почувствовали, что прибыла хозяйка. Князь смеялся над ее заботами, уговаривая оставить работу и ключникам.

Однажды вечером Владимир вдруг улегся на бок, опершись на согнутую в локте руку, и, уставившись в лицо Рогнеде, начал рассказывать ей… как ночевал у князя в Турове, где ему приснился необычный сон. От внимательного взгляда князя не укрылось смущение жены.

– А утром на подушке вдруг увидел волосок… Он у меня до сих пор хранится. Не ведаешь, чей это?

Рогнеда полыхнула краской по самые уши и прижала палец к губам:

– Тсс! Зачем выяснять?

Князь хотел спросить еще что-то, но жена не дала, горячо обняла и закрыла рот поцелуем…

Позже, откинувшись на спину, Владимир удовлетворенно пробормотал:

– Не сон…

Рогнеда постаралась спрятать улыбку.

* * *

Князь лежал, закинув руки за голову, и задумчиво глядел в потолок. Рогнеда смотрела на любимое лицо и пыталась понять, о чем муж думает. За те годы, что жили в разлуке, Владимир сильно изменился. Он стал настоящим князем, много воевал, многих покорил, дань Киеву платят даже те, кто не платил при его отце князе Святославе. Владимир чувствовал себя хозяином на Руси. В князе проявилось и другое – стал участливым, добрым к тем, кому нужна помощь. Княгиня уже видела, как по улицам Киева ездят большие телеги, груженные снедью, с них раздают пищу сирым и убогим. Любой нуждающийся мог прийти на княжий двор и попросить помочь, кормили и поили всех, кто шел. Конечно, пользовались и те, кто просто ленился добывать пропитание сам, но это быстро становилось понятно, таких гнали и больше не пускали. Но каждый киянин знал, что князь в беде не бросит. Князя любили в Киеве, Рогнеда это видела и радовалась.

И все равно оставалось что-то непонятное, пожалуй, во взгляде Владимира появилась мягкость. Нет, он оставался нетерпеливым, легко ярился, легко начинал злиться, но быстро успокаивался и жалел о сказанном резком слове.

Князь, все также глядя в потолок, вдруг произнес:

– В Берестье встретил одного монаха… от Мешка бежал… Чудные слова говорил. – Владимир перевернулся на бок, подперев голову согнутой рукой и не отрываясь смотрел на жену. Потом все же не вытерпел, протянул правую руку, провел кончиками пальцев по ее крупной груди, коснулся яркого выпуклого соска, пока говорил, так и водил, заставляя сердце женщины биться все сильнее. Но вместе с тем она внимательно слушала, понимая, что муж говорит не просто так. – В мире всем правит любовь…

Вот с этим Рогнеда была полностью согласна, она придвинулась к князю ближе, тот поддержал движение жены, притянул к себе, гладя теперь уже спину и то, что пониже. Такие ласки всегда приводили княгиню в трепет, а ласкать Владимир умел. Чувствуя, что женщина задрожала под его руками, перевернул на спину, и беседа продолжилась не скоро.

Все же на рассвете князь принялся рассказывать снова. Он говорил об уверениях монаха в том, что все люди должны любить друг дружку. Рогнеда ахнула:

– Как все?! Как я могу любить татей, едва не лишивших меня жизни?!

И тут же прикусила язык, осознав, что невольно проговорилась. Она не рассказывала Владимиру о происшествии на дороге, о том, как чуть не погибла. Князь понял, что здесь что-то от него скрыто, резко повернул Рогнеду к свету, пытливо посмотрел в глаза:

– А ну расскажи!..

Стало ясно, что отпираться бесполезно, княгиня попыталась все свести к нескольким фразам, но Владимир уже не позволил юлить, строго велел говорить все как было. Рогнеда дрожала, заново переживая сначала кошмар пожара в тереме, а потом ужас одиночества посреди дороги в замерзшем лесу с одиннадцатью мертвецами и раненым Изоком. Князь снова притянул ее к себе, гладя и уговаривая:

– Ну все, все, успокойся, забудь…

Рогнеда впервые почувствовала себя в его руках маленькой девочкой. Это было так необычно, что сердце женщины буквально растаяло, она всей душой любила мужа и готова для него на все! Услышав это, Владимир рассмеялся:

– На все не надо, а вот на живот перевернись…

Теперь Рогнеда позволяла князю то, чему так противилась раньше. Они не скоро позвали ближнюю холопку, чтобы принесла одежду.

Но это была не последняя беседа о монахе и его словах. Только теперь князь не стал говорить на ложе, понимая, что с голой Рогнедой разговора у него не получится. Княгиня почувствовала его интерес к христианской вере, о какой говорил монах. Она тоже устала от бесконечной мести, нелепой, ненужной смерти людей, потому слушала внимательно. А еще их объединяло видение женщины с умершим ребенком на руках на крепостной стене Родни. Когда оба поняли, что не забыли о Василе, даже обрадовались: такую боль вдвоем нести легче.

Рогнеда посоветовала поговорить еще с кем-то, ведь со времен княгини Ольги в Киеве много христиан. Упоминание разумной бабки, тоже много пережившей, в том числе и гибель Коростеня, подхлестнуло интерес Владимира к христианской вере. И не к ней одной.

Булгары прислали князю не только жену, но и своих священников, стараясь обратить в свою веру. Почуяв интерес киевского правителя к отличным от его собственного верованиям, засуетились иудеи, от них тут же явился знающий человек, стал вкрадчивым голосом рассказывать об Иерусалиме и тысячелетних знаниях иудеев.

Владимир выслушал всех, мало того, решил, что смотреть надо на месте, и отправил доверенных людей в разные земли. В княжьем тереме то и дело появлялись люди в рясах или с накрученными на головах шишаками, строгие и болтливые, старавшиеся влезть в душу и глядевшие, казалось, отстраненно, разные, но желавшие только одного – чтобы великий князь киевский принял именно их веру.

Особенно старались греки, их священник подолгу беседовал с князем, рассказывая об Иисусе Христе, о божьих заповедях, об искуплении уже совершенных грехов. Пожалуй, последнее интересовало князя Владимира больше всего. Заверения в том, что старые грехи можно искупить, очиститься только одним крещением, все больше склоняли его к мысли о христианстве. Недаром бабка княгиня Ольга выбрала именно византийскую веру, наверное, тоже пыталась замолить сожженный Искоростень.

Сам Владимир устал от множества совершенных предательств и ошибок. Очень хотелось начать все сначала, очиститься, точно младенцу. Его уже не страшили даже беседы о плотском грехе, о необходимости иметь всего одну женщину и жить с ней всю жизнь, не познавая больше других. Это тяжелое испытание для князя, любившего женское тело. Священник, услышав такие возражения, неожиданно кивнул:

– Сможешь пересилить себя, князь, станешь истинным христианином. Это и будет твоим искуплением грехов.

Владимир мысленно ахнул, если пересилить себя в самом своем привычном, том, что христиане зовут похотью и блудом, то станешь совсем другим человеком. И вдруг понял, что хочет именно этого! Слишком много князь видел на ложе покорности или наоборот непокорности, слишком многих женщин познал, чтобы не пресытиться. Где-то в глубине души он понимал, что среди всех женщин есть та, ради которой он готов пожертвовать всеми остальными, но он много лет прожил с Рогнедой во грехе, можно ли тащить с собой в новую жизнь этот грех?

А еще князь, всегда отличавшийся добротой к сирым и немощным, стал особо щедр и внимателен. По улицам Киева с утра отправлялись телеги, груженные снедью и дровами, посланники князя расспрашивали, нет ли кого, кто сам не может дойти до княжьего двора, чтобы получить помощь, несли еду хворым и калечным. Скоро Киев привык к такой помощи, кияне одобрительно говорили о князе, которому не жаль своего добра для тех, кто немощен.

– И ласков князь Владимир со всяким пришедшим…

– Да, не горделив перед людьми…

– А чего перед русичами гордиться? Мы и без князя переживем, а вот он без нас нет!

Осторожные возражали:

– Эй, ты полегче! Не ровен час, услышит кто…

Но за ласковость речей и помощь людям князя все чаще именовали Красным Солнышком.

Позже, когда к природной доброте добавится и христианское желание помочь людям, это прозвище закрепится за князем Владимиром прочно. Людская память забывчива, забудутся его предательства, искалеченные судьбы многих и многих женщин, убийство брата, и то, как он обойдется со своей семьей позже, останется память о раздаче снеди хворым, о пирах с дружиной, о постройке новых градов по границе со Степью и, конечно, в первую очередь о Крещении.

А пока в княжьем тереме все шли и шли беседы о вере, князь Владимир выбирал…

При беседах часто присутствовала и Рогнеда, особенно если говорили с христианами. Именно их слова о любви и прощении заставляли княгиню внимательно прислушиваться. Рогнеда всей душой потянулась к новым знаниям, хотелось верить, что можно искренне покаяться и тем исправить свои прошлые ошибки.

Но нашелся камень, о который споткнулось ее желание принять такую веру. Рогнеда была снова тяжела, и князь стал приходить к ней в ложницу только для духовных бесед. Всегда горячая и истосковавшаяся по мужским ласкам Рогнеда досадовала. Ну и что, что тяжела, раньше же ухитрялись справляться? До Изяславля он и не спрашивал: может, не может… А теперь она готова на все, а князь вдруг стал твердить… о плотском грехе! Хотелось крикнуть, что говорить о нем не может тот, у кого сотни женщин до сих пор живут в том же Вышгороде, но Рогнеда промолчала, лишь росло раздражение на мужа, который снова предпочитал ей теперь уже беседы о душе.

Когда возвращалась в Киев, казалось, что теперь в отношениях с мужем все будет иначе. Вдали от Владимира Рогнеда поняла, насколько любит человека, принесшего ей немало горя и слез, поняла, что ради возможности быть с ним и с сыновьями готова простить все прошлые обиды. Но оказалось, что не готова к новым! Уже после нескольких недель Рогнеда с тоской осознала, что князь просто не способен пропустить ни одну красивую женщину! На его ложе снова всякую ночь новые красавицы, и к другим женам дорогу не забыл. Все чаще появлялась горькая мысль, что не стоило возвращаться ради того, чтобы после нескольких недель безмятежного счастья снова и снова терпеть унижение и боль. Рогнеда тяжела, но тяжела и Мальфрид, и болгарка, последняя жена Владимира. Для чего тогда звать ее? Простая прихоть?