Электронная библиотека » Сергей Беляков » » онлайн чтение - страница 16


  • Текст добавлен: 27 марта 2014, 05:16


Автор книги: Сергей Беляков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 16 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Шрифт:
- 100% +

В 1957 году во время экспедиции на Ангару Гумилев будет учить молодых студенток: пусть налегают на языки, настоящий историк должен прочитать любую монографию на другом языке за два – пять дней. Однако сам Лев Николаевич не так уж хорошо знал даже европейские языки. По-немецки он читал с трудом. Английский знал лучше, но, вероятно, не блестяще. По словам М.Г. Козыревой, Гумилев читал английские и немецкие статьи со словарем. В семидесятые – восьмидесятые годы статьи и монографии ему уже переводили друзья и ученики. Марина Георгиевна Козырева показывала мне собственный перевод главы из “The Thirteenth Tribe – The Khazar Empire and its Heritage” Артура Кёстлера, который она сделала для Гумилева.

Из письма Льва Гумилева к Наталье Варбанец 26 мая 1955 года: «Английские и немецкие книги читаю только научные и со словарем. Уж очень не люблю я эти языки».

Теперь посмотрим на Гумилева глазами Александра Константиновича Боровкова, заместителя директора ИВАНа. Боровков был не только партийным ученым, но и профессиональным тюркологом, знатоком узбекского, чагатайского, карачаево-балкарского и других тюркских языков.

Гумилев, правда, немного читал тюркские надписи и, по его собственному утверждению, делал это лучше Бернштама, но Александр Натанович и не был образцовым востоковедом, его считали прежде всего археологом и этнографом. А сравниться в знании тюркских языков с Сергеем Ефимовичем Маловым, давшим первые описания ряда тюркских языков Китая, или даже с Боровковым Лев Николаевич, конечно, не мог. Не знал он и древнемонгольского, маньчжурского и, что самое главное для его темы, китайского, а ведь о кочевниках Центральной Азии больше всего писали в древнем и средневековом Китае. Гумилев не знал тибетских языков, не знал древнегреческого, но, что хуже всего, судя по его собственным словам, тюркскими языками он владел очень плохо. В общем, надо признать, филологическая подготовка Гумилева была для востоковеда тех лет слабой. Как Боровков мог относиться к такому аспиранту? К тому же аспиранту дерзкому, успевшему нажить врагов среди влиятельных ученых. Как заместитель директора он помимо научной работы отвечал и за политическую благонадежность ИВАНа – был секретарем партийной организации института, а потому Гумилев должен был быть ему вдвойне неприятен[23]23
  За слабое знание языков пострадал, кстати, не один Гумилев. Весной 1946-го, когда Гумилев только поступал в аспирантуру, на защиту кандидатской вышел Михаил Михайлович Дьяконов, брат Игоря Михайловича. Но академик Крачковский, а за ним члены-корреспонденты АН Александр Арнольдович Фрейман и Нина Викторовна Пигулевская обвинили того в незнании языков и, следовательно, источников. Михаил Дьяконов, изучивший, как и Гумилев, только новоперсидский, переводил их не с латыни, древнегреческого, сирийского и арабского, а с европейских переводов.


[Закрыть]
.

Тогда, в 1947–1948 годах Гумилев яростно спорил с востоковедами, но десять лет спустя он фактически признал их правоту. «Основными недостатками своей подготовки я считаю: слабое знание языков. Читаю свободно только по-французски и английски, знаю персидский и таджикский, но не за все периоды (они очень разные). По-немецки читаю еле-еле, а по-татарски еще хуже; латынь чуть-чуть. Это, конечно, очень грустно, но не моя вина…» – писал Гумилев в одном из своих первых писем к евразийцу Петру Савицкому.

Впрочем, скорее всего отчислили Гумилева не только за незнание китайского и слабое знание тюркского. Научная жизнь, в особенности у гуманитариев, полна интриг, зависти, взаимных обид, ссор, конфликтов. Враги Гумилева были столь влиятельны, что ему не помогли даже положительные отзывы Якубовского и Артамонова. В ИВАНе ценили субординацию и не терпели выскочек. Гумилев настроил против себя не одного Боровкова. Донос написал, например, ученый секретарь сектора монгольской филологии Пучковский и зам. секретаря партбюро Салтанов. Бернштам, благосклонно встретивший дипломную работу Гумилева, вновь стал его врагом. Но хуже всего была ссора с Козиным. Л.Н. об этой ссоре никогда и нигде не упоминал, зато до нас дошел один любопытный документ.

Михаил Илларионович Артамонов 19 декабря 1955 года направил в Прокуратуру Советского Союза ходатайство за Гумилева, где, в частности, есть и такая фраза: «Встречая подозрительное к себе отношение, Л.Н. Гумилев нередко реагировал на него по-ребячески, показывая себя хуже, чем есть. Отличаясь острым умом и злым языком, он преследовал своих врагов насмешками, которые вызывали к нему ненависть. Обладая прекрасной памятью и обширными знаниями, Л.Н. Гумилев нередко критиковал, и притом очень остро, “маститых” ученых, что также не способствовало спокойствию его существования. <…> Особенно острым (так в тексте. – С.Б.) были столкновения Л.Н. Гумилева с его официальным руководителем акад. Козиным и с проф. Бернштамом, которых он неоднократно уличал в грубых фактических ошибках».

Не считая доносов Салтанова и Пучковского, ходатайство Артамонова – самый информативный источник об отношениях аспиранта Гумилева с коллегами. Правда, в письмах Гумилев не раз вспоминает ИВАН недобрым словом, но, к сожалению, остается краток: «Воскресать что-то не хочется, особенно если вспомнишь веселую жизнь в Институте востоковедения». «Если бы обменять местами руководство лагеря и Академии наук, то заключенные сильно проиграли бы, а наука получила бы возможность для расцвета».

Таким образом, Гумилев оказался в ссоре и с монголоведами (Козин, Пучковский), и с тюркологами (Бернштам, Боровков).

Защита диссертации

Зима 1947–1948-го – время для Гумилева исключительно тяжелое. Когда в ноябре 1947-го его отчисляли из аспирантуры ИВАНа, он взмолился: «Ради Бога, оставьте меня до декабря, чтобы карточки получить, иначе я умру с голоду». Карточки за декабрь ему дали, так что несколько недель у него был кусок хлеба. А 15 декабря 1947 года в «Правде» появилось постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». К новому, 1948 году прилавки продуктовых магазинов уже ломились от товаров, о которых ленинградцы и думать забыли. Не было ни ажиотажа, ни очередей – у нормального человека, зарабатывавшего 500–1000 рублей в месяц, просто не оставалось денег на деликатесы, ведь дороги были даже самые простые продукты. Килограмм ржаного хлеба стоил 3 рубля, пшеничного – 4 рубля 40 копеек, килограмм гречки – 12 рублей, сахара – 15 рублей, сливочного масла – 64 рубля, подсолнечного – 30 рублей, литр молока – 3–4 рубля. Бутылка «Московской» водки (0,5 литра) – 60 рублей, бутылка «Жигулевского» пива – 7 рублей. Скромный мужской костюм стоил 450 рублей. Приличный, шерстяной – 1500 рублей.

В январе 1948-го Гумилев устроился в библиотеку психиатрической больницы имени И.М. Балинского, но некоторое время, видимо, пришлось жить на деньги матери, с которой так и не сняли ждановскую опалу. Симонов сумел восстановить Ахматову в Литфонде, но не в Союзе писателей. Ахматова не жаловалась на судьбу, но тяжело переживала невозможность печататься. По свидетельству Гумилева, у Ахматовой были «жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь». Несчастье сблизило сына и мать. Лев ухаживал за больной матерью, вел хозяйство, покупал продукты, готовил ей еду. 23 декабря 1948 года, то есть за пять дней до защиты Гумилевым кандидатской диссертации, художница Антонина Любимова оставила такую запись: «Сегодня Анна Андреевна встретила меня сама – была в кухне. Она встает, хотя температура еще есть. <…> В комнате прибрано, истоплена печка, хорошо. “Лев ухаживает как добрый сын”. А как же иначе?»

Лев приносил Ахматовой и книги, в основном на английском и французском, подчас весьма экзотические, например, монгольский эпос о Гэсере или сочинения Константина Багрянородного (в английском переводе), и Ахматова всё читала. «У нее были исключительные филологические способности… она очень развилась, расширила свой кругозор, да и я, грешным делом, тоже поднаучился».

Позднее, когда Ахматовой позволят зарабатывать переводами, Гумилев будет ей помогать переводить, но большая часть их совместного творчества придется на первые годы после возвращения из лагеря в 1956-м.

Отчисление было ударом страшным. Гумилев тщетно пытался восстановиться, но письмо к директору Института академику Струве не помогло. Вероятно, Василий Васильевич не захотел ссориться из-за Гумилева со своим заместителем Боровковым. В отчаянии Гумилев написал даже академику Мещанинову, который курировал в Академии наук филологию и востоковедение. Хотя шансов на успех не было, ведь с Мещаниновым он даже знаком не был.

Оставался университет, но неблагонадежному Гумилеву в ЛГУ защититься было намного тяжелее, чем в сравнительно аполитичном и независимом ИВАНе. Партийный контроль над гуманитарными факультетами вузов был очень строгим. Неожиданно пригодилось студенческое знакомство с Маргаритой Панфиловой. Она училась со Львом на одном факультете, а в 1948 году была секретарем ректора ЛГУ Александра Алексеевича Вознесенского, брата могущественного тогда председателя Госплана Николая Алексеевича Вознесенского. Маргарита устроила так, чтобы ректор принял Гумилева.

Встреча, видимо, состоялась в апреле или в начале мая 1948 года. Гумилев принес характеристику с места работы – из психиатрической больницы, очень лестную для него, но Вознесенский не обратил на нее внимания. Тогда он обратился к ректору не только по поводу диссертации, но и попросил себе место в университете. Выслушав, ректор принял решение: «Работу в университете я вам предложить не смогу… А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В добрый час, молодой человек!»

Однако решение Вознесенского, по всей видимости, не могло быть окончательным. Историк Рафаил Шоломович Ганелин, ссылаясь на разговор с Н.Г. Сладкевичем, который был ученым секретарем на защите Гумилева, утверждает: разрешение на защиту дал лично Молотов.

Гумилев не знал, что решение о его научной карьере принимается на таком высоком, почти заоблачном уровне. Он просто отдал диссертацию на рецензию и 15 мая 1948-го уехал на Алтай в археологическую экспедицию Сергея Ивановича Руденко. По словам Гумилева, он устроился в экспедицию ради заработка, но эта поездка принесла ему не только деньги.

Руденко еще с 1929 года вел раскопки могильных курганов в алтайском урочище Пазырык. Большинство пазырыкских памятников относятся к V веку до нашей эры. Еще в древности в могильники просочилась и заледенела вода, превратив почву курганов в природный холодильник. Здесь две с половиной тысячи лет пролежали не только металлы и камень, но и дерево, кожа, войлок, шелк – всё, что обычно истлевает в земле, сохранила вечная мерзлота.

В V веке до нашей эры эти земли населял богатый и достаточно развитый народ, вероятно, родственный скифам. Пазырыкцы, современники Геродота, Перикла и Алкивиада, носили войлочные шубы, расшитые соболями, шелковые и хлопчатые рубашки, женщины – шерстяные юбки, мужчины – настоящие штаны, великое изобретение степных кочевников. В пазырыкских курганах обнаружили первые в истории человечества ковры, окрашенные импортными красителями – армянской кошенилью и сирийским пурпуром. Пазырыкская культура знала и многие излишества цивилизации, от наркотиков (в этих местах с глубокой древности знали о свойствах семян конопли) до женских париков.

В раскопках одного из таких курганов (кургана № 3) и принимал участие Лев Гумилев. Вряд ли как простой землекоп. Опытный археолог и дипломированный историк скорее всего уже тогда занимался более квалифицированной работой.

Пазырыкские находки не одного Гумилева заставят задуматься о богатстве культуры кочевников Великой степи. Если уникальные природные условия урочища Пазырык помогли сохранить следы достаточно развитой культуры, то логично предположить, что и культура других степных народов была не менее богата, просто не дошла до нас. Изделия из кожи, дерева, шерсти, шелка истлели, не дождавшись археологов. Кроме того, Алтай был интересен Гумилеву и как родина древних тюрков, которыми он занимался еще с 1935 года.

Гумилев вернулся из экспедиции, видимо, в сентябре или в самом начале октября. Около трех месяцев ему пришлось ждать защиты. Эти месяцы он назовет «тяжелейшими в своей жизни», вероятно, не только потому, что у него, случалось, не было «ни пищи, ни дров, чтобы топить печку». Гумилев, наученный горьким опытом, сомневался: а дадут ли вообще защититься? Ученый совет медлил, и он уже решил, что его диссертацию просто «не хотят ставить на защиту», когда, наконец, пришло долгожданное известие: защиту назначили на предновогодние дни – 28 декабря 1948-го.

Тема диссертации («Политическая история первого тюркского каганата») была связана с предыдущей многолетней работой над историей древних тюрков, начатой еще в декабре 1935-го. О защите мы знаем главным образом со слов самого Гумилева, но он, разумеется, не мог быть объективен. Из присутствовавших на защите воспоминания оставила только Марьяна Козырева. Правда, у нее встречаются неточности. Например, саму защиту она переносит с 1948-го на 1949-й, пересказывая ход дискуссии, называет имя Тамерлана, хотя тот жил на восемьсот лет позднее событий, описанных в диссертации Гумилева. Просто имен Бумын-кагана или Истеми-хана она прежде не слышала, а потому более привычный Тамерлан занял в ее памяти место малоизвестных древнетюркских правителей. Зато воспоминания Козыревой передают атмосферу той защиты и не противоречат воспоминаниям самого Гумилева, подтверждая их достоверность.

«Происходило всё в конференц-зале Академии наук. Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: и кто папа, и кто мама, и откуда прибыл, и место работы… В начале Лев прочитал свой перевод кусочка из “Шах-наме”. Этот эпизод рассказывает о вторжении тюркских войск в Иран и борьбе с ними персидского полководца Бахрама Чубина.

 
Лишь десять Хормиздовых лет пронеслись,
Повсюду враги на Иран поднялись.
С востока Савэ ополчился на бой,
Несметную силу ведя за собой:
Четыреста тысяч отважных бойцов
И тысячу двести военных слонов.
<…>
Он шаху Хормизду послание шлет:
“Сгоняй на работу подвластный народ.
Мосты и дороги повсюду чинить,
Еду припаси, чтобы войско кормить,
Да помни про сабли моей острие.
Хочу я пройти через царство твое”.
 

Здесь, очевидно, и раздалась чья-то реплика: “Тяжелая наследственность…”»

По словам Козыревой, Гумилев на защите «казался Сирано де Бержераком, разящим меткими ударами шпаги любого противника». Это очень похоже на Льва Гумилева. Защиту своей второй докторской в 1974 году он откроет словами: «Шпагу мне!»

Оппонировал Гумилеву его давний «хороший знакомый» Александр Натанович Бернштам, который выдвинул против диссертации шестнадцать возражений. Не на того напал! Л.Н. обладал природным даром рассказчика, лектора и спорщика, дар этот он развивал и шлифовал не только на симпозиумах, но и в экспедициях, в лагере, в молодежной компании. Многолетняя практика помогла Гумилеву с честью отразить все атаки. Если не хватало аргументов, прибегал к эффектным приемам, которые заставали оппонентов врасплох. Когда Бернштам обвинил Гумилева в незнании восточных языков, тот заговорил с ним по-персидски, чего Бернштам, по всей видимости, не ожидал и стушевался.

Гумилев смело перевел спор на, казалось бы, не очень выигрышную для него почву – на трактовку древнетюркских надписей, ведь тюркский он знал неважно, но и тут оказался на высоте: «…я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату».

Но можно ли верить этому рассказу, без сомнения, тенденциозному? Видимо, можно. Во всяком случае, Гумилев защитился успешно, из шестнадцати членов ученого совета за него проголосовали пятнадцать.

«Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода», – еще много лет будет с гордостью вспоминать Гумилев, уже доктор наук и ведущий научный сотрудник института.

Двойник Гумилева

Бернштама после своего ареста в ноябре 1949 года Гумилев часто будет поминать недобрым словом. Настало время рассказать подробнее об этом примечательном человеке.

Биографы Гумилева представляют Бернштама злым гением, который много лет гнобил Л.Н. и даже писал на него доносы. Юрий Ефремов и Сергей Лавров прямо называют Бернштама доносчиком. Но откуда Лавров и Ефремов знали о доносах Бернштама? Только от самого Гумилева, тот же вряд ли знал наверняка. В те времена часто подозревали в стукачестве не тех, кого следовало. Ахматова, кажется, ни в чем не подозревала настоящую стукачку – Софью Островскую. Сам Гумилев обвинял в аресте 1938 года профессора Пумпянского, между тем документов, подтверждающих вину Пумпянского, не найдено. Не зря ли обвинял Гумилев и Бернштама? С другой стороны, последний публично пытался «изобличить» Гумилева в «немарксизме», что в условиях того времени и в самом деле означало своего рода донос.

Бернштам и Гумилев были как будто самой природой предназначены к вражде. Гумилев ненавидел Бернштама, как только может дворянин (пусть и мнимый) ненавидеть выскочку-разночинца, «белый» – «красного», несчастный человек – счастливчика.

Интересно, что родились они в один день, 1 октября по новому стилю, только Александр Натанович был двумя годами старше Льва Николаевича. Судьбы их долгие годы были как-то странно связаны. Это удивительно напоминает рассказ Владимира Маканина «Ключарев и Алимушкин», где счастье одного героя тут же отражается в несчастье другого.

Оба, Гумилев и Бернштам, занимались древней и средневековой историей кочевников Центральной Азии, но Бернштам мог посвятить себя научной работе, а Гумилев годами был от нее отлучен. Бернштаму исключительно повезло с происхождением, для двадцатых – тридцатых лучшего нельзя было и придумать. Его отец, Натан Бернштам, большевик и участник трех революций, погиб в 1920 году в Крыму, сражаясь с врангелевцами.

Пока Гумилев зарабатывал рабочий стаж в трамвайном депо, в геологических партиях и паразитологических отрядах, Бернштам без экзамена поступил на этнографическое отделение географического факультета ЛГУ, успешно его окончил, поступил в аспирантуру и защитил кандидатскую диссертацию.

Когда Гумилев наконец поступил на истфак, Бернштам был уже старшим научным сотрудником Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК), а два года спустя возглавил Семиреченскую археологическую экспедицию. С тех пор он будет ездить в Среднюю Азию каждый год, руководить раскопками, откроет сотни ценных археологических памятников, будет читать древнетюркские рунические надписи.

Гумилев только в 1948–1949-м опубликует две небольшие статьи, затем последует перерыв до 1958 года. У Бернштама с 1931-го по 1956-й выйдет 250 научных работ, из них двадцать – отдельными книгами. В 1942-м он защитит докторскую, пока з/к Гумилев будет ждать освобождения. Гумилева обходили наградами даже на фронте, а Бернштам в тылу получил орден Трудового Красного знамени и медаль «За доблестный труд». Если Гумилеву как будто не находилось места в советской жизни, то Александр Натанович, напротив, идеально соответствовал своей эпохе.

Сын большевика, Бернштам в юности был комсомольцем, а в 1940 году вступил и в партию. Сергей Павлович Толстов, известный археолог, членкор Академии наук, назовет его «ученым-коммунистом» и «несгибаемым большевиком», который боролся за «марксистско-ленинскую науку». Это не такие уж дежурные фразы. Ничего подобного нельзя было написать, скажем, о Крачковском или Кюнере. Якубовского могли в лучшем случае назвать «советским патриотом».

Вражда с доктором наук, да еще с правоверным марксистом, должна была дорого стоить Гумилеву, у которого и без того хватало недоброжелателей. Александр Натанович был довольно резким человеком, здесь он не уступал Льву Николаевичу.

О темпераменте Бернштама можно судить по одному интересному случаю. Весной 1949 года за либерализм к «безродным космополитам» сняли с должности и выгнали из партии декана истфака ЛГУ В.В. Мавродина, на его место назначили Н.А. Корнатовского, который тут же взялся за борьбу с «космополитизмом». Бернштам, вспоминает Р.Ганелин, напившись, обещал «огреть Корнатовского… палкой». Несколько человек едва удержали пьяного профессора. Это буйство Бернштама косвенно подтверждает и достоверность рассказа Гумилева о первой встрече с «Натанычем». Вспыльчивый Бернштам вполне мог крикнуть молодому и упрямому студенту: «У вас мозги набекрень!»

На рубеже сороковых – пятидесятых Бернштам оставался известным и уважаемым советским ученым, в то время как Гумилев год спустя после защиты вновь оказался в тюрьме. Впрочем, вскоре звезда Бернштама стала закатываться. В 1951-м в издательстве Академии наук вышла его книга «Очерк истории гуннов», где Александр Натанович высказал оригинальную точку зрения: гунны не были безжалостными разрушителями древних цивилизаций, но, напротив, сыграли прогрессивную роль в истории Китая и Европы – помогли разрушить старое рабовладельческое общество и таким образом подготовили становление феодальной формации.

Уже в первом номере «Вестника древней истории» за 1952 год появилась ругательная рецензия. Рецензенты нашли в книге Бернштама множество фактических ошибок, уличили в приверженности взглядам Н.Я. Марра (только что разоблаченного И.В. Сталиным) и заключили так: «Наша историческая общественность вправе ждать от А.Н. Бернштама пересмотра ряда основных его теоретических положений, вправе ждать от него создания истории гуннов, соответствующей основным требованиям современной марксистско-ленинской исторической науки».

Но эта критика померкла в сравнении с разгромной рецензией, напечатанной в одиннадцатом номере журнала «Большевик». Ее автором была Зинаида Владимировна Удальцова, в то время сотрудник Института истории Академии наук. Со временем она сделает блистательную карьеру – возглавит Институт всеобщей истории и Ассоциацию византинистов СССР.

Удальцова атаковала Бернштама с позиций «марксистской науки», доводы побивала цитатами из речей Сталина и статей Энгельса. Если же отбросить все «марксизмы», то выяснится, что Удальцова защищала традиционную точку зрения на историю гуннов: гунны – разрушители, ничего, кроме вреда, их вторжения в Китай и Европу не принесли.

Критики обнаружили слабое место Бернштама. Александр Натанович был человеком энергичным и трудолюбивым, но все-таки намного уступал настоящим востоковедам старой школы. Он плохо знал восточные языки. К слову сказать, Удальцова обвиняет его в том, в чем академики Лурье и Рыбаков много лет спустя будут упрекать Гумилева: в непрофессионализме. Бернштам цитировал византийских авторов V века не по оригиналам, а по обобщающим работам Гиббона или Стасюлевича.

Критика ведущего академического журнала и полный разгром в журнале партийном заставили собраться ученый совет Института истории материальной культуры. Книгу Бернштама, старшего научного сотрудника этого института, осудили, автору рекомендовали публично признать собственные ошибки.

Журнал «Большевик» можно было найти даже в Камышлаге, и з/к Гумилев не без злорадства написал Ахматовой: «Я рад, что мерзавец получил по заслугам. <…> Я говорил то же самое, что напечатано в “Большевике”».

Проработки 1952 года отразились на карьере Бернштама, но он все-таки сохранил должность старшего научного сотрудника и, более того, продолжал вести археологические раскопки на востоке Средней Азии. Но до Гумилева еще долго будут доходить отголоски кампании против ненавистного Натаныча: «С большей радостью я прочел в “Советской Археологии”, что наконец разоблачен Бернштам как лжеученый, невежда и маррист. Он получил по заслугам», – напишет Ахматовой Гумилев.

В последние пять лет жизни Бернштам сильно сдал. Фотографии иногда скажут о здоровье больше, чем медицинская карта. Так вот, Бернштам обладал достаточно характерной внешностью преуспевающего советского интеллигента еврейского происхождения: густые курчавые волосы, холеное, чуть полноватое, но интеллигентное лицо, круглые очки. Бернштам последних лет жизни – лысый старик. А ведь в год смерти ему только-только исполнилось сорок шесть.

Умрет он в декабре 1956-го, через полгода после возвращения Гумилева из лагеря, но Лев Николаевич еще не раз помянет его «добрым словом». В конце пятидесятых – начале шестидесятых имя Бернштама появляется едва ли не в каждой второй научной работе Гумилева. Он уничтожал его повсюду, где только мог.

Между тем в сочинениях современных тюркологов ссылки на труды Бернштама встречаются чаще, чем на статьи и монографии самого Гумилева.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации