Электронная библиотека » Сергей Беляков » » онлайн чтение - страница 40


  • Текст добавлен: 27 марта 2014, 05:16


Автор книги: Сергей Беляков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Гумилев и демоны

В мировоззрении Гумилева соединялись позитивизм ученого, дуалистическая картина мира, разделенного между Богом и Сатаной, и вера в нечистую силу, в степных, горных, домовых созданий, которых обычно соотносят с духами, демонами, языческими богами. Эту нечисть он упоминает даже в своих научных работах, более всего в своем бестселлере «Древняя Русь и Великая степь». Причем Лев Гумилев, доктор исторических наук, советский ученый, старался вложить собственные мысли в чужие уста: «…языческие боги не считались надмирными существами… это живые организмы, но более могущественные, нежели люди, иначе устроенные, но соизмеримые с другими организмами, населяющими землю. Они просто на порядок совершеннее людей, как люди совершеннее муравьев». Эти взгляды Гумилев приписывает христианской Церкви, хотя и в православии, и в католицизме на проблему демонологии смотрят совершенно иначе.

Подход Гумилева к демонам как к высокоразвитым животным, в сущности, как к части биосферы очень далек от христианской традиции. У Гумилева демоны могут быть вредными и неприятными, но это вполне земные создания, к мировому злу никакого отношения не имеющие. От традиционного для русского православия двоеверия воззрения Гумилева отличались именно непреодолимой границей, отделяющей земную нечисть от Сатаны, «отца лжи», окруженного сонмом огненных демонов, вроде ветхозаветного Яхве. Сатана – враг рода человеческого, а нечисть – просто наши невидимые (но реально существующие) соседи. Гумилев не без удовольствия цитирует опубликованный славистом Н.М. Гальковским источник («О посте к невежам в понеделок 2 недели»), где рассказывается о навьях (древнеславянских духах умерших), которые любили угощаться за счет добрых русских двоеверов. Крестьяне оставляли им кувшинчик молока, хлебца и мяса, а навьи их по-своему благодарили: «Мы же походили по болгаром, мы же по половцем, мы же по чуди, мы же по вятичам, мы же по словеном, мы же по иным землям, ни сяких людей могли есмы найти к сему добру, и чести, и послушанию, яко сии человецы».

Почти по Фалесу Милетскому: мир полон демонов, но не сатанинских, а земных, да еще поделенных если не по национальному, то уж точно по территориальному и этнокультурному принципу – славянские домовые, лешие, русалки, тюркские албасты, кара-чулмусы, тибетские ракшасы и еще многие существа, не обязательно злые.

Гумилев, вне всякого сомнения, был убежден в их реальности, иначе не затеял бы заочный спор со скептиками: «Поскольку многие люди либо видели этих чудовищ, либо ощущали их, не успев погибнуть благодаря заклинаниям или внезапному вмешательству соседей, то никакого сомнения в наличии болезнетворных существ, вызывающих то инфаркты, то анемию, то паралич, не возникало. Но ведь и мы недавно перестали сомневаться в существовании вирусов, хотя их можно видеть только через электронный микроскоп…»

Наталья Гумилева и Гелиан Прохоров пересказывали историю, которую им, видимо, не раз рассказывал Гумилев. Дело было в 1943 году, во время экспедиции на Нижнюю Тунгуску. Палатку, где жили Козырев и Гумилев, вдруг стало трясти, рядом с палаткой послышались чьи-то тяжелые, будто слоновьи, шаги. Пришлось выбраться наружу и осмотреться – чужих следов не нашли. Но с тех пор так и пошло каждый день: необъяснимый шум рядом с палаткой, чьи-то шаги. А однажды кто-то невидимый, но очень сильный взял Козырева за плечи и толкнул на торосы, да так, что астроном сломал себе два или три ребра. Тогда Гумилев догадался: это албаст, демон, хорошо известный народам Средней Азии, Сибири и даже Кавказа. Гумилев начал уговаривать албаста уйти.

Из рассказа Льва Гумилева, записанного Гелианом Прохоровым: «Я стал обращаться к духу. Сначала по-русски. Чувствую, не понимает. Тогда по-татарски. Не понимает. По-тунгусски – я тогда говорил по-тунгусски. Не понимает. По-французски – то же самое. Тогда я догадался заговорить с ним по-персидски. Понял! Я попросил его уйти. Тут на палатку налетел вихрь, сильный порыв ветра. <…> Пламя в лампе метнулось, чуть не погасло. И ушел».

Ираноязычный демон Гумилева послушался и оставил геологов в покое. Позднее «туземцы» (скорее всего, эвенки) рассказали геологам, что те по невежеству поставили палатку как раз на тропе, по которой «ходили» местные духи, загородив им проход. После этого палатку, конечно, пришлось переставить.

Любопытно, что именно в Норильске Гумилев написал рассказ «Таду-вакка», где некий респектабельный джентльмен из Канберры по ночам превращался в отвратительное чудовище и нападал на людей и домашних животных. Впрочем, этот рассказ появился за два года до истории с албастом.

В омском лагере албасты, видимо, не водились. Зато там встречались китайцы, которых Гумилев расспрашивал о драконах. Один китаец рассказал, как еще в тридцатые годы (XX века!) рядом с его родной деревней приземлился истомленный жарой дракон: «…он был очень большой, длинный и пах рыбой». Добрые китайские крестьяне оказали дракону первую помощь: поливали его водой. А затем «пошел сильный дождь, дракон ожил, оправился и улетел».

Савве Ямщикову Гумилев рассказывал еще одну историю. За ее достоверность не поручусь, но для Гумилева она очень характерна. Дело было, судя по всему, опять-таки в 1943-м или 1944-м. Однажды он плыл на лодке по сибирской реке, увидел на берегу идола и решил его прихватить с собой, «чтобы в ближайший музей доставить. Тут река заволновалась, забурлила. Я понял, что лодка потонет, и быстро к берегу, к берегу. Идола поставил, и река сразу утихомирилась».

Север Сибири – вообще страна чудес. Например, в передовом колхозе имени Ленина, неподалеку от Туруханска, заместителем председателя колхоза был настоящий практикующий шаман, который, если верить Ариадне Эфрон, отбывавшей в тех краях ссылку, отвечал за «связь с массами». Может быть, там среди эвенков бродят и албасты, почему-то понимающие по-персидски.

Верить ли этим историям – пусть решит читатель. Лев Николаевич всегда любил фантазировать и сочинять. В экспедиции, у костра или за письменным столом – неважно. Но вера Гумилева в демонов не уникальна. Вспомним, как уговаривал Гелиан Прохоров дух покойника-хазарина не противиться раскопкам, как заманивал существо из царства теней переселением в Эрмитаж.

«Лучший друг сатаны»

Судя по пространной редакции «Апокрифа», у гумилевского учения об антисистемах мог быть еще один источник – ересь Маркиона (середина II века н. э.). Гумилев отнес учение Маркиона, которого богословы считают не гностиком, а христианским ересиархом, к «негативным», «жизнеотрицающим», что, видимо, не помешало ему заимствовать некоторые идеи Маркиона (сочинения Маркиона не сохранились, о его взглядах мы можем судить только по христианской критике его учения).

Маркион прежде всего отрицал преемственность Ветхого и Нового Заветов. Он отредактировал Евангелие от Луки – убрал все ветхозаветные мотивы. Оставшиеся три Евангелия объявил иудейской фальшивкой.

Христианские богословы считали Маркиона опаснейшим еретиком, тем более что он создал собственную антицерковь, которая просуществовала несколько веков, конкурируя с христианской Церковью. Святой Поликарп Смирнский, встретив Маркиона в Риме, сказал: «Узнаю первенца Сатаны».

Вслед за Маркионом автор пространной редакции «Апокрифа» называет Яхве «огненным демоном и лучшим другом Сатаны». Мусульманский Иблис отождествляется не только с дьяволом, но и с Яхве: «Если это сопоставить с “казнями” ни в чем не повинных египтян, особенно новорожденных первенцев, с обманом девушек, у которых подруги взяли золотые украшения на праздник и убежали, не вернув их, с истреблением жителей Палестины, включая детей, то всё это больше походит на облик Иблиса, нежели Аллаха».

В своих лекциях Гумилев отзывался о Боге Ветхого Завета и Его ангелах насмешливо, даже презрительно и очень зло: «…появился страшный бог, который закричал: “Ты должен принести мне в жертву – первенца!” А у этих древних семитов существовал такой обычай, что первого своего сына они убивали в жертву богу. А жене-то было жалко. Она быстренько взяла острый камень… сделала обрезание Моисею и “духу” или “богу”, который там был… бросила окровавленный кусок мяса. И закричала: “Бери и уходи!” Ну, тот по глупости своей, по наивности – забрал и ушел».

Яхве – только огненный демон, но еще не сам Сатана. Природа «печального и алчущего» дьявола в том, что он не был сотворен Богом. Он – воплощенное Небытие, Ничто.

Но если сатана – это небытие, то что есть Бог? Бог – личность, создатель материального мира, последний же очень нравится жизнелюбивому Гумилеву: «Бог добр, а значит мир, сотворенный им, благ». Поэтому все нормальные религии, с точки зрения Гумилева, должны благословлять мир, а все нормальные люди – любить мир, природу, биосферу.

Гумилев любил цитировать бонский гимн, переведенный тибетологом Брониславом Кузнецовым.

 
Да будет неба сапфир!
Пусть желтое солнце – мир
Наполнит светом своим
Оранжево-золотым!
Да будут ночи полны
Жемчужным блеском луны!
Пускай от звезд и планет
Спускается тихий свет,
И радуги окоем
Сияет синим огнем.
Пусть поит дождь океан,
Пусть будет вечной земля,
Родительница добра;
Здесь так зелены поля,
Так много прекрасных стран!
 

Мир прекрасен и разумно устроен, даже болезнь и смерть – не зло, а следствие естественного порядка вещей. Более того, автор «Апокрифа» верит в переселение душ: «…чередование смертей и рождений – не зло, а благо. Вечная душа (атман) перерождается, забыв обиды и горе, перенесенные ею в предшествующей жизни. Цепь перерождений непрерывна».

Гимн жизни, гимн природе и мирозданию, возможно, и сочетался с «восточным митраизмом», но сочетался ли он с христианством, впитавшим в себя вполне «антисистемные», с точки зрения Гумилева, то есть мироотрицающие идеи? Мироотрицанием проникнуто «Откровение Иоанна Богослова». Образ жизни монахов, посвятивших себя Господу, прямо противоположен жизнерадостному гимну жизни; подвиги святых, умерщвлявших плоть постом и молитвами, тоже с трудом вписываются в гумилевскую концепцию «позитивного» мироощущения. Видимо, Гумилев не вполне понимал сущность христианства, но, по словам Михаила Ардова, был совершенно убежден, что его взгляды ни в чем не противоречат не только христианству вообще, но даже православию, то есть самой строгой, ортодоксальной ветви христианства.

Гумилев был уверен, что его религиозные воззрения не противоречат и научной картине мира. Убежденный позитивист, не сомневавшийся в универсальности научного познания, он даже религию сделал материалистической. Это не так уж трудно, ведь Бог Гумилева – это творящее бытие. Если Его не персонифицировать, то противоречие с наукой и вовсе исчезнет. Материалисты считают, что в мире нет ничего, кроме материи (вещества и энергии), но разве не так же считал и Гумилев? Отсутствие материи – вакуум – тоже понятие физическое, вполне научное, его Гумилев и отождествил с понятиями Ничто, Пустота, Бездна: «…физики знают, что при интенсивных термодинамических процессах идет утрата вещества, преображающегося в световую энергию, а последняя уходит из своей системы в межгалактическую бездну. Это аннигиляция, которая не смерть, но страшнее смерти. <…> Древние мудрецы это знали. Они даже персонифицировали, как это было тогда принято, принцип аннигиляции и назвали его Люцифером, т. е. “носящим свет” (правильнее будет неточный перевод – уносящий свет; куда? – в бездну!). А бездну сопоставили с адом – самым страшным из всего, что могли вообразить. <…> Современная физика тоже оперирует этим понятием, конечно, называя его по-своему – вакуум. <…> Бездна – это пространство без дна, т. е. без конца, а следовательно, и без начала. <…> Вакуум – это мир без истории. В каждом малом объеме пространства непрерывно рождаются пары “частица – античастица”, но тут же они взаимоуничтожаются, аннигилируются, испуская кванты света, которые, в свою очередь, “проваливаются в никуда”. <…> Ну разве это не ад в понимании древних, считавших бессмертную душу частицей света?»

Учение поразительное. Материалистическая картина мира оказалась у Гумилева вполне религиозной, а понятия биологии, географии, физики обрели религиозный смысл. Даже большой взрыв трактуется как чудо творения: «Мир, созданный Богом, Им же и поддерживается, и развивается. К этому же выводу пришли современные физики-космологи, которые истолковали создание мира как “первоначальный взрыв”, то есть проявление надмирной Силы».

Гумилев разделил все религии и философские учения по одному признаку – отношению к биосфере и, шире, к природе и миру. Для жизнеутверждающих учений материальный мир – это благо, для жизнеотрицающих материальный мир – это зло. Первые славят Бытие, вторые – Небытие, Пустоту, Ничто. Первые защищают богатство и разнообразие жизни, вторые мечтают или уничтожить жизнь, или преобразовать ее до неузнаваемости. Первые охраняют природу, вторые ее разрушают: «На одном полюсе стоит Дерсу Узала – образ, описанный В.К. Арсеньевым, на другом – изобретатель ДДТ, имени которого я не хочу знать».

Антисистема

К жизнеотрицающим учениям Гумилев отнес гностицизм, манихейство, исмаилизм, павликианство, богомильство. Если вокруг такого учения формируется община из людей, искренне принимающих жизнеотрицание, то Гумилев называл такую общину «антисистемой». Антисистемы враждебны миру, природе, биосфере, опасны для существования нормальных этносов.

Вера в предопределение, по мнению Гумилева, тоже угодна дьяволу, потому что снимает ответственность с человека за поступки. Вот почему к людям с жизнеотрицающим мироощущением Гумилев отнес и Блаженного Августина, и Жана Кальвина, а их противников, соответственно, к сторонникам добра и света, верующим в истинного Бога. Поэтому естествоиспытатели, изучающие биосферу, и оказались в одном лагере с Пелагием, последовательным сторонником свободы воли и оппонентом Августина.

В нормальных условиях нормальные люди к антисистеме не примкнут, такие общины образуются только в зонах негативных этнических контактов, внутри этнических химер, где, как в коммуналке с неуживчивыми соседями, все друг друга ненавидят, а нормальные этнические традиции искажаются из-за контактов с чужаками. В этнических химерах появляется много людей с жизнеотрицающим мироощущением, которые и объединяются в антисистемы.

На первый взгляд, учение очень логичное и удивительно непротиворечивое, но только на первый. Владимир Губайловский, не только профессиональный математик, но и человек, сведущий в современном естествознании, сразу же поймал Гумилева на дилетантизме:

«…Почему кванты, которые рождаются при аннигиляции, проваливаются в никуда? Они, может быть, тут же сталкиваются и порождают новые частицы, процесс-то обратимый. <…> Неплохо, кстати, было бы и успокоить своих читателей, вспомнив, например, что не могут все частицы вещества аннигилировать. Это противоречит закону сохранения барионного заряда. <…> Так что стремление социального человека к пустоте – то есть к уничтожению и смерти, образ которой Гумилев находит в аннигиляции и превращении всей массы в излучение, ограничено не только биологической природой и инстинктами человека, но и фундаментальным физическим законом. Но этот вывод никак с теорией этногенеза не связан.

Картина, нарисованная Гумилевым, красива и зловеща. Чувствуешь себя виртуальной частицей, которая вот прямо сейчас и аннигилирует. <…> Но никогда никакая аналогия не была доказательством. У географии свои законы, у физики свои, и что бы там в физике микромира ни происходило, вряд ли это существенно для понимания этногенеза. Научное рассуждение так строиться не может».

Конечно, но ведь перед нами не наука, а религиозное учение, которое Гумилев только закамуфлировал под научное. Гумилев не обманывал своих читателей, «камуфляж» был искренней попыткой соединить несоединимое. Тем не менее для научного наследия Гумилева учение об антисистемах сослужило дурную службу. Оно оттолкнуло от Гумилева многих серьезных исследователей. Тот же Губайловский, сначала «очарованный» научной мыслью Гумилева, прочитав девятую часть «Этногенеза», превратился в последовательного критика «гумилевщины».

А ведь в учении об антисистемах еще немало слабых мест. Гумилев, не только историк, но и географ, к тому же много интересовавшийся проблемами экологии и развития биоценозов, не мог не знать, что почти все экологические преступления человечества совершены вовсе не представителями зловещих антисистем, а самыми обычными людьми, которые руководствовались не мироотрицанием, а банальной корыстью, жаждой легкой наживы. Леса на Аппенинском полуострове свели за много столетий до появления патаренов. Не альбигойцы сливали в Гаронну и Луару промышленные стоки. Не исмаилиты истребили туранского тигра.


К сожалению, многие «гумилевцы» превратили учение об антисистемах в нечто и вовсе карикатурное. К антисистемам отнесли не только коммунизм, но и «западный социализм» и либерализм. Что общего с жизнеотрицанием у сторонников социальной справедливости? Неужели же можно причислить к антисистемам рабочие партии, боровшиеся за повышение зарплаты, за восьмичасовой рабочий день и оплачиваемый отпуск? Что общего с мироотрицанием у защитников прав и свобод человека?

Более того, нельзя причислять к антисистемам и нацизм с коммунизмом. С последним всё как будто ясно. Коммунистический идеал – всеобщее равенство в свободном бесклассовом обществе, справедливое распределение плодов труда, интернационализм и мир между народами – утопия, но никак не мироотрицающая. А нацизм и подавно далек от антисистем. Идеология нацизма представляла собой самый бесстыжий национальный эгоизм, она обернулась ужасом для Европы, но мир, жизнь, природу нацисты не отрицали никогда.

К сожалению, люди поверхностные и слабо знающие историю решили, что антисистемы и несут ответственность за самые страшные преступления, совершенные нацистами и коммунистами. Своим наивным последователям невольно подыграл и сам Гумилев, в одном из интервью назвавший Сталина человеком, сочетавшим пассионарность с «негативным, жизнеотрицающим выбором». Но Иосиф Виссарионович тоже любил жизнь, что не мешало ему уничтожать сотни тысяч невинных людей. При всём том он не стремился истребить всё живое на земле во имя слияния с абстрактным Абсолютом. Не причислил же Гумилев к антисистемам легизм правителя Шан Яна и не посчитал империю Цинь антисистемой, хотя немного найдется в истории человечества деспотов, подобных Цинь Ши Хуанди, хоронившему заживо последователей Конфуция.

Гумилев, Филонов и Заболоцкий

Словом, если антисистемы и существуют, то они редко играют в истории человечества важную роль. А вот люди с жизнеотрицающим мироощущением – не миф. В первую очередь вспоминаешь, конечно, Шопенгауэра. Странно, что Гумилев спорил в своем трактате с Ясперсом, а не с его идейным предшественником.

Зато в истории русской литературы Гумилев нашел поэта с жизнеотрицающим мироощущением – Николая Заболоцкого. Гумилев всегда цитировал только одно стихотворение Заболоцкого, «Лодейников», и всегда только один фрагмент:

 
Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок…
 

Комментарий Гумилева к «Лодейникову» предельно точен: «В этих прекрасных стихах, как в фокусе линзы телескопа, соединены взгляды гностиков, манихеев, альбигойцев, карматов, махаянистов – короче, всех, кто считал материю злом, а мир – поприщем для страданий».

О мироощущении Заболоцкого я впервые услышал в телевизионной лекции Гумилева из цикла «Этносы земли». Я был очень удивлен и решил, что Гумилев просто плохо знал стихи Заболоцкого, ведь «Метаморфозы» и особенно «Завещание» противоречили «Лодейникову».

Потом я предположил, что отношение Гумилева к Заболоцкому сложилось под влиянием матери. Ахматова и Заболоцкий, как известно, друг друга не любили. Анна Андреевна знала о воинственном антифеминизме Заболоцкого: «Он убежден, что женщин нельзя подпускать к искусству – вот в чем идея!». Но были вещи и похуже антифеминизма. Однажды Ахматова в негодовании сказала Чуковской: «Я только теперь узнала, за что меня терпеть не может Заболоцкий. Ему, видите ли, не нравятся мои стихи!»

На самом деле не Гумилев, а я плохо знал Заболоцкого. Только прочитав «Столбцы», «Безумного волка», «Школу жуков» и «Торжество земледелия», я оценил интуицию Гумилева. Он был совершенно прав. Согласно Заболоцкому, мир природы несовершенен, ведь он основан на неизбежном и перманентном преступлении – убийстве и поедании трупов. Заболоцкого ужасало господство смерти в этом мире, ее неизбежность и, главное, необходимость. Как можно любить природу, когда в ней царит смерть? Что сказать о поэте, который даже варку супа описывал как гнусное преступление:

 
Когда б мы видели в сиянии лучей
блаженное младенчество растений —
мы, верно б, опустились на колени
перед кипящею кастрюлькой овощей.
 

Это для вегетарианцев. А вот для всех остальных:

 
Там примус выстроен, как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба
В зеленых масляных прыщах;
 
 
Там трупы вымытых животных
Лежат на противнях холодных
И чугуны – купели слез —
Венчают зла апофеоз.
 

Заболоцкий, как и Гумилев, дитя XX века, искал спасение в технократических утопиях. Звери у него переходили на прямое питание солнечной энергией и непосредственно усваивали химические элементы. Не стало хищников и жертв, вместо «вековечной давильни» появилось царство разума, где растения и животные не поедают друг друга, но предаются философским беседам:

 
Там кони, химии друзья,
Хлебали щи из ста молекул,
Иные, в воздухе вися,
Смотрели, кто с небес приехал.
Корова в формулах и лентах
Пекла пирог из элементов,
И перед нею в банке рос
Большой химический овес.
<…>
Здесь волк с железным микроскопом
Звезду вечернюю поет,
Здесь конь с редиской и укропом
Беседы длинные ведет.
 

Заболоцкого Гумилев упоминал даже, казалось бы, в очень далеком от русской поэзии контексте: «Маздак считал, примерно как наш поэт Заболоцкий, что природа – это гадость, это ад, это кошмар, а разум – светлый, который у людей есть, – это носитель блага».

В глазах Льва Гумилева антагонистом Заболоцкого был Николай Гумилев, само воплощение жизни, а для Льва – вечный идеал и образец для подражания. Николай Гумилев любил женщин, любил Родину, ценил интеллектуальные радости, но не чужд был и радостям телесным. Он любил мир, любил и войну. Он был соприроден этому миру, колесо Сансары оборачивалось не вечным страданием, но вечной жизнью:

 
С сотворения мира стократы
Умирая, менялся прах:
Этот камень рычал когда-то,
Этот плющ парил в облаках.
 
 
Убивая и воскрешая,
Набухая вселенской душой —
В этом воля земли святая,
Непонятная ей самой.
 

Н.Гумилев. Поэма начала


Но есть и еще один повод подивиться интуиции Льва Гумилева. Вспомним, что впервые он написал о мировом зле в «осенней» и «зимней» сказках. Художник (Хозяин чар) из «Волшебных папирос» списан, вероятно, с Павла Филонова, а само действие сказки происходит в пространстве картины «Пир королей».

О творчестве Филонова Гумилев мог разговаривать с двумя высококвалифицированными искусствоведами – Пуниным и Харджиевым. Картины Филонова юный Лева мог увидеть еще в 1929–1930 годах на одном из закрытых просмотров в Русском музее, где разместилась персональная выставка художника, так и не открытая для широкой публики. Более того, Гумилев упоминает даже о своей встрече с Филоновым: «…я видел несчастного и воодушевленного Филонова». Льва могли познакомить с художником опять-таки Харджиев и Пунин.

Но вряд ли Гумилев знал, что еще в двадцатые годы Николай Заболоцкий учился у Павла Филонова.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации