Электронная библиотека » Сергей Беляков » » онлайн чтение - страница 32


  • Текст добавлен: 27 марта 2014, 05:16


Автор книги: Сергей Беляков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 32 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Но почему Гумилев выбрал именно Наталью Викторовну, ведь у него было много женщин и красивее, и моложе?

Наталья Гумилева вспоминала, что Лев Николаевич, прежде чем ухаживать, начал «дотошно расспрашивать» о ее происхождении, о семье, «пока не убедился, что всё в порядке». Что же так интересовало в ее происхождении Льва Николаевича? Дворянская родословная Симоновской? Конечно, не только это. Гумилев со всеми женщинами, кроме Птицы, был достаточно расчетлив. Они были ему нужны как любовницы, как помощницы. Наталья Викторовна должна была стать и хозяйкой, заботливой, любящей, в меру деловой, так необходимой немолодому и не слишком здоровому человеку.

За десять лет до брака Гумилев жаловался Савицкому, что вынужден тратить драгоценное время на покупки и стряпню, ведь хозяйство вести некому. Тогда же Савицкий настоятельно посоветовал: «Вам нужно жениться, дорогой Лев Николаевич! На Руси столько “девушек хороших”. <…> Вы можете выбрать прекрасную подругу жизни и помощницу себе».

Гумилев и без Савицкого это прекрасно понимал, он всё больше хотел семейной жизни: «Женатому легче работать, а мне предстоит завершение большой и любимой книги», – писал он брату.

Гумилев выбирал подругу и помощницу, и выбор у него был. Одновременно с Натальей он сделал предложение еще одной женщине, биологу по имени Зоя. Но та колебалась. «Если колеблется, то пусть не приезжает», – сказал Гумилев.

Свою невесту Гумилев сравнивал с блестящей Инной Немиловой и остался доволен: «…контакт установлен, чего с madame (Немиловой. – С.Б.) я не мог достичь за 10 лет».

Расчет Гумилева совершенно оправдался. Лев Николаевич получил всё, чего только мог желать. Жена оставит работу, чтобы посвятить мужу всё время и силы. Вскоре она станет для него незаменимой. Жена выведет клопов, обставит комнату новой мебелью: купит новый диван, круглый столик, хороший антикварный письменный стол, настоящие застекленные полки (старые, сколоченные соседом Павлом полки однажды обрушились Наталье Викторовне на голову).

Она будет хлопотать о новой квартире для мужа, печатать его новую диссертацию на пишущей машинке, терпеть его характер, который, кажется, только она одна считала «замечательным» и даже «идеальным». Удивительно, но за двадцать четыре года семейной жизни супруги не поссорились ни разу.

Было и еще одно обстоятельство, которое повлияло на выбор Гумилева. Теперь он не хотел детей, а Наталья Викторовна была уже немолода – ей было сорок шесть.

Ко всему прочему жена очень хорошо готовила. «Наталья Викторовна явилась ему как подарок судьбы. <…> В квартире появился порядок, чистота, ухоженность, прекрасный стол», – вспоминал Дмитрий Балашов.

Благодаря заботам жены Лев Николаевич «сделался всегда сыт и ухожен, получив, наконец, заветную тарелку супа, благодаря ее энергии и стараниям <…> перебрался хотя тоже в коммунальную, но гораздо лучшую квартиру в центре…», – писала Инна Прохорова, вообще-то относившаяся к Симоновской недоброжелательно.

Гумилев, выбиравший жену весьма рационально, вскоре ее полюбил, в чем признался Василию Абросову, тогда еще лучшему другу. Гумилев благодарил Всевышнего за счастье, которого наконец дождался. Когда Прохоров еще бывал у Гумилева, Лев Николаевич признавался ему: «Мне, Геля, хорошо».

Впрочем, есть в этой благостной теме и неожиданный поворот. Ленинградские друзья Льва Николаевича его жену невзлюбили. В глазах Инны Прохоровой Наталья Симоновская была «представительницей другого, московского этноса», которая так и не прижилась в Ленинграде. Гелиан Прохоров пишет о жене Гумилева намного жестче. Он вспоминает слова, некогда сказанные Гумилевым: «“У женщин души нет, одно тело. Или одна душа. Но что-то одно”. Наталья Викторовна, судя по всему, была женщиной первого типа», – пишет Прохоров.

Прохладно относилась к жене Гумилева и Эмма Герштейн, которую Лев Николаевич даже не стал знакомить с Натальей Викторовной. Ну, это вполне естественно.

Зато Надежда Яковлевна Мандельштам совершенно одобрила выбор Гумилева: «Наталья Викторовна прелестна всем – своей свободной манерой, естественностью, изяществом, добротой. <…> Она, как говорил Оська, ваша Встреча. <…> Я вспомнила, как вы по какому-то поводу у нас в Нащокинском крикнули: “Я тоже хочу иметь жену”. Вот к вам пришла настоящая жена».

Старший научный сотрудник

Жизнь Гумилева в научном мире постепенно устраивалась. С осени 1956-го по 1962 год он, как мы помним, работал в Эрмитаже старшим научным сотрудником. В 1962-м Гумилев сменил «плавающую» ставку Эрмитажа на постоянную должность в Научно-исследовательском географо-экономическом институте ЛГУ (НИГЭИ ЛГУ). Сам Гумилев подчеркивал, что приглашением обязан лично ректору Александру Даниловичу Александрову, известному математику, будущему академику. Профессор Чистобаев, коллега Гумилева по институту и его биограф, считает, что Гумилеву помогли устроиться в институт географ Станислав Викентьевич Калесник и Евгений Никанорович Павловский, академик, президент Географического общества, тот самый знаменитый паразитолог Павловский, что был одним из руководителей Таджикской комплексной экспедиции 1932 года. Оба хорошо знали Гумилева по его оригинальным и ярким докладам в Географическом обществе и статьям, которые он достаточно регулярно печатал в научных журналах. Если о взаимоотношениях Павловского и Гумилева ничего не известно, то Калесник и в самом деле покровительствовал Гумилеву.

В мае 1964-го Калесника выдвинули на пост президента Географического общества, и Гумилев приехал, чтобы проголосовать за него: «Он деловой, вежливый и культурный человек, даже доброжелательный», – писал Гумилев Абросову. Лев Николаевич не прогадал. На этом съезде его ввели в Ученый совет Географического общества.

Гумилев состоял в Географическом обществе с 1949-го, а с 1961-го возглавлял его этнографическое отделение. Географы с интересом относились к его сочинениям: «Мои работы по палеогеографии встречены куда более доброжелательно, чем по востоковедению», – писал Л.Н.

В университете же дела наладились не сразу. Гумилева приняли на должность младшего научного сотрудника с окладом всего в 160 рублей. На этой должности он проработал чуть больше года. Страдания испытывал не материальные, а моральные. Доктор наук на ставке мнс – всё равно что генерал, командующий ротой или взводом: «…надо мной все смеются, что доктор сидит на 160 р<ублях>. Действительно глупо», – писал он Абросову.

Ученый совет геофака утвердил Гумилева на должность старшего научного сотрудника только 1 июля 1963-го. В 1965 году ВАК присвоил ему уже звание старшего научного сотрудника. Теперь Гумилев получал 350 рублей! Это очень приличный оклад, для шестидесятых годов – просто замечательно. Гумилев, всю жизнь привыкший к бедности, даже нищете, теперь стал человеком обеспеченным. К тому же он вскоре возглавит Государственную предметную комиссию по географии и будет читать спецкурсы, хотя и нерегулярно. За всё это полагались надбавки. Потолком официальной научной карьеры Гумилева станет должность ведущего научного сотрудника, которую он получит незадолго до пенсии.

Коллеги Гумилева по институту, Лавров и Чистобаев, оказались и первыми его биографами, поэтому о его работе мы знаем сравнительно много. Жизнь научного работника была спокойной, приятной, она способствовала долголетию и научной плодовитости. Появляться на службе можно было несколько раз в месяц. По свидетельству Лаврова, Гумилев приходил только «на заседания Ученого совета по диссертациям, причем делал это с огромным удовольствием и вкусом, ибо встречался здесь с друзьями. <…> Он мог с ними в коридоре покурить и неторопливо побеседовать, а после защиты… выпить по рюмке-другой». В середине семидесятых ВАК назначает Гумилева «членом специализированного Ученого совета по присуждению степеней доктора географических наук».

Диссертантов Гумилев любил озадачивать неожиданными вопросами, при случае ввязывался в дискуссии. Когда один из соискателей назвал население полиэтничного Эквадора единым этносом, «эквадорцы», Гумилев язвительно заметил: «А как назывался этнос Австро-Венгрии, где большинство составляли славяне? Австровенгры?»

Лето Гумилев проводил в Москве, в квартире Натальи Викторовны. Официальный отпуск старшего научного сотрудника – двадцать четыре рабочих дня – Гумилев продлевал вдвое: брал отпуск без содержания или зарабатывал отгулы. Однажды отгулов Гумилеву не дали, но он всё равно уехал в Москву, уже никого не спрашивая. Формально это был повод для увольнения, но Гумилева никто даже не потревожил. Таков был вообще стиль работы в советских НИИ. Гумилев, надо сказать, свои деньги отрабатывал – писал статьи и книги, пусть и не совсем «по профилю института», но с географией все-таки связанные. О своей работе он вспоминал так: «В годы застоя кафедра экономической и социальной географии была для меня “экологической нишей”, меня [никто] не гнал с работы, была возможность писать».

За четверть века в институте Лев Николаевич лишь однажды чуть было не стал жертвой интриги. Гумилев находился как бы под тройным подчинением: кафедры экономической и социальной географии, института и университета. На кафедре и в Ученом совете университета к нему относились хорошо, зато директор НИГЭИ Александр Иванович Зубков постепенно превратился в его врага.

Сначала Гумилев даже за глаза называл Зубкова уважительно: «Александр Иванович»: «Ал<ексан>др Ив<анович> отказался принять к рассмотрению мою работу о тюрках…» (3 мая 1964).

Затем Гумилев придумал своему начальнику другое имя: «Упырь не здоровается и не пускает в экспедиции» (19 июня 1966). «Упырь бесился и шумел, но разрешение поехать в экспедицию все-таки дал» (апрель 1967). «Упырь со мной не разговаривает и не дает никаких распоряжений. <…> Ожидаю очередного скандала в конце декабря при составлении годового отчета» (20 октября 1968).

Причины неприязни Зубкова к своему новому сотруднику не совсем ясны. Лавров считал, что тот просто завидовал Гумилеву. У Зубкова было мало публикаций, а Гумилев в шестидесятые много печатался и сумел с 1960-го по 1970-й опубликовать три монографии и одну научно-популярную книгу. Может быть, так оно и было, ведь Лавров великолепно разбирался в обстановке. Сергей Борисович взял Гумилева под защиту, когда Зубков попытался его уволить.

Весной 1968-го подошел срок очередного переизбрания на должность. Эту процедуру, обычно формальную, при желании можно использовать против неугодного доцента, профессора, научного сотрудника. И вот научный семинар института неожиданно не рекомендовал переизбирать Гумилева. Претензия была в следующем: исследования Л.Н. Гумилева далеки от «направления и тематики института».

Однако судьба научного сотрудника была в руках Ученого совета университета, а он единогласно высказался за избрание Гумилева на новый срок. Недоброжелатели Гумилева отступились. Кажется, других неприятностей у него не было. «Это был самый лучший период моей жизни, – вспоминал Гумилев. – Я просто был счастлив, что я могу ходить на работу, что я могу читать лекции. <…> Все эти 25 лет, которые я в университете, я занимался этой работой, а в свободное время – отпускное и каникулярное – продолжал писать книги по истории, географии и этнологии».

В СССР ученый со степенью доктора наук по определению был человеком обеспеченным. Гумилев много печатался, а значит, получал гонорары. Со второй половины шестидесятых он уже не нуждался. Впрочем, жил по-прежнему небогато. Однажды к нему в гости пришла актриса Алла Демидова. Они сидели на кухне, Гумилев курил, Демидова рассказывала, как читала «Реквием» за границей. Неожиданно вошла женщина и поставила чайник на плиту. Оказалось, что это соседка: «Ну да, я живу в коммунальной квартире», – сказал Лев Николаевич изумленной актрисе.

Гафазль Халилуллов, посетивший Гумилева в 1987-м, был поражен бедностью его жилища. В Казани доктора наук обитали в просторных квартирах, заставленных книгами и антиквариатом, а Гумилев всё еще ютился в коммуналке. Другой знакомый татарин, Дауд Аминов, посоветовал Гумилеву летом поехать на дачу. «Голубчик, нет у меня дачи, нет и автомобиля, и даже приличной квартиры нет», – ответил пожилой профессор.

В начале семидесятых Гумилев подал заявление на квартиру. Каждый год сотрудникам института давали одну-две квартиры. Однажды выделили сразу несколько квартир, подошла и очередь Гумилева. Но вмешалось профсоюзное начальство, как и начальство партийное, Гумилева не любившее. Профорг нашел «законную» причину его обойти.

Дело в том, что Гумилев несколько лет был членом профбюро, куда Льва Николаевича избрали заочно – он задержался в отпуске. Когда же наконец вернулся из Москвы, коллеги «обрадовали» его новой почетной, но совершенно не нужной ему должностью. «Общественными делами» он, разумеется, не занимался, поэтому, когда настало время распределять квартиры, торжествующий профорг отклонил кандидатуру Гумилева: «за неучастие в общественной работе».

Своей машины у Гумилева никогда не было. Кажется, о машине он и не задумывался. Более того, ему даже не приходило в голову воспользоваться такси. Когда 15 июня 1967-го он встретил свою невесту на Московском вокзале, то, будто не догадываясь о существовании такси и носильщиков, взял «чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо». Симоновская ужаснулась: «Срам какой! Как же мы пойдем так?» Так и пошли. Доктор наук, как заправский носильщик, дотащил вещи к трамвайной остановке, здесь путь только начинался: долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте.

В СССР уже складывалось общество потребления. Правда, жизнь советского обывателя была скромнее и проще, чем у западногерманского или французского филистера. «Жигули» считались великолепной машиной, а «Волга» – роскошной, но сравнительная бедность ничего не меняла. Ленинград получал столичное снабжение, к тому же рядом была самая дружественная из капиталистических стран. Финляндия делала сказочную прибыль, обслуживая бездонный советский рынок. Финские товары не исчезали с прилавков ленинградских магазинов даже в перестроечные восьмидесятые, когда дефицита стало больше, а жизнь тревожнее. А в шестидесятые и семидесятые более-менее обеспеченный житель Ленинграда и вовсе не бедствовал. В общем, не бедствовал и Гумилев, но от потребительства был даже более далек, чем его покойная мать.

«У меня здесь 2 чемодана книг и ни одной тряпки. Тряпки мне не нужны…» – писал он из лагеря. В 1956–1957 Гумилев, по словам Натальи Казакевич, ходил на службу в «старом, порыжевшем от времени, тесном, темном костюме» – очевидно, том самом, что Гумилев вместе с Михаилом Ардовым купили в комиссионном магазине. Правда, потом появился «новый синий костюм, быстро потерявший вид», – добавляет Казакевич. Десять лет спустя ничего не изменилось. «Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки», – вспоминала Наталья Симоновская.

Дома Лев Николаевич носил клетчатую рубашку и широкие сатиновые шаровары. Очень скромно, особенно если вспомнить о роскошном красном халате профессора Пунина. Правда, как-то Гумилеву подарили бухарский халат, но неизвестно, носил ли его Лев Николаевич.

Всё это говорит не об отсутствии вкуса. У Гумилева были и вкус, и чувство стиля. Алла Демидова рассказывает, как впервые читала в Ленинграде ахматовский «Реквием». Зал филармонии переполнен, а в партере сидит сам Лев Гумилев с женою. Актриса долго не могла подобрать платье для выступления. Надеть вечернее платье – нельзя, но и выйти «по-тагански» – свитер, юбка, – просто как женщина из очереди «под “Крестами”» – невозможно: позади музыканты в смокингах и фраках. И тогда она надела муар: «Муар всегда выглядит со сцены мятым, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье». После представления в гримерную к актрисе зашел Гумилев. «Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, говорю: “Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела Вас в зале”. – “Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных… Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более “Реквием”, но… Вы были хорошо одеты… <…> Мама была бы довольна”».

Гумилев не привык жить комфортно. Во время Ангарской экспедиции он выпросил у Нины Ивочкиной большой «куб» заплесневелого сыра, который она собиралась выбросить, срезал плесень и с удовольствием съел оставшийся сыр: «Мне стало страшно, – вспоминает Ивочкина. – Я вдруг поняла, какой благополучной жизнью мы жили. Никому из нас не пришло в голову сре́зать корку. Тут только я осознала, сколько же пришлось пережить Льву Николаевичу».

Но Гумилев не был и аскетом. О его жизнелюбии пишут практически все мемуаристы, просто его потребности были скромны. Даже простой суп из картошки и лука с тушенкой, что варили в Ангарской экспедиции, был для Гумилева «настоящим праздником». Наслаждение жизнью не переходило в вещизм или обжорство. Зато «он остро наслаждался городом, “прекраснейшей в мире рекой Фонтанкой”, трапезой в каком-нибудь ресторане, например Витебского вокзала», – вспоминал Гелиан Прохоров.

Летом 1958 года Гумилев впервые в жизни поехал на курорт – лечить язву в Кисловодске: «Принял 11 ванн, и это поставило меня на ноги», – писал он брату в августе 1958-го. При язвенной болезни такое лечение надо повторять ежегодно, но Гумилев, кажется, больше не ездил на воды. В 1959-м он был на Рижском взморье, в 1960-м ограничился экспедицией в дельту Волги. Гумилев, разумеется, и позднее бывал на курортах, но крайне нерегулярно. После женитьбы он всё чаще проводил июль и август в Москве, в спальном районе Новогиреево, где была прописана Наталья Викторовна.

Десять месяцев в году Гумилевы жили в Ленинграде. По выходным садились в автобус и ехали в Павловск, Пушкин, Гатчину или родное Гумилеву Царское Село. Они гуляли по паркам, а Лев Николаевич часами читал стихи или рассказывал что-нибудь из всемирной истории. Наталье Викторовне хотелось просто «мир созерцать, смотреть на всё вокруг и любоваться», она ведь была художницей. В ответ на ее просьбы просто отдохнуть Гумилев отвечал: «Ничего я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории. История была ему интереснее всего на свете.

После возвращения из лагеря Гумилев хотел заниматься только наукой. Одно время он даже перестал читать современную литературу. Гумилев по-прежнему «мыслил стихами», но поэтов, появившихся после тридцатых годов, кажется, не знал вовсе. Николай Олейников и Николай Заболоцкий, Пастернак и ахматовская «Поэма без героя» – вот его «пограничные рубежи» в поэзии.

Еще показательнее с прозой. Прозу Гумилев ценил, очевидно, намного ниже поэзии, а его вкусы застыли где-то в дочеховской эпохе. Впрочем, ни Чехова, ни позднего Льва Толстого Гумилев не любил. «Крейцерову сонату» он даже успеет поругать в «Этногенезе и биосфере». Из европейских писателей больше любил, кажется, французов, но самыми современными для него остались Эмиль Золя и Анатоль Франс. Французская литература XX века его не заинтересовала.

Однажды Гумилев увидел Наталью Казакевич то ли с книгой, то ли с литературным журналом и между прочим заметил, что у него больше нет времени читать беллетристику.

Лев Николаевич лукавил. На самом деле он, как и всякий интеллигентный человек, почитывал литературные журналы и даже как-то рекомендовал Абросову роман Кочетова «Братья Ершовы». Правда, в гумилевский круг чтения не попали ни деревенская проза, ни Трифонов, ни Аксенов. Зато Гумилев неожиданно полюбил детективы и фантастику, преимущественно западную: Рэя Брэдбери, Станислава Лема. Из отечественных фантастов читал своего лагерного друга Сергея Снегова и Стругацких.

Из письма Льва Гумилева Оресту Высотскому от 15 июля 1986 года: «…самое приятное в жизни – чтение фантастики, которую пишут всё хуже и хуже».

Несоветский человек

Еще в разгар «пунических войн» Виктор Ардов направил в суд письмо, где характеризовал Льва Гумилева как человека несоветского. Михаил Ардов оценил это письмо как «политический донос на Гумилева». Даже в конце шестидесятых Гумилев, по словам А.Жолковского, «всё еще ходил в диссидентах», хотя оснований для такой репутации вроде бы не было. С 1956-го он был совершенно погружен в научные исследования, общественной деятельностью почти не занимался, диссидентских писем не подписывал. Гумилев давно уже был «выездным»: ездил на научные конгрессы в Прагу (1966) и Будапешт (1967), а в 1974-м приехал в Краков по приглашению Иржи Вронского, товарища по карагандинскому лагерю. Правда, это была его последняя поездка за границу.

В начале восьмидесятых литературовед Михаил Кралин спросил Гумилева, почему тот не поехал на симпозиум в Париж. «Ну что вы, меня даже в Монголию не выпускают!» – ответил Лев Николаевич. Лет за десять до этого разговора, в 1972 году, Очирын Намсрайжав прислала ему приглашение приехать в Монголию, но Гумилев, видимо, даже не попытается им воспользоваться: «Софья Власьевна не разрешит мне приехать», – ответит он.

Хотя разрешала же «Софья Власьевна» ездить в Польшу, Венгрию, Чехословакию. Гумилева могли не пускать в капиталистические страны. В Англию и Северную Америку ездили благонадежные сотрудники Института этнографии, вроде Козлова или самого академика Бромлея. Но уж с поездкой в Монголию не могло возникнуть каких-либо осложнений. Впрочем, для археологической экспедиции он был уже слишком стар, а научное сообщество Монголии его вряд ли интересовало. Даже первый монгольский академик Бямбын Ринчен не вполне оценил пассионарную теорию этногенеза. Он решил, что пассионарность сродни шаманизму, чем, конечно, очень порадовал бы противников «гумилевщины». В общем, Гумилеву незачем было ехать в Монголию.

Чехословацкие события 1968 года Гумилев оценил отнюдь не по-диссидентски: «А что же они, чехи, хотели за их предательство в Гражданскую войну? <…> Господь наказывает за грехи до третьего и четвертого колена», – с откровенным злорадством говорил Гумилев и подкреплял свои слова цитатой из Послания апостола Павла к римлянам: «Мне отмщение и Аз воздам».

Но даже здесь аргументация Гумилева совершенно подтверждает слова Ардова: несоветский человек. Как и Ахматова, Гумилев непременно праздновал Рождество и Пасху, но игнорировал «красные дни календаря». Однажды, в конце восьмидесятых, знакомый Гумилевых Дауд Аминов позвонил Наталье Викторовне, чтобы поздравить с 8 Марта. Трубку взял Гумилев и тут же отчитал Аминова: «Как тебе, мусульманину, не стыдно отмечать языческий праздник?»

Сталина Гумилев ненавидел и насмешливо называл его «Корифей Наукович». Заводил антисоветские разговоры, читал антисоветские стихи Даниила Альшица (никогда не называя, не выдавая автора):

 
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
Это мало – чекистов,
Карателей,
Стукачей, палачей,
Надзирателей…
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
И прежде всего —
Писателей.
 

За дружеским застольем Гумилев не стеснялся антисоветских анекдотов и шуточек. Однажды прочел «садистский стишок»:

 
Дедушка в поле гранату нашел,
С этой гранатой к райкому пришел.
Дернул колечко, бросил в окно.
Дедушка старый – ему всё равно.
 

Лев Гумилев, не диссидентствующий, но несоветский и довольно подозрительный человек, находился под надзором КГБ. Наталья Викторовна так много пишет об этом надзоре, что у читателя возникает сомнение: а не преувеличивает ли она? По ее словам, стучали на Гумилева и милиционер, сосед по квартире на Московском проспекте, и «тюремный служащий» – сосед по квартире на Большой Московской улице.

В стукачестве подозревали подружек Льва Николаевича, от Птицы до Инны Немиловой. Последняя, по словам жены Гумилева, «видимо, была прикреплена к нему». Доказательств для такого страшного обвинения не было вовсе, а невиновность Варбанец теперь подтверждена, но Наталья Викторовна до конца своих дней не оставляла подозрений. Даже расставание Льва Николаевича с Гелианом Прохоровым она приписывала влиянию КГБ.

Теорию Гумилева, немарксистскую, но марксизму в общем-то не враждебную, было запрещено пропагандировать. Владимира Куренного, преподавателя Ленинградского инженерно-строительного института (ЛИСИ), будто бы вызвали в КГБ и предупредили, чтобы не рассказывал студентам о теории Гумилева. Эту историю супругам Гумилевым передал сам Куренной.

Сотрудники КГБ заинтересовались и лекциями Льва Николаевича. Как-то раз, дело было в конце семидесятых годов, в кабинет к Сергею Лаврову пришел «очень скромный, внешне неприметный человек, представившийся: “Из КГБ”, и завел разговор о лекциях Гумилева. Спрашивал: “Хорошо ли, что он их читает?”». В этой беседе Лавров показал себя умелым дипломатом и с блеском защитил Льва Николаевича:

«Я спросил гостя: слушает ли он “вражеские голоса”? Получив в ответ “да”, я признался, что тоже иногда слушаю, но никогда еще не слышал там слов о младшем Гумилеве. Об Ахматовой – да, о Николае Степановиче – да, а вот о Льве Николаевиче – ни слова». Тогда Лавров осторожно поинтересовался: «“Спросите начальство, а хочет ли оно слышать по этим голосам и о Льве Николаевиче, к примеру, безработном?” Он понял всё молниеносно: “Мне понравился ваш ответ”. Мы очень вежливо распрощались, и больше “оттуда” нас не беспокоили».

Но Лавров знал далеко не всё. Его и в самом деле больше не беспокоили, однако надзор за Гумилевым существовал, по всей видимости, до конца восьмидесятых. Анатолий Чистобаев, профессор ЛГУ, а затем и директор НИИ географии, вспоминает: «…не реже, чем раз в квартал, сотрудник соответствующего органа приезжал в институт, чтобы задать вопросы “по Гумилеву”, причем не только директору, но и своим агентам».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации