Текст книги "Фрейд"

Питер Гай
Фрейд

…Никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным.

Фрейд. Воспоминания детства Леонардо да Винчи

Peter Gay

FREUD

A Life for Our Time

© Copyright © 2006, 1998, 1988 by Peter Gay

© Гольдберг Ю., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2016

КоЛибри^®

Предисловие

Зигмунд Фрейд родился 150 лет назад, 6 мая 1856 года. 150-летний юбилей – повод по-новому взглянуть на его труды и на влияние, которое Фрейд оказал на всех нас. Это нелегкая задача, поскольку сегодня репутация Зигмунда Фрейда остается такой же неоднозначной, как и 100 лет назад. Другой великий человек, Чарльз Дарвин, определивший мышление людей ХХ века и обессмертивший свое имя в 1859 году работой «Происхождение видов» – Фрейду тогда было три года, – быстро нашел понимание и даже восторг у читателей. После непродолжительного периода жесткой полемики немало истово верующих христиан согласилось с «нечестивой» теорией Дарвина о происхождении человека. В настоящее время его позиции в биологической науке незыблемы, если не считать отдельных догматиков, особенно среди американских фундаменталистов, которые упорно протаскивают религию в те области, где – с этим согласны почти все – нерассуждающей вере нет места.

Положение Фрейда совсем иное. Позиции сторон, вовлеченных в споры по поводу его интеллектуального наследия, настолько далеки друг от друга, что шансов на достижение согласия или хотя бы приемлемого компромисса практически нет. Теория Дарвина не подвергается таким серьезным сомнениям. Механизм естественного отбора подтверждает множество общепризнанных фактов – в отличие от психоанализа, который был бы рад и малой толике таких убедительных свидетельств. Кроме того, доказательства, которые приводят психоаналитики, зачастую трудны для понимания. Разум сильнее сопротивляется их анализу и даже описанию, чем изложению истории видов. К счастью, биологам и психологам удалось немного приблизиться к пониманию психических процессов, но интерпретация, предлагаемая, скажем, для теории сновидений Фрейда, которая, как считали некоторые его критики, разрушит структуру психоанализа, в последнее время получила поддержку авторитетных специалистов, которые в своих работах убедительно доказывали, что все наши знания скорее подтверждают, чем опровергают выводы Фрейда в одной из его любимых областей. Другие положения психоанализа также остаются открытыми для обсуждения и защиты.

Данный вопрос неизбежно должен был приобрести глубоко личный характер. Сторонники Фрейда видят в нем не только интересного исследователя психики, сделавшего несколько полезных открытий, но также пророка нового мироустройства – прямо-таки героя цивилизации. Хулители Фрейда воспринимают его не просто как заблуждавшегося психолога, но и как диктатора, лжеца, мошенника – одним словом, шарлатана. И никакой компромисс, как я уже отмечал, между ними невозможен. Читатель должен занять определенную позицию, и написанная мною биография не уклоняется от обязанности примкнуть к той или иной стороне спора.

Спешу предупредить, что эта книга написана в позитивных тонах. Я восхищаюсь Зигмундом Фрейдом и его работами, причем как человеком по большей части благодаря его свершениям. Тем не менее я верю, что моя книга не стала панегириком Фрейду. Я все время помнил о том, что он был всего лишь человеком, и поэтому открыт для скептических вопросов; неумеренное восхищение, которым первые – особенно – сторонники встречали каждое заявление Фрейда, словно он был непогрешимым верховным жрецом психоанализа, принесло лишь вред. В частности, в последние годы его теория толкования сновидений стала предметом широкой (и безрезультатной!) дискуссии. Как говорится, присяжные еще совещаются.

Более того, в наследии Фрейда остались вопросы, в которых свидетельства слишком фрагментарны или противоречивы, чтобы делать окончательные выводы. Например, действительно ли у основателя психоанализа был роман с сестрой его жены Марты? Но мне представляется, о чем будет сказано ниже, что ответ на этот вопрос почти ничего не меняет: идеи Фрейда не становятся более либо менее убедительными в зависимости от того, имелась у них любовная связь или нет. Я оставил этот вопрос открытым, хотя придерживаюсь мнения, что отношения между ними оставались чисто дружескими. Тем не менее, не желая скатываться к догматизму, я отметил, что неопровержимые свидетельства обратного убедят меня в необходимости изменить несколько абзацев. Другой пример – странный анализ личности 28-го президента США Вудро Вильсона, выполненный Фрейдом в соавторстве с американским дипломатом Уильямом Буллитом. Я назвал его недоразумением и карикатурой на прикладной психоанализ. Однако стилистические особенности позволяют мне сделать вывод, что Фрейду в нем принадлежит только вводная часть. Но исследователь наследия Фрейда Пол Розен обнаружил не так давно неопубликованный материал, указывающий, что роль мэтра в составлении этого «недоразумения», по всей видимости, больше, чем было принято считать раньше. Таким образом, несколько слов в этой объемной книге необходимо изменить. Как бы то ни было, я предпочитаю исправить все, даже мелочи.

150-летие Фрейда – причина для празднования, а не для грусти и раскаяния. Думаю, даже те психологи, которые сомневаются в непреходящей ценности части самых радикальных его взглядов, обязаны признать работу Фрейда эпохальной по своему значению, независимо от того, сколько аспектов этой работы потребует корректировки. По моему мнению, взгляд Зигмунда Фрейда на животное под названием «человек» точнее и честнее, чем кого-либо другого. Он признавал, что людям – всем без исключения – придется столкнуться с дилеммой цивилизации. Дело в том, что цивилизация является величайшим достижением человечества и одновременно его величайшей трагедией. Она требует от каждого человека сдерживать свои порывы, отказываться от желаний, ограничивать страсти. Согласно мудрому и лишенному иллюзий взгляду Фрейда, люди не могут жить без ограничений, которые накладывает цивилизация, однако с этими ограничениями их жизнь нельзя назвать по-настоящему свободной. Фрустрация и несчастья – неотъемлемые части человеческой судьбы. Самый важный и наиболее часто игнорируемый аспект образования – негативный; ребенка учат тому, что нельзя делать, что нельзя спрашивать и даже что нельзя воображать. Это не самая приятная новость, и Зигмунд Фрейд, сообщая ее, не имел шансов превратиться в пророка. Однако нам полезно помнить, что это правда.

Питер Гай

Май 2006 г.

Введение

В апреле 1885 года в своем часто цитируемом письме Фрейд объявил невесте, что только что осуществил решение, о котором одна разновидность людей, пока еще не родившихся, будет остро сожалеть как о несчастье. Он имел в виду биографов. «Я уничтожил все свои дневники за последние 14 лет, с письмами, научными записями и рукописями своих публикаций. Были оставлены лишь семейные письма», – сообщил он. Фрейд чувствовал, что все написанное им накрывает его с головой, как песок заметает сфинкса, так что из-под груды бумаг виднелся лишь нос. Он безжалостен к тем, кто будет описывать его жизнь: «Пусть нервничают биографы, мы не сделаем их задачу слишком легкой»[1]1
   Перевод С. В. Лайне (Фрейд З. Письма к невесте. М.: Московский рабочий, 1994). – Здесь и далее примечания с пометой Авт. принадлежат Питеру Гаю, все прочие сделаны редактором.


[Закрыть]. Фрейд уже предвидел, как они будут ошибаться, изучая его личность. Во время поиска материалов и работы над книгой я часто представлял эту сцену: Фрейд в образе сфинкса освобождается от горы бумаг, которые очень помогли бы биографам. В последующие годы он не раз повторял свой деструктивный поступок, а весной 1938 года, готовясь покинуть Австрию, выбросил документы, которые извлекла из мусорной корзины внимательная сестра Анна, предупрежденная принцессой греческой и датской Мари Бонапарт – писательницей, переводчицей, сначала пациенткой, а потом ученицей и другом Зигмунда Фрейда.

Основатель психоанализа нашел и другие способы отпугивания будущих биографов. И действительно, некоторые комментарии, которые он делал по поводу жизнеописаний, должны были остановить любого, кто пытался описать его жизнь. «Биографы, – отмечал Фрейд в 1910 году в своей статье, посвященной Леонардо да Винчи, – привязаны к своему герою совсем особым способом»[2]2
   Фрейд З. Тотем и табу. СПб. – М.: Олимп, АСТ-ЛТД, 1998.


[Закрыть]. Они выбирают этого героя в первую очередь из-за сильной привязанности к нему, поэтому их труд неизбежно превращается в идеализацию. «Становящийся биографом, – писал Фрейд Арнольду Цвейгу, который предложил составить его биографию, – обязывается лгать, утаивать, лицемерить, приукрашивать и даже прикрывать свое непонимание, так как биографическая правда недоступна, а если бы и была доступна, не была бы использована». Другими словами, Фрейд не доверял биографам.

Тем не менее, исследуя неизведанные области психики, он всегда был готов использовать себя в качестве подопытного кролика. Его метафора со сфинксом очень красочна, однако обычно Фрейд представлял себя соперником этого мифического существа, Эдипом – героем, который в одиночку победил загадочного и смертельно опасного сфинкса, ответив на трудный вопрос. Не раз и не два Фрейд с сожалением отмечал, что лишь немногие люди признаются в своих чувствах, тщеславии и грешных желаниях, не обращая внимания на ущерб для собственной репутации. Он записывал и тщательно анализировал свои самые откровенные сны, а также некоторые неприятные воспоминания детства. С другой стороны, Фрейд проклинал поток саморазоблачения, когда чувствовал угрозу раскрытия его сокровенных тайн. «Кто собирается упрекнуть меня за такую скрытность, – вполне обоснованно писал он, внезапно прервав откровения своего знаменитого анализа сна об Ирме, – пусть сам попробует быть более откровенным, чем я». Будучи бесстрашным исследователем, Фрейд выставлял на общественное обозрение бо2льшую часть своего внутреннего мира, и в то же время как буржуа он очень ценил неприкосновенность частной жизни.

Фрейд оставил дразнящие автобиографические намеки, за которые с вполне понятным и некритическим энтузиазмом ухватились исследователи его жизни. В 1900 году в письме своему другу Вильгельму Флиссу он говорил о себе: «В действительности я не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я не кто иной, как конкистадор – искатель приключений, если хотите перевести это, – со всем любопытством, дерзостью и настойчивостью, свойственной людям этого сорта». Но это утверждение, подобно многим другим, лишь вводило в заблуждение тех, кто хотел понять Фрейда. Нет смысла искажать его личность, идя на поводу этого письма. Одно дело – с уважением относиться к самооценке Фрейда, что является обязанностью ответственного биографа, и совсем другое – обращаться с его заявлениями как с каноническими текстами. На страницах этой книги не раз будет показано, что Зигмунд Фрейд был не лучшим судьей самому себе.

Переполох, который вызвали идеи Фрейда, а также его пристрастные и зачастую в высшей степени субъективные саморазоблачения и самооценки, привел к тому, что каждый аспект его жизни стал предметом противоположных интерпретаций. Несмотря на десятилетия исследований и сотни посвященных Фрейду работ, его личность по-прежнему выглядит загадочной и чрезвычайно противоречивой. Его называли гением, основателем, мастером, гигантом среди властителей дум современности, а также, с не меньшей категоричностью, деспотом, плагиатором, сказочником, изощренным шарлатаном. На каждого поклонника, который провозглашал Фрейда Колумбом, находился хулитель, язвительно сравнивавший его с графом Калиостро. Жизнь Зигмунда Фрейда стала неиссякаемым источником для инсинуаций, гипотез и мифотворчества: один американский пастор из числа фундаменталистов в своей злобной антикатолической брошюре называл его «евреем, принявшим католичество», и «первейшим из извращенцев». Сами психоаналитики – хотя они и назовут это утверждение чушью – слишком часто относились к Фрейду так, словно он на самом деле был первосвященником своей религии, а его слова воспринимали как неоспоримые истины. Примирить эти две крайности практически невозможно. Да и нежелательно – маловероятно, что правда о Фрейде лежит где-то посередине.

Бурные споры о Зигмунде Фрейде не должны никого удивлять. В конце концов, судьбой ему предназначено, как он сам говорил с несколько шутливым удовлетворением, нарушить «сон» человечества. Главная задача психоанализа, сказал он однажды писателю Стефану Цвейгу, заключается в борьбе с демоном – демоном иррациональности, причем со всей рассудительностью. Однако, уточнял Фрейд, эта рассудительность, которая низводит демона до «познаваемого наукой объекта», делает его гипотезы о сути человеческой природы еще более пугающими, еще более неприемлемыми. Неудивительно, что большинство людей защищали себя от послания Фрейда гневным отрицанием. Тем не менее сегодня мы все говорим на его языке, причем независимо от того, осознаем это или нет. Не задумываясь, мы рассуждаем о подавлении и проекции, о неврозах и амбивалентности, о соперничестве между братьями и сестрами. Если кто-то из историков называет наше время эпохой нарциссизма, все понимают, что он имеет в виду. Однако такое бездумное вербальное одобрение зачастую наносит больший вред, чем самое яростное отрицание. Это попытки, более или менее сознательные, лишить идеи Фрейда их практичного реализма. Зигмунд Фрейд не раз повторял, что способен справиться с врагами, а вот друзья его беспокоят.

Непрекращающиеся споры по поводу характера основателя психоанализа оказались, помимо всего прочего, еще более жаркими, чем дискуссии, которые вызвали его теории. Сам Фрейд создал благоприятную для слухов атмосферу, оставив запоминающиеся, но сбивающие с толку афоризмы, а также неточные оценки собственной работы. В этом заключен парадокс: как бы то ни было, детище Фрейда – психоанализ – связано с самым беспощадным дознанием; он предстает заклятым врагом скрытности, лживости и вежливой уклончивости буржуазного общества. И действительно, Фрейд очень гордился своей репутацией разрушителя иллюзий, верного слуги научной достоверности. «Истину, – писал он в 1910 году Шандору Ференци, венгерскому психоаналитику, одному из наиболее известных своих единомышленников, – я считаю конечной целью науки». Два десятилетия спустя он снова повторил это, уже Альберту Эйнштейну: «Я больше не считаю одним из моих достоинств тот факт, что я по возможности всегда говорю правду; это стало моей профессией».

Мы очень много знаем о Фрейде. Он вел обширную переписку, бо2льшую часть которой я прочитал. Как официальные, так и личные письма позволяют узнать о нем немало важного. Фрейд оставил после себя огромное количество автобиографических работ – часть открытого и часть скрытого характера. Письма и публикации Фрейда содержат фрагменты, достойные того, чтобы присутствовать во всех его биографиях, включая данную: я старался быть точным, а не удивить читателей. Но даже с учетом скрупулезности, с которой его изучали, и тех многочисленных важных подсказок, которые он нам оставил, на карте жизни Фрейда остались довольно большие белые пятна. Все это требует дальнейшего исследования. Сколько раз был женат отец Фрейда, два или три? Был ли у Фрейда роман с сестрой его жены, Минной Бернайс, или это чистая фантазия враждебно настроенного современника либо изобретательного детектива-биографа? Почему Фрейд считал целесообразным проводить психоанализ дочери Анны, хотя в своих статьях выражал серьезное неодобрение по поводу близости психоаналитика с субъектом его профессиональной деятельности? Действительно ли Фрейд грешил плагиатом, а затем объяснял прямые заимствования плохой памятью или эти обвинения обусловлены искренним непониманием его метода либо злонамеренной клеветой на добросовестного исследователя? Был ли Фрейд наркоманом, зависимым от кокаина, и разрабатывал ли свои психоаналитические теории под его воздействием или употребление кокаина можно считать умеренным и в конечном счете не принесшим вреда?

Вопросов много. Являлся ли Фрейд научным позитивистом, о чем заявлял сам, или скорее находился под влиянием туманных предположений и романтики иудейской мистики? Был ли он действительно изолирован от медицинского сообщества своего времени, как сам любил жаловаться? Его часто декларируемая нелюбовь к Вене – это просто поза, типично венская его черта, или настоящая неприязнь? Правда ли, что продвижение по службе Фрейда замедлялось из-за того, что он был евреем, или сие легенда, распространенная чрезмерно чувствительными собирателями жалоб, которые везде стремятся найти антисемитизм? Чем было в 1897 году его отречение от так называемой теории совращения, объясняющей причины неврозов, – актом необыкновенной научной смелости, проявлением сыновней почтительности или малодушным отказом от обобщения, которое не приняли коллеги? Насколько далеко заходили его, как он их сам называл, «гомосексуальные» чувства к близкому другу 90-х годов XIX столетия Вильгельму Флиссу? Являлся Фрейд самопровозглашенным вождем сплоченного и покорного клана учеников, Людовиком XIV от психологии, провозгласившим La psychanalyse, c’est moi[3]3
   Психоанализ – это я (фр.).


[Закрыть], или гениальным, хотя иногда и строгим проводником к тайным законам разума, с готовностью признававшим вклад коллег и предшественников? Был ли он настолько тщеславен, что фотографировался на групповой портрет, встав на ящик, чтобы не оказаться ниже более высоких мужчин, или это тоже фантазия предвзятого биографа, стремившегося дискредитировать Фрейда?

Подобные противоречия в биографии Зигмунда Фрейда, увлекательные сами по себе, представляют не только биографический интерес. Они тесно связаны с самым важным вопросом, который вызывает труд всей его жизни: что такое психоанализ? Наука, искусство или мошенничество? Эта связь обусловлена тем, что, в отличие от других великих деятелей западной культуры, на Фрейда как будто наложено обязательство быть идеальным. Никто, знакомый с психопатологией Лютера или Ганди, Ньютона или Дарвина, Бетховена или Шумана, Китса или Кафки, не решится предположить, что их неврозы каким-то образом испортили гениальные творения или принизили их самих. Совсем другое дело – Фрейд, неудачи которого, реальные или выдуманные, считаются убедительным доказательством несостоятельности его работы. К счастью, психоанализ Фрейда – такая откровенно автобиографичная и одновременно такая субъективная в своих материалах дисциплина – не может не нести на себе отпечаток мышления своего создателя. Тем не менее справедливость положений психоанализа никоим образом не зависит от того, что мы узнаем об их авторе. Несложно представить Фрейда – безупречного джентльмена, отстаивающего в корне ошибочную теорию, или Фрейда с множеством недостатков и даже пороков, самого влиятельного психолога в истории.

Безусловно, нет никаких причин, почему Зигмунд Фрейд должен обладать иммунитетом от психоаналитического исследования и почему его труды и воспоминания, точные или искаженные, нельзя использовать для раскрытия информации биографического характера. Это было бы только справедливо: в конце концов, целью Фрейда всегда являлась общая психология, которая объяснила бы поведение не только горстки страдающих неврозами современников, а всех людей – включая его самого. И действительно, сам Фрейд указывал путь. «Совсем не безразлично и даже важно, – писал он в статье о Гёте, – какие именно подробности детства избежали общей амнезии». Неменьшего внимания заслуживает и поведение взрослого человека. «Всякий, кто умеет видеть и слышать, – гласит знаменитая фраза Фрейда, – знает, что смертные не способны ничего утаить. Кто не проговорится сам, того выдадут дрожащие руки; правда все равно выйдет наружу»[4]4
   Здесь и далее цитаты из «Фрагмента анализа одного случая истерии» даны в переводе С. Панкова. (Фрейд З. Собрание сочинений в 26 томах. Восточно-Европейский институт психоанализа.)


[Закрыть]. Мысль, которую Фрейд высказал в анализе истерии (история болезни Доры), применима и к нему самому, а не только к субъектам его анализа. На протяжении своей долгой и беспрецедентной карьеры археолога сознания Фрейд разработал целый корпус теорий, эмпирических исследований и терапевтических методов, которые в руках скрупулезных биографов могут раскрыть его желания, тревоги и конфликты, а также довольно большой диапазон мотивов, остававшихся неосознанными, но тем не менее формировавших его жизнь, поэтому я без всяких колебаний использовал открытия и по возможности методы Фрейда, чтобы исследовать его жизнь. Тем не менее я не позволил им монополизировать мое внимание. Будучи историком, я поместил Зигмунда Фрейда и его труды в самом разном контексте: профессия психиатра, которую он ниспроверг и революционизировал, австрийская культура, в которой он был вынужден жить как нерелигиозный еврей и использующий нетрадиционные методы врач, европейское общество, перенесшее за годы его жизни ужасающие травмы войны и тоталитарной диктатуры, а также западная культура в целом, та культура, самосознание которой он до неузнаваемости изменил, причем навсегда.

Я написал эту книгу не для того, чтобы польстить или осудить, а в попытке понять. В самом тексте я ни с кем не спорю: я занимаю определенную позицию в спорных вопросах, которые продолжают разделять исследователей Фрейда и психоанализа, но не привожу аргументы, которые лежат в основе моих выводов. Для тех читателей, кому интересны противоречия, делающие изучение жизни Фрейда таким увлекательным занятием, я дополнил книгу обширным и обстоятельным библиографическим очерком, который позволит им понять причины занятой мною позиции и найти материалы с изложением конкурирующих точек зрения.

Один из толкователей Фрейда, с которыми я не согласен, – это сам Фрейд. Возможно, в буквальном смысле слова он был прав, но в сущности вводил в заблуждение, когда называл свою жизнь необыкновенно тихой и бессодержательной, которая будет сведена к «нескольким датам». И действительно, на первый взгляд жизнь Зигмунда Фрейда кажется точно такой же, как у многих других высокообразованных, интеллигентных практикующих врачей XIX века: родился, учился, путешествовал, женился, практиковал, читал лекции, публиковался, дискутировал, старел, умер. Однако его захватывающая внутренняя драма способна привлечь пристальное внимание любого биографа. В знаменитом письме своему другу Флиссу, которое я уже цитировал, Фрейд называет себя конкистадором. Эта книга – история его завоеваний. Как впоследствии выяснится, самым драматичным из этих завоеваний, хотя и незаконченным, было завоевание себя.

Питер Гай