Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Мультикультурная химера

Кто же виноват в этом кровавом кошмаре, продолжавшемся дольше двух веков? «…ответственность за разорение Северного Китая и гибель южных хуннов стоит возложить на Лю Юаня, который, увлекшись гуманистическими иллюзиями, не ведал, что творил», – пишет Гумилев. Лю Юань был уверен, что китайцы и хунны могут жить в мире, стоит только установить разумный и справедливый порядок. Точно так же считал тангутский правитель Фу Цзянь II: «Фу Цзянь II сказал своим приближенным в духе либерального гуманизма: “Китайцы и варвары – все мои дети. Будем обращаться с ними хорошо, и не возникнет никакого зла”».

Иноплеменников Фу Цзянь II пытался задобрить, «привязать к себе милостью и материальной заинтересованностью». И всё было хорошо до первого серьезного испытания. В 383 году Фу Цзянь II начал войну с южнокитайской империей Цзинь, слабой и нежизнеспособной. Казалось, исход войны предопределен. Но огромная армия Фу Цзяня состояла в основном из мобилизованных китайцев, которые после первой же неудачи просто дезертировали – разбежались (битва на реке Фэй). Боеспособность сохраняли немногочисленные тангуты и сяньбийцы, но когда сяньбийцы восстали, Фу Цзянь II отправил подавлять восстание сяньбийского же офицера, который тут же перешел на сторону повстанцев. Лоскутная империя распалась, а Фу Цзянь II, древнекитайский или, точнее, древнетангутский сторонник интернационализма и мультикультурализма, погиб в 385 году.

Но в чем же ошибки этих умных, талантливых, справедливых правителей? Почему древнекитайский мультикультурализм окончился катастрофой? «…Идея торжествует лишь в том случае, если она верна, – замечает Гумилев. – Осуществление неверной идеи влечет за собой тяжелые последствия, особенно когда оно проводится последовательно. Фу Цзянь II был человеком по тому времени образованным, но не профессиональным ученым. Это значит, что он был дилетантом. Ему были близки логические построения, а не иррациональная действительность, и он уверовал в то, что этническая принадлежность – рудимент, неактуальный в его просвещенном государстве».

Но этнос не рудимент первобытности, не миф, не выдумка и даже не социальное положение (наподобие сословия), которое можно сменить. Не только этногенез, но и межэтнические контакты определяются объективными законами, а не доброй или злой волей политиков, дипломатов, военных: «Когда астрономы наблюдают близкое прохождение большой планеты и малого метеора, то их не удивляет, что последний, подчиняясь силе тяжести, либо падает на планету, либо становится ее спутником. И ни планета, ни метеор, ни законы тяготения не виноваты, потому что в природе нет места понятию вины. Но когда соприкасаются разные по быту и культуре этнические и суперэтнические целостности, разве может быть иначе? Воля и настроенность отдельных людей растворяются в статистических закономерностях этногенеза, отличающихся от законов природы только меньшей изученностью».

Хунны, муюны, кулы и даже табгачи были несовместимы с китайцами. Разница стереотипов поведения вызывала в лучшем случае непонимание, а в худшем – отвращение. Например, у хуннов и вообще у всех степняков Центральной Азии того времени был обычай: после смерти старшего брата его жены переходили к младшему брату, а жены и наложницы отца после его смерти переходили к сыну (кроме, разумеется, матери). Китайцев такой обычай шокировал, они считали это легализованным инцестом. Когда молодой хуннский шанъюй и по совместительству китайский император начал посещать гарем своего отца, первый министр империи китаец Цзинь Чжун объявил, что император живет с «собственными матерями», и поднял китайских патриотов на борьбу с потерявшим стыд варваром. Императора убили, его семью – истребили.

Степняки и китайцы жили как нервные, раздражительные и абсолютно чуждые друг другу соседи по коммуналке, только контакт на уровне этническом намного масштабнее и страшнее персонального уровня коммунальных споров.

Жизнь двух и более враждебных друг другу этносов на одной и той же территории превращает государство и общество в химеру – образование нестойкое и опасное для людей, в него входящих.

Сам термин «химера», «химерная целостность», «химерная конструкция» Гумилев заимствовал из… паразитологии. В этой науке «химерной конструкцией» называется сосуществование паразита и хозяина. Вероятно, сравнение все-таки не вполне удачное. Не обязательно один этнос эксплуатирует другой. Народы могут быть равноправны, как нации и национальности в бывшей Югославии, но положение этнической химеры от этого не станет прочным. Точнее будет античное значение слова «химера»: сочетание несочетаемого. Огнедышащее чудовище с головой льва, телом козы и хвостом дракона. Создание мрачное, злобное и нежизнеспособное.

Химеры обычно появляются на границах суперэтносов, когда не только в одной стране, в одном государстве (это еще куда ни шло), но в одном регионе и даже, бывает, в одном селении живут представители народов, друг с другом несовместимых. Жизнь в химерном государстве не обязательно тяжела. Например, в Югославии при Тито жили богаче, чем в соседней Болгарии, но страну раздирали межнациональные противоречия, которые и привели к развалу государства и кровавым столкновениям в Хорватии, Боснии, Косове.

«Распался железный обруч…»

Вообще-то отношения даже дружественных этносов могут быть конфликтны, ведь сами различия между людьми – уже повод для ссоры. Вспомним известное нам осеннее письмо Глотова ко Льву Николаевичу, где есть еще и такие слова: «Вначале все эти “не так” даже милы, а потом начинают раздражать: “Что за черт, всё не по-русски!”»

К счастью, химера – не единственная форма межэтнических контактов. Возможны и другие варианты. Ассимиляция – поглощение одного этноса другим – как правило, происходит при неконфликтном этническом контакте, но возможна ассимиляция даже в этнической химере – поглощение тех же табгачей в V веке китайцами. При пассионарных толчках возможна интеграция – создание нового этноса при слиянии нескольких старых.

Наконец, Гумилев выделил еще две формы межэтнических контактов, при которых этносы не сливаются, но и не враждуют: ксения (т. е. «гостья») и симбиоз. Ксения – нейтральная форма: народы живут рядом, не сливаясь, но и не мешая друг другу, как шведы и финны в современной Финляндии, валлийцы и англичане в Уэльсе, русские и башкиры в Уфе. При симбиозе, положительной форме межэтнических контактов, возникают отношения дружественные, когда этносы не соперничают, а взаимно дополняют друг друга. Гумилеву представлялось, что симбиоз и ксения совершенно различны, хотя на самом деле их разделение – научная проблема, Гумилевым до конца не решенная.

Более того, Гумилев допустил здесь логическую ошибку. Характер межэтнического контакта при химере или ксении определяется комплиментарностью, но симбиоз, помимо положительной комплиментарности, связан еще и с разделением труда: негры банту обеспечивают пигмеев железом, а пигмеи помогают банту ориентироваться в тропическом лесу, земледельцы-русские продают половцам зерно и покупают у них мясо и т. д. Но при чем здесь комплиментарность? Это же нормальный товарообмен. А торговля преодолевает любые границы, даже связанные с комплиментарностью. Если следовать логике, то своеобразный симбиоз был даже у китайцев с хуннами: китайцы поставляли хуннам просо, а сами покупали у них лошадей. Между тем комплиментарность у этих народов была как раз отрицательной, что Гумилев и доказал.

Вообще сама идея гумилевского симбиоза очень напоминает «комменсализм» из сочинения русского этнографа С.М. Широкогорова: «Хотя каждый из комменсалистов может быть независим один от другого, но они могут видеть и взаимную выгоду: охотник может быть обеспечен продуктами земледелия в случае временной голодовки, а земледелец может иметь некоторые продукты охоты – мясо, меха, кожи и т. д. Примером таких отношений могут быть русские поселенцы Сибири и местные аборигены, а также этносы Южной Америки, уживающиеся на одной территории, – земледельцы и охотники Бразилии».

Если есть этносы, враждебные друг другу, а есть дружественные или по крайней мере нейтральные, значит, надо найти, что же именно возбуждает ненависть между народами. Межнациональная ненависть иррациональна, стало быть, бессмысленно искать ее причины в экономических интересах коммерсантов и политических амбициях государственных деятелей. В двухвековой войне на Хуанхэ не были заинтересованы ни «северные варвары», ни китайцы, однако война шла и кровь лилась. Гумилев объяснял конфликт китайцев и степняков несовместимостью их стереотипов поведения, их этнических традиций: «Одних защищал от врага род, других – государство. Сообразно всему накопленному и передаваемому из поколения в поколение опыту кочевники и китайцы сложились в разные, не похожие друг на друга суперэтносы, с разными стереотипами поведения и разными системами отсчета повседневных идеологических понятий. Произнося такие слова, как верность, честность, дружба, благодарность и т. п., хунн вкладывал в них один смысл, а китаец – другой».

Гумилев прав. Даже семьи различаются между собой, что же говорить о народах?! Это явление, характерное и для Древнего Китая, и для современной России, и, допустим, для Европы XIX века. В декабре 1867 года Федор Михайлович Достоевский с возмущением писал своему другу Аполлону Николаевичу Майкову о порядках и образе жизни в Германии и Швейцарии: «Нравы дикие, о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным».

Гумилев в своих теоретических трудах приводил множество примеров несовместимости стереотипов поведения. Греки презирали скифов за пьянство, а скифам были отвратительны греческие вакханалии. Крестоносцев возмущало многоженство арабов, арабы считали европейских женщин бесстыдницами, потому что те не закрывали лица чадрой. Чужие обычаи раздражают, оскорбляют, но еще хуже другое: различаются сами понятия хорошего и дурного, приемлемого и невозможного. И чем дальше этносы друг от друга (не географически, а этнопсихологически), тем напряженнее должны быть отношения между ними. Поэтому Гумилев и пишет, что контакты между суперэтносами чаще всего приводят к возникновению химер.

Эпоха варварских царств не была исключением. Северные варвары не раз появлялись в Поднебесной то как завоеватели, то как наемники или даже союзники. Но всегда их отношения с китайцами оканчивались плохо.

Даже удачный, на первый взгляд, опыт первых ста лет империи Тан привел Китай к беде, что и описано Гумилевым в лучших главах его монографии «Древние тюрки». Основоположники династии Тан Ли Юань (император Гаоцзун) и его сын Ли Шиминь (император Тайцзун) умели находить общий язык с северными варварами и привлекали боеспособных степняков в китайскую армию. Центральная Азия превратилась в «резервуар великолепной боевой силы», из которого императоры Тан черпали наемников для бесконечных войн с тибетцами, корейцами, голубыми тюрками и уйгурами. Но нет для государства большей опасности, чем армия, укомплектованная инородцами. Для китайцев тюркские головорезы были ничем не лучше обычных варваров, а тюрки вели себя с мирным китайским населением как с чужаками.

 
Имперская гвардия, как говорят,
Быть может, и очень храбра на войне,
 
 
Но грубое варварство этих солдат
С туфанями может сравниться вполне.
 
 
Я слышу народа китайского стон.
Плывут мертвецы по великой реке,
 
 
А женщин и девушек, взятых в полон,
Терзают от их деревень вдалеке, —
 

писал китайский поэт Ду Фу.

Степняки были недовольны, что образованные китайцы не давали им продвинуться по службе, и в 755 году взбунтовался танский военачальник тюркского происхождения Ань Лушань. Он занял обе столицы танского Китая, Лоян и Чаньань, а его солдатня зверствовала над беззащитными китайцами. Война быстро превратилась в межэтническую: «Солдаты знали, что они идут к захвату власти для защиты своих прав; китайцы понимали, что идут варвары – ху, которых надо истреблять. Единство империи лопнуло по шву».

Своими силами подавить восстание не удалось, и китайцы вынуждены были пригласить для борьбы с повстанцами своего злейшего врага – уйгурского хана, так что «лекарство» оказалось таким же страшным, как и сама «болезнь». Победа над мятежниками стоила Китаю огромных жертв, а еще одно великое многонациональное государство доказало свою нежизнеспособность: «Распался железный обруч империи Тан, и народы, полтораста лет скованные им, разошлись, и каждый стал на свой путь развития», – заключает Гумилев.

P.S.

Но можно ли доверять востоковеду Гумилеву, которого синологи постоянно попрекали незнанием китайского и вольной интерпретацией источников? Слово специалистам.

В 1976 году журнал «Природа» напечатал две рецензии на «Хуннов в Китае». Одну, исключительно положительную, почти восторженную, написал доктор географических наук М.П. Петров, другую – известный московский синолог Л.С. Васильев (Киму Васильеву он только однофамилец).

Васильев был к Гумилеву строже. Но, перечислив все недостатки книги, Леонид Сергеевич неожиданно заключил: «Это отнюдь не означает, что всё в построениях Л.Н. Гумилева сомнительно и недостоверно. Как раз напротив, очень многое схвачено вполне точно, изложено достаточно убедительно и в принципе соответствует тому, как это реально протекало».

В переводе с научно-дипломатического это означало: хотя Гумилев в синологии дилетант, но его выводы данным науки не противоречат.

Васильев совершенно признал и главную идею книги: «…столкновение двух культур, двух традиций, кочевой и оседло-земледельческой, трагично для обеих: несовместимость их слишком очевидна, что и приводит к катаклизмам, к своеобразной аннигиляции этносов. В принципе эта идея справедлива… (выделено мною. – С.Б.)».

Леонид Сергеевич, видимо, так же вжился в историю китайского народа, как Гумилев – в историю евразийских кочевников, и судил со своей, китайской точки зрения. Поэтому он сделал оговорку: Гумилев неверно понял суть трагедии. Трагедия – это «проникновение инородного тела в социальный организм», то есть сама миграция кочевников. Их гибель или ассимиляция в Китае вовсе не трагедия, а неизбежный результат столкновения несовместимых традиций. Васильев оказался даже более жестким гумилевцем, чем сам Гумилев. Погибли народы и погибли, таков закон.

Часть XIV

Комплиментарность

«Разве когда новичок переступает порог камеры… разве тут же, в первое мгновение, ты не даешь ему оценки в главном – враг он или друг? И всегда безошибочно, вот что удивительно!» – говорит герой романа Солженицына «В круге первом».

Взаимная симпатия или антипатия, часто необъяснимая с точки зрения разума, была известна всегда. Это свойство, несомненно, присуще самой природе человека, и не только человека.

Гумилев, как и герои Солженицына, обратил внимание на это свойство в лагере. Еще в Норильске он с интересом заметил, как люди, прежде друг с другом не знакомые, иногда почему-то притягиваются друг к другу. Между ними возникает особая эмоциональная связь, появляется бескорыстная дружба. И еще, обратил внимание Гумилев, такая симпатия часто возникала между людьми одной национальности, а в некоторых случаях, например у казахов, «совпадала с родоплеменным делением: аргын кушал с аргыном, найман с найманом». Люди, объединенные этой симпатией, которую Гумилев много лет спустя назовет «положительной комплиментарностью», помогали друг другу выжить. Солженицын констатировал: «национальность – едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков». Гумилев попытался это явление объяснить. Из наблюдений со временем вырастет гипотеза о комплиментарности, пожалуй, самая интересная и самая ценная в научном наследии Гумилева.

Положительная комплиментарность – бессознательная, рационально не обоснованная симпатия; отрицательная комплиментарность – точно такая же антипатия, не вызванная корыстными интересами. Явление, известное на всех уровнях, от персонального до этнического и даже суперэтнического. Собственно, она и проявляется в противопоставлении «своих» «чужим», она лежит в основе ксенофобии: «Внутриэтническая комплиментарность, как правило, полезна для этноса, являясь мощной охранительной силой. Но иногда она принимает уродливую, негативную форму ненависти ко всему чужому…»

Идея комплиментарности родилась из лагерных наблюдений Гумилева, из его вынужденных занятий «полевой этнографией». Комплиментарность фиксируется и в исторических источниках. Сам Гумилев блестяще доказал, что у китайцев с тюрками и монголами была отрицательная комплиментарность. Но исследовать это загадочное явление трудно, и к тому же сам ученый не свободен от симпатий и антипатий. Ему приходится преодолевать и собственные чувства и стереотипы. Иногда у Гумилева это получалось. Ведь у него самого комплиментарность с теми же китайцами была как раз положительной. В лагере он, как мы помним, охотно общался с китайцами и старался как можно больше у них перенять. Это не помешало ему оценить отношения китайцев и «северных варваров» объективно и справедливо. Но положительная комплиментарность еще сыграет с ним не одну злую шутку.

Гумилев не только ввел новое понятие, но и, верный себе, попытался объяснить его, открыть и понять его природу. В принципе можно было ограничиться ссылкой на несходство и несовместимость стереотипов поведения, но ведь комплиментарность, как Гумилев мог судить из своих лагерных впечатлений, иногда проявлялась еще до настоящего знакомства, при первых же контактах между людьми. Путь уводил исследователя или в мистику, или в дебри биологии и биофизики.

Убежденный позитивист, он выбрал, разумеется, второе, используя понятие биополя, которое ввел в оборот российский биолог Александр Гурвич. Работы Гурвича не были ни паранаучными, ни бесперспективными, но они все-таки оказались в стороне от самых успешных и быстроразвивающихся разделов биологической науки. Зато введенное Гурвичем понятие «биополе» каким-то образом (возможно, благодаря статье в Большой советской энциклопедии) пошло «в народ» и обрело неожиданную популярность у разнообразных экстрасенсов, эзотериков, шарлатанов и просто сумасшедших. Эти люди, далекие от биологии и химии и вообще не понимавшие смысла понятия «поле», так часто и охотно использовали введенный Гурвичем термин, что в конце концов совершенно дискредитировали само понятие биополя. Теперь культурный и образованный человек, услышав это слово, невольно морщится.

О биополях Гумилев узнал от своего давнего, еще с тридцатых годов, знакомого Бориса Сергеевича Кузина.

Борис Сергеевич был русским ученым старой, еще дореволюционной культуры. Его интересы не ограничивались биологией. Кузин считал, что ученый, «которому неведома одержимость прекрасным и в котором великие произведения искусства не вызывают более сильных переживаний, чем хороший обед», никогда не скажет «великого слова в биологии».

Помимо современных европейских языков Кузин знал древнегреческий и латынь. После революции, когда латынь перестали преподавать, Кузин ходил заниматься к старому латинисту, потому что хотел читать Горация в оригинале.

Кузин хорошо знал и современную литературу. Отправляясь в экспедицию, он брал с собой пару сборников Пастернака. С Мандельштамом Кузин даже подружился и попал из-за его злосчастного стихотворения в лагерь.

Свой срок Кузин отсидел в Казахстане, где его вскоре оценили как незаменимого специалиста. В Казахстане Борис Сергеевич защитил докторскую диссертацию и стал так известен в научных кругах, что академик Несмеянов рекомендовал его директору Института биологии внутренних вод Папанину. Тому самому легендарному полярнику, адмиралу, о котором в СССР сочиняли стихи и пели песни. Папанин был человеком смелым и независимым. Он пригласил Кузина на должность заместителя по научной работе:

«– Собирай бумаги и приезжай!

– Да ведь паспорт у меня хреновый.

– Х… с ним, бери хреновый паспорт и приезжай!» – вспоминал Кузин свой разговор с Папаниным.

Должность заместителя директора института по научной работе Кузин занимал последние 23 года своей жизни.

Гумилев возобновил дружбу с Кузиным только во второй половине шестидесятых (первое сохранившееся письмо датировано январем 1966-го). Адрес Кузина Гумилев взял, вероятно, у Надежды Мандельштам, с которой Борис Сергеевич переписывался много лет. Лев Николаевич не без удовольствия приезжал в Борок (Ярославская область), где размещался Институт биологии. Папанин создал сотрудникам такие условия, что восхищенный Гумилев назвал их быт «постпоместным».

Из письма Л.Н. Гумилева Б.С. Кузину. 17 июня 1967 года:

«Дорогой Борис Сергеевич! <…> Уезжать от Вас мне очень не хотелось. Было так хорошо, что и сказать нельзя. <…> Вспоминаю о Борке как Мильтон о потерянном рае. <…> Спасибо Вам, дорогой, милый друг, за прекрасные дни, беседы и очарование постпоместной жизни».

Разумеется, Гумилев ездил в Борок не отдыхать. Кузин после смерти Гурвича остался, если не считать зоолога Евгения Смирнова, единственным в СССР ученым, всерьез интересовавшимся теорией биологических полей. Он дал прочитать Гумилеву свою рукопись. Гумилев даже хотел помочь Кузину с публикацией этой статьи, но почему-то этого не сделал. Ее напечатают лишь в 1992 году в журнале «Вопросы философии», когда Бориса Сергеевича уже давно не будет на свете.

Поле координирует действия сообществ организмов, от колонии клеток до сообществ животных, например морских котиков или тех же муравьев, «выполняющих сложные работы по постройке гнезда, по воспитанию молоди, сбору и распределению пищи, совершающих набеги за чужими куколками и проводящих предварительную шпионско-диверсионную работу в чужом муравейнике». Впрочем, дальше пересказывать статью Кузина не стану. Она доступна в Интернете, так что всякий желающий может ее прочитать и оценить.

Гумилев попытался «выжать» из Кузина всё, что было ценно для пассионарной теории этногенеза: «…без Ваших мыслей я не могу обойтись, – писал он Кузину. – Теория биологического поля!!! Есть она у меня на вооружении – новая наука родилась; нет – выкидыш». Но Кузину не нравилось, что у Гумилева к нему интерес не дружеский, а деловой, утилитарный. Они перешли на «ты», но со временем начали друг от друга отдаляться. Борису Сергеевичу было под семьдесят, его взгляды на историю давным-давно сформировались, а Гумилев говорил нечто столь странное и непривычное, что казалось старому ученому ахинеей. Кузин в глаза посмеивался: «Ах, Лева, ведь всё может быть совсем не так!» А за глаза отзывался о Гумилеве довольно резко: «…главная причина чуши, которую он несет, – отсутствие европейского образования, которым отличалось поколение моих учителей. <…> Вести споры с людьми, знающими только то, что напечатано на русском языке (в лучшем случае – еще и на английском), бесполезно и очень утомительно».

Кузин советовал Гумилеву больше читать научную литературу не только на французском и английском, но хотя бы еще на немецком, а Гумилева это только раздражало. Как ни странно, Гумилев оказался прав! Для своей пассионарной теории этногенеза Гумилев не почерпнул бы в тогдашней (да и в сегодняшней) западной науке ничего ценного. Сама сфера исследований этноса, нации и национализма оказалась под таким подозрением у интеллектуальной элиты, что о свободе научного поиска европейским и даже многим американским ученым пришлось забыть. На Западе не было ничего подобного пассионарной теории этногенеза, что признали и немногочисленные европейские исследователи творчества Гумилева, например Марлен Ларюэль.